Иоахим Фест
Адольф Гитлер (Том 2)
Глава II
Лавина
Подходящий момент требует и подходящих способов борьбы. Первый этап – это изучение противника, второй – подготовка, а третий – атака.
Адольф Гитлер
Выборы 14 сентября 1930 г. – Волна грядущего. – Обхаживание рейхсвера. – Издёвка над легальностью. – Возвращение Эрнста Рема. – Политическая уголовщина. – Агония многопартийного государства. – Курт фон Шляйхер. – Замашки, контакты, переговоры. – Гарцбург. – Гитлер и буржуазия. – Теория о заговоре монополистического капитала. – Перед Дюссельдорфским промышленным клубом. – Боксхаймские документы. – «Бедная система!»
День 14 сентября стал одним из поворотных пунктов в истории Веймарской республики: он знаменовал собой конец демократического многопартийного режима и возвестил о начавшейся агонии всего государства в целом. Когда около трех часов ночи стали известны результаты выборов, всё изменилось. Одним махом НСДАП пробилась в преддверие власти, а её руководитель – этот одними обожаемый, другими высмеиваемый барабанщик Адольф Гитлер – превратился в одну из ключевых фигур на политической сцене. Национал-социалистическая пресса ликовала: судьба республики решена, теперь начинается сражение в процессе преследования.
На зов НСДАП откликнулось не менее 18 процентов участников выборов. За те почти два года, что прошли со времени последних выборов, партии удалось увеличить число поданных за неё голосов с 810 тысяч до 6, 4 миллиона, а вместо 12 мандатов она получила даже не 50, на которые рассчитывал Гитлер, а целых 107. Это поставило её на второе место, сразу же за СДПГ. История партий не знает подобных прорывов. Что касается буржуазных партий, то одна лишь партия католического Центра отстояла свои позиции, зато все другие понесли чувствительные потери. Четырём центристским партиям досталось всего 72 места в парламенте, а Немецкая национальная народная партия Гугенберга скатилась с 14, 3 до 7 процентов голосов – её связи с более радикальным партнёром оказались для партии самоубийственными. Поскольку ей досталось всего 41 место в рейхстаге, она была теперь не только внутренне, но и внешне подчинена НСДАП, в то время, как претензии Гитлера на руководство правыми силами нашли впечатляющее подтверждение. Социал-демократам также пришлось примириться со значительными потерями. Одни только коммунисты – наряду с НСДАП – получили прирост числа голосов, хотя гораздо более скромный: с 10, 6 до 13, 1 процента. Тем не менее, опьянённые слепой верой в историю и самодовольством, они сочли результаты выборов исключительно своим успехом и монотонно твердили: «Единственный победитель на сентябрьских выборах – это коммунистическая партия!».[178]
Современники в большинстве своём понимали историческое значение состоявшегося события. Акценты могли быть различными, но в основном его объясняли глубоким кризисом партий и их системы и считали выражением растущего неверия в жизнеспособность либерально-капиталистического строя и вместе с тем все большего стремления к радикальному изменению всех существующих отношений. «Большинство избирателей, благодаря которым крайние партий приобрели новые мандаты, вовсе не являются радикальными – эти люди просто не верят в старые порядки». Не меньше трети избирателей начисто отвергли существующий порядок, не зная, да и не спрашивая, что же будет потом. Некоторые говорят о «выборах ожесточения».[179]
Тут полезно вспомнить о тех тяжёлых обстоятельствах, а заодно и о той половинчатости, которые десятью годами раньше определили облик республики и сделали её, по сути дела «ничьим» государством. Теперь все это мстило за себя. Собственно, ей так и не удалось добиться от нации чего-либо большего, чем снисходительно-терпимого отношения, и в историческом сознании многих она была всего-навсего периодом междувластия: феноменом переходного периода, не создавшим «ничего впечатляющего», «ничего воодушевляющего», «ничего дерзко-смелого», «ни одного запоминающегося лозунга», «ни одного великого человека», как говорил один из романтически настроенных критиков республики[180]. Подобно ему, все более широкие слои и правых, и левых ждали, что государство вспомнит о своей функции и вернётся к своему традиционному облику. Все до того подавляемые сомнения в партийно-демократическом режиме, все до поры до времени дремавшее пренебрежение к парламентаризму, «чуждому немцам», теперь, в атмосфере порождённого кризисом отчаяния, вырвалось наружу и обрело такую убедительность, с которой не могли справиться никакие логические доводы. Тезис Гитлера, повторенный тысячекратно, что это государство – не что иное как дань врагам и худшее из кабальных условий Версальского договора, не мог не вызвать резонанса в широких кругах.
