Иоланта Ариковна Сержантова
Родина чувств
Старый дом
Этого дома почти что не существует. Он не разрушен. В нём живут. Но и первое, и второе – правда, лишь по соседству с наречием, которое с чУдных и чуднЫх для нашего уха относительно древних форм, – «покудова, докуда да покель»,сократилось до «пока». Так съёживается осенний день, покрывается морщинами лист осенней порой. Так тем уж, кажется, и пора! А дом? В чём провинился он?..
Дом пока цел. На пяльцах оконных рам – нетронутый тюль стёкол. Вход в подъезд чуть приоткрыт. Дневного света вполне достаточно, незачем жечь электричество. Удобно гнутся деревянные ступеньки, что ведут со второго этажа на первый. Привыкли подстраиваться: то под неловкую поступь стариков и малышей, то под зубчатую передачу шагов ребятни. Приятные чистые перила вкусно пахнут детскими ладошками и коричневой масляной краской. Кое-где ресничками топорщатся ворсинки, – следы кисточки, некогда зажатой в чрезмерно старательной руке. Сама лестница, впитавшая в себя скрЫп шагов десятков людей, неказистое, но добротное произведение неизвестного плотника, глядится шоколадкой, едва лишённой обёртки. Сумела не потускнеть от времени, неутомимо и охотно отзывается на заигрывание солнечного зайчика. Ибо маляр, пришедший на смену плотнику, не жалел олифы, растирая её в ведре, а после, щедро обтирая каждую досочку истекающей соками волосяной метёлкой, улыбался и бормотал: «Ещё сто лет простоит» … И простояли бы! И перила, и ступени, и дом. Двухэтажный шлаковый дом с печной трубой и свечным наплывом пристройки котельной, в самом углу двора, замкнутой серьгой навесного замка.
Играя в войну, среди мальчишек неизменно находился тот, которому интереснее было заглянуть в щель давно не отворявшейся двери:
– Давайте посмотрим, что там, а?
– Ну, что! Что там?! Видно что-нибудь? – спрашивал один.
– Не-а.– щуря то левый, то правый глаз, всматривается в темноту за дверью другой.
– Заперто.
– Ага, вон же, замок на ней!
– Интересный замочек…
– Что там интересного?
– Ну, не ржавый, старинный, а не ржавый.
– И что?! Вот у моего деда замочек, так замочек. Там трубочка такая в двери, и, чтобы открыть, надо в эту трубочку лить воду.
–Что-о?! Во, врёт и не краснеет! Как это воду лить в дверь?
– Не вру, пойдём спросим! Дед мне сам рассказывал! Приходишь с ведром воды и воронкой, наливаешь воду, на той стороне двери тоже типа ведра, оно перевешивает чего-то там и запор поднимает, тот, что изнутри держит.
– Хм… Ну и что! Подумаешь! Это где-то там, где нас не было, а тут, за этой дверью, нет ничего интересного, – заявляет тот, кого прекращённая так скоро игра лишила ожидаемых победных лавров.
– А вот и есть! – преувеличенно восторженно возражает самый младший из ребят. Участь быть вечным военнопленным и в очередной раз сидеть в кустах связанным и глядеть, как другие с криками «Ура!»врываются в тыл неприятеля, наскучила ему. И он принимается сочинять о том, как однажды ночью видел человека в длинной бороде, выпиравшей из-под высокой шляпы. Как этот человек нёс на плече мешок с чем-то тяжёлым, но не с углем, которым раньше топили дом. И как он вошёл в низенькую дверь, согнувшись почти вполовину. А после, непостижимым образом оказался на чердаке, а оттуда вылез на крышу и долго стоял подле трубы, в темноте. На фоне лунного серебряного пятака, силуэт человека было не спутать с голубем или кошкой. Так что…
– Так что? – торопили товарищи рассказчика.
– Так он там и исчез! Как и не бывало! – завершил своё повествование тот, на кого в обычный час никто бы и внимания не обратил, в виду его постоянного насморка и привычки ябедничать.
–Да-а… – возбуждённые тайной исчезновения неизвестного, мальчишки рассаживаются по краю песочницы. В войну играть уже не хочется. Говорить больше не о чем. Их обычные беседы с неизменно восторженным «Ух ты!» меркнут подле услышанного. Рассеяно рисуют на песке буквы. Отчего-то выходят одни «О». Мелкие и неясные поначалу, они постепенно углубляют их, устраивая ходы, переходы, норки, дорожки. И, незаметно для себя самих, увлекаются, забывают, что им уже «стыдно» возиться в песочке. Тут же, под ногами, отыскивается машинка без колёс…
Спустя какое-то время, по замысловатой трассе мчится «здОровский» автомобиль. На разные голоса гудит его мотор: «Дрынь-дрынь-дрынь…ды-дых…дых…» На ровных участках за рулём менее опытный водитель. Его пухлые пальчики неловко скользят, поэтому на виражах руль перехватывают руки покрепче, – с огрызенными ногтями, в цыпках и царапинах, оставленных любимым котом в равной битве.