Странно, но в подобном же тоне были выдержаны и многочисленные зарубежные отклики. Особенно английские и американские газеты расценивали результаты выборов как реакцию на абсурдную суровость мирного договора и двуличную практику держав-победительниц. Одна только Франция была в общем-то возмущена, хотя втайне надеялась, что правоэкстремистские тенденции дадут и повод, и оправдание для более жёсткой политики по отношению к её соседу за Рейном. Вместе с тем, из общего возбуждённого хора впервые выделился один из тех голосов, которые с этих пор в течение целого десятилетия сопровождали политику Гитлера и прикрывали его перегибы и аморализм, поскольку видели в нём орудие для достижения собственных целей. Лорд Ротермир писал в газете «Дейли мейл», что в победе этого человека не следует видеть одну лишь угрозу, надо понять, что в ней заключены и «некоторые преимущества»: «Поскольку он возводит усиленный заслон против большевизма, он устраняет великую опасность того, что поход Советов против европейской цивилизации достигнет Германии».[181]
Успех НСДАП в значительной степени объяснялся удавшейся мобилизацией молодёжи, а также аполитичных людей, прежде не голосовавших: по сравнению с 1928 г. число участвовавших в выборах возросло более чем на 4, 5 миллиона человек и поднялось до 80, 2 процента. На те же слои опирались, хотя и в меньшем объёме, и коммунисты; примечательно, что свою предвыборную кампанию они вели под подчёркнуто национальными лозунгами. О том, насколько сами национал-социалисты были ошеломлены своим успехом, говорит тот факт, что они выставили далеко не всех полагавшихся им 107 кандидатов, да их у них по всей вероятности сначала и не было[182]. Гитлер сам не выставлял свою кандидатуру, поскольку у него все ещё не было немецкого гражданства.
Результаты выборов часто называли «обвальными», но едва ли не ещё более роковыми были их последствия. В атмосфере замешательства, царившей в ночь после выборов, возникли дикие слухи о планах национал-социалистического путча. Это привело к значительным изъятиям иностранного капитала и тем самым к дальнейшему обострению и без того катастрофически тяжёлого кредитного кризиса. В то же время общественность как бы в едином порыве внезапно с интересом и любопытством обернулась к новой партии. Конъюнктурщики, люди, просто озабоченные положением, и почуявшие шанс оппортунисты приспосабливались к новому соотношению сил; в особенности целая армия вечно бдительных журналистов спешно искала возможность подключиться к этой «волне будущего» и своими обильными репортажами компенсировала традиционную слабость нацистской печати. Для многих членство в НСДАП стало «модным». Ещё весной в неё вступил один из сыновей кайзера, принц Аугуст Вильгельм («Ауви»), заметив при этом: Туда, где руководит Гитлер, может спокойно вступать каждый; теперь же в партию пришёл Яльмар Шахт, один из соавторов плана Юнга, прежде защищавший этот план от критики со стороны национал-социалистов. Его примеру последовали многие другие. За два с половиной месяца, оставшихся до конца года, число членов НСДАП возросло почти на сто тысяч, до 389 тыс. Союзы по интересам, следуя явной тенденции, в свою очередь приспосабливались к новой расстановке сил, «и в руки НСДАП почти сами собой шли связи и позиции, которые значительно способствовали дальнейшему расширению и укреплению движения».[183]
«Как только к нам с криками „ура“ кинутся массы, мы пропали», – уверял Гитлер за два года до этого, в 1928 г. на Мюнхенском съезде командиров штурмовых отрядов, а теперь Геббельс презрительно говорил о «сентябрятах», добавляя: «Часто я с грустью и умилением вспоминаю о тех прекрасных временах, когда мы во всей стране были просто-напросто маленькой сектой, а в столице у национал-социалистов едва ли набиралась дюжина сторонников».[184]
Они побаивались того, что масса людей без мировоззрения затопит партию, подорвёт её революционную волю, а потом при первых же неудачах моментально разбежится, как это случилось с памятным «инфляционным притоком» в НСДАП в 1923 г. В одном из меморандумов, появившемся спустя пять дней после выборов, говорилось: «Мы не имеем права тащить на себе трупы отжившей своё буржуазии»[185]. Но сверх ожидания партии не составило особого труда свалить все новое пополнение, как писал Грегор Штрассер, «в большой котёл национал-социалистической идеи» и переплавить его в нём; и пока соперники движения всё ещё были заняты поисками успокоительных формул, оно стремительно продвигалось вперёд. Верный своей психологической максиме, что наилучший момент для атаки наступает сразу же за победой, Гитлер, не мешкая, развернул после 14 сентября такую серию мероприятий, которая принесла партии новые успехи. На выборах в городской парламент Бремена 30 ноября ей удалось собрать почти вдвое больше голосов, чем на выборах в рейхстаг и завоевать свыше 25 процентов мандатов, тогда как все другие партии понесли потери. Сходные результаты были достигнуты в Данциге, Бадене и Мекленбурге. В опьянении этими победами Гитлеру иногда казалось, что режим теперь можно без всякой помощи со стороны «завыбирать до смерти».