И никому уж нет дела до странного человека, исчезнувшего с крыши. И никто не вспоминает о том, что окна квартиры, в которой живёт рассказчик, выходят на дорогу, а вовсе не во двор, откуда виден вход в котельную. Да и …какая разница!? В любую пору жизни важна игра, существование тайны, в которую хочется верить. Чтобы было интересно! И, чтобы потом было кому рассказать о том, как это было…
Дом. Жёлтый шлаковый дом под железной скатной крышей. Чердак давал приют голубям со всей округи. Там же находилось место и для окрестных котов. И если летом меж ними случались разногласия, то зимой на чердаке воцарялось всепрощающее перемирие. Всем хотелось дожить до весны в тепле.
А весна подходила к дому буквально, ногами местного дурачка Саши. Широко распахнув глаза и пальто, тот пел на весь мир песню. У парня не было привычной этому миру рассудительности. Природа одарила его невероятным чистым голосом, абсолютным слухом и необычайно доброй душой. Когда Сашка пел, люди выходили на улицу и, улыбаясь ему навстречу, одаривали монетками, конфетами и мочёными яблоками. А мальчишки… Те бросали свои занятия и шли рядом, влекомые потоком радостного восхищения жизнью, зримым воспеванием её!..
Нельзя лгать о том, что о борт дома бились одни лишь волны счастья. Бывало, что внутри и вне его стен шли битвы, не на жизнь, а на смерть. И жителям дома приходилось смывать кровь с раненых в кулачных боях. Но стоит ли вспоминать о том? Вряд ли. Об этом нужно знать. А перебирать воспоминаниями нужно хорошее. Оно от этого делается краше. Распускается цветком. Урчит котёнком за пазухой. Скрипит ступенькой:«Скрип-скрЫп…» – как-то так.
Если бы…
Памяти Геннадия Пахорского, Саши Маслова,
Шурика Чувардина, Виктора Радохова,
Серёги Кройчика и Гены Колчина
Мы живём по сценарию многих поколений. Репетиции детства, премьера юности, показные страсти взросления… Выхолощенные многократными повторениями, эмоции теряют остроту и обнажают, наконец, истинный смысл и качество. Качества! Которыми уже невозможно воспользоваться. Первое озарение, в сопровождении собственного “Если бы я знал!”, когда звук своего голоса кажется чужим. В присутствии седовласых, переживших подобное, что расслабленно массируют запястья парой шаров и глядят на тебя. Лукаво, злорадно или сочувственно, – то не от тебя зависит. Каждый шар – скомканные годы их жизни, судьбы. Их суть, которая переведена на одно лишь “бы”. И в этом они все.
Однажды ты подходишь к двери друга. И не стучишь, ибо знаешь, что обычай велит ей быть незапертой. Ты стоишь у двери, сжимая в руке цветок лилии на длинном нелепом стебле. Он не так бесконечен, как жизнь, этот стебель, но так же нелеп, как её окончание. Ты не можешь войти. Ты задыхаешься от этой несусветной цветочной вони. И начинаешь внезапно наблюдать себя со стороны, отбивающего чечётку. Пытаешься избить ногами, этими странными “па” дурь из реальности, привести её в чувство, заставить отступить от свершённого. Испугать, наконец. Но, вместо того, пугаешься ещё сильнее сам, хотя, казалось, глубже этой пропасти страха уже не бывает.
И ты заходишь, тихий и пристыженный, и кладёшь куда-то лилию. Куда-то “туда”. Где она не нужна. Ты прислоняешься к стене, чтобы не упасть и видишь, как цветок заполняет собой всю комнату. Под ним оказываются погребёнными разговоры “об умном”, ритмичный выпендрёж совместных песнопений, на виду у спящего города, запах ладана той обители, которую навестили впервые совместно… Запах ладана. Он выводит из забытья. Ты смотришь на упакованного в коробку друга и понимаешь, что здесь тебе не место. И другу твоему не место здесь. У него уже своё. Там, откуда он будет следить за тобой, намного больше пространства. Но он будет помнить о тебе и никогда не перестанет быть другом. И поддержит однажды так, что это “однажды” окажется дороже иного зримого зыбкого постоянства.