13 октября в обстановке сумятицы и треволнений собрался рейхстаг. В знак протеста против все ещё действовавшего в Пруссии запрета на нацистскую форму депутаты от НСДАП, переодевшись в здании парламента, с криками и явно угрожающими жестами явились в зал заседаний в коричневых рубашках. В своей пламенной речи Грегор Штрассер объявил борьбу «системе бесстыдства, коррупции и преступности»: его партия, говорил он, не испугается и такого крайнего средства как гражданская война, и рейхстаг не сумеет этой партии помешать; все решает народ, а народ – на её стороне. Между тем на улицах провоцировались драки с коммунистами, а Геббельс впервые организовал погром еврейских магазинов и насилие по отношению к прохожим с еврейской внешностью. На вопрос об этом Гитлер ответил, что эксцессы – дело хулиганов, магазинных воришек и коммунистических провокаторов. Газета «Фелькишер беобахтер» добавила, что в «третьем рейхе» витрины еврейских магазинов будут защищены надёжнее, чем теперь, при марксистской полиции. Одновременно забастовали более 100 тыс. металлистов, причём их поддерживали и коммунисты, и национал-социалисты. Все это создавало картину всеобщего развала строя.
Гитлер сам, казалось, и теперь ни на миг не колебался в вопросах своей тактики: вдобавок к незабытым урокам 1923 г. он понял, что даже разлагающийся, распадающийся строй неизмеримо сильнее любой уличной атаки. Романтическим «р-р-революционерам» своей партии, не мыслившим себе революции без порохового дыма и сразу же после 14 сентября опять заговорившим о марше на Берлин, о революции и рукопашных схватках, он снова и снова противопоставлял свою концепцию легальности, хотя и не скрывал её чисто тактических мотивов. Так, в Мюнхене он заявил: «В принципе мы – не парламентская партия, ибо это противоречило бы всем нашим взглядам; мы были вынуждены стать парламентской партией, и принудила нас к этому конституция… Победа, которую мы только что одержали, есть не что иное, как обретение нового оружия для нашей борьбы». Цинично, но, в сущности, в полном соответствии с этим Геринг говорил: «Мы боремся против этого государства и нынешней системы, т. е. хотим их уничтожить без остатка – но легальным путём. Пока не было закона о защите республики, мы говорили, что ненавидим это государство. С тех пор, как закон этот существует, мы говорим, что любим это государство. Однако же каждый знает, что мы имеем в виду».[186]
Строгий курс Гитлера на легальность не в последнюю очередь объяснялся тем, что он опасался рейхсвера; из-за него он, как признавался впоследствии, вынужден был отказаться от мысли о государственном перевороте[187]. Дело в том, что власть и влияние рейхсвера росли по мере того, как все более распадалось общественное устройство. Путч и запрет контактов с только что сформированными СА значительно ухудшили их взаимоотношения. Поэтому Гитлер ещё в марте 1929 г. сделал армии некое осторожное предложение. В одной из своих целенаправленных речей он отверг лозунг о «солдате вне политики», сформулированный в своё время генералом фон Сектом, и предсказывал офицерам, что после победы левых их ожидает будущее «палачей и политкомиссаров». Тем великолепнее казались на этом фоне его собственные планы, имеющие целью величие нации и честь её оружия[188]. Речь эта благодаря её точной психологической направленности, естественно, оказала влияние на офицеров, особенно молодых. Спустя несколько дней после сентябрьских выборов в имперском суде Лейпцига начался суд над тремя офицерами гарнизона г. Ульма, которые вопреки указу военного министерства установили перед тем связь с НСДАП и агитировали за неё в рядах рейхсвера. По предложению своего адвоката Ханса Франка Гитлер был вызван в качестве свидетеля. Суд, ставший сенсацией, дал ему возможность продолжить уже публично свои попытки сближения с рейхсвером и одновременно эффектно изложить свои политические цели. 25-го сентября, на третий день судебного процесса, он вошёл в зал заседаний суда как человек, уверенный в успехе, как руководитель партии, только что одержавшей победу.