Оглядываясь назад, становится понятным, что все мы живём по одному сценарию. Название ему – “Если бы”. Но лилии… Лилии… Они невиновны, а ненавистны. Так оно и будет. На всю…
А вне? Вне сценария можно!? Даже если кажется, что делаешь не то и не так.
Когда ступаешь и не чувствуешь опоры под ногами, знай, она есть. Не на этом уровне. Быть может чуть ниже, левее, но она существует.
Лучше жалеть о том, что сделал, чем наоборот. Или не жалеть вовсе.
Только бы суметь…
Счастье
Куда? Куда ты спешишь, небо? Шершавыми паучьими лапами веток планета цепляется за его полог, ветшающий напоказ. А ветер, тот хлещет, озлобленно, и отгибает уставшие пальцы. Один за одним. Прочь! Прочь… Порочное дело. Усердие в злобе, как упорство в нелюбви ко всему на свете – гадко.
Осенними листьями парят к земле бабочки. Дрозд тянет суровую нить дождевого червя из брезента почвы. Оранжевый ромб разверзнутого клюва птенца, как дорожный сигнал на обочине бытия. «Есть! Есть! Есть!» Есть в этом смысл. И не в банальном насыщении таится его разгадка. Не в телесной сонливой сытости, но в азарте души, что словно медуза под истрёпанным штормами зонтом. Прозрачна, наивна до самой своей сути. Та похожа на лёгкую волну и оставлена, походя, тёплой ладонью на узоре мороза, ибо был позабыт на стекле. Не затёрт.
Беспочвенен расчёт остановить вакханалию жизни. Можно лишь отступить. Оступиться самому. И сделать шаг туда, откуда воронка судеб и смешений ведёт в никуда, если вера в тебе не созрела. А для иных? Причины испуга находятся, всё же.
И только лягушки замирают в укоризне, следят, не мигая, за мельтешением шахматных партий и ждут. Ждут своего часа, когда липкий язык сыграет свою пагубную роль. Уж лучше бы боялись. Кому лучше? Уж боялись. И ужа, и отражения своего в озябшем зеркале воды.
Для опасений …повод?! Он услужлив, навязчив… Меры счастья куда как скромнее. Но ценятся куда как дороже. Но мы не дрожим над ними, нет. Мы сорим ими, как не умеем сорить деньгами. Которые не стоят того, чтобы о них мечтать. У счастья есть достоинство. Но не каждый достоин быть счастливым.
Начинается день…
Юность податлива. Пластична. Трогательна.
Побеги сосны сбежали от мамы, глядят свысока, подшучивают: дескать – мы выше, мы умнее. А сами-то оседлали её худенькой шершавой попкой, шелушат по-детски кожицей со своих лысых волосёнок на мамину зелёную пушистую гриву.А та-то на них – снизу вверх любуется, исходя: то драгоценной росой утра, то густыми слезами смолы.
Нежные пальчики проворно вплетают в косички ветра цветы скошенных одуванчиков. Не зазорно. Ибо сорваны не нами. Чистотел, истекая своею оранжевой кровью, заматерел. И вгрызается в глубь земного шара. Чтобы наверняка. Чтобы – не подступись. И смешны станут попытки избавиться от его приторного постоянства. И дорастёт он до спелости иудейской, до плодов, до пейсов.
Улитка взобралась на щетину ветки, в поисках защиты. И страшит нас вероятность неизбежного проникновения жёстких, ржавых с прошлого года, игл сосны, в покров её сочной мантии. Но природа куда как умнее наших рассуждений о ней. Развернёт улитка свой первый и единственный дом, и понесёт его, гордая своею изобретательностью, промеж игл, по ароматной тропинке. Где напрямик, а где и с поклоном. Заявляет о себе, в соответствие со звёздной картой бытия.
Ну, наконец-то! Повзрослел! И ветер отброшен небрежно в сторонку, как надоевшая игрушка. Цепкой ладошкой тянется побег к солнцу, чья простуда особенно заметна в рассветный час.
Неопытность хороша отсутствием страха совершить ошибку. Искушённость полезна наличием способа избежать её. Дерзость юности неоценима потерей чувствительности к промахам, о которых стоило бы сожалеть. Испытанные на трезвую голову мудрости, что не от большого и вовремя ума, но лишь от немощи телесной, они цены не имеют. Ибо бесполезны, напрасны, тщетны.
Вот и всё. Шмель стучит в окошко. Деликатно и настойчиво. Рукой в бархатной перчатке. А вторую обронил на лугу. Утро закончилось. Начинается день.