Во время допроса Гитлер заявил, что его убеждения объясняются тремя причинами. Это, во-первых, отовсюду угрожающая опасность подрыва чистоты национального начала, опасность интернационализма; это, во-вторых, обесценивание личности и подъем демократического сознания; это, в-третьих, угроза отравления немецкого народа ядом пацифизма. Он ещё в 1918 году начал борьбу за то, чтобы противопоставить этим тревожным тенденциям партию фанатичного немецкого национального духа, абсолютного подчинения авторитету вождя и несгибаемой воли к борьбе; но никоим образом не выступает против вооружённых сил. Кто разлагает армию, тот враг народа, а что касается СА, то они задуманы вовсе не для того, чтобы нападать на государство или конкурировать с рейхсвером.
Будучи затем опрошен относительно легальности его борьбы, Гитлер самоуверенно ответил, что СА не нуждаются в применении силы: «Ещё пара-тройка выборов, и национал-социалистическое движение завоюет в парламенте большинство; тогда мы совершим национальную революцию». На вопрос, что он имеет в виду, Гитлер заявил:
«Понятие „национальная революция“ всегда считают чисто внутриполитическим. Но для национал-социалистов это только оживление порабощённого немецкого национального духа. Германия закабалена мирным договором. Все немецкое законодательство в настоящий момент – не более, чем попытка укоренить мирные договоры в сознании немецкого народа. Для национал-социалистов же эти договоры – не закон, а нечто навязанное нам извне. Мы не признаем своей вины в развязывании войны и выступаем против того, чтобы отягощать этим ещё и будущие поколения, которые уж совсем ни в чём не повинны. Мы будем выступать против этих договоров, как дипломатическим путём, так и полностью игнорируя их. Если мы будем отвергать их любыми средствами, то это и будет путь революции».
В этом возражении, повернувшем понятие «революции» против внешнего мира, умышленно ничего не было сказано о планах внутри страны. На вопрос председателя, будет ли революция, направленная против внешнего мира, применять и нелегальные методы, Гитлер, не колеблясь, подтвердил: «Все средства, в том числе и те, которые с точки зрения других стран считаются нелегальными». Будучи спрошен о многочисленных угрозах в адрес так называемых внутренних предателей, Гитлер сказал:
«Я здесь поклялся перед лицом всесильного Господа. И я говорю вам: если я приду к власти легально, то создам в законном правительстве государственные суды, которые по закону осудят людей, ответственных за несчастья нашего народа. Тогда, возможно, вполне легально покатятся некоторые головы».[189]
Аплодисменты, которыми наградила его галёрка, были характерны для настроения, царившего в зале. Возражения министерства внутренних дел, представившего более чем достаточные доказательства антиконституционной деятельности НСДАП, не были услышаны. Без какой-либо видимой реакции суд воспринял заключительное заявление Гитлера о том, что он чувствует себя связанным конституцией только во время борьбы за власть, но став обладателем конституционных прав, эти права либо отменит, либо же заменит другими. И в самом деле, согласно тогдашним теориям устранение конституции легальными методами не противоречило собственно идее демократической конституции; суверенитет народа включал в себя также и отказ народа от суверенитета. Здесь-то и была та лазейка, через которую Гитлеру без особых помех удалось проникнуть, а затем парализовать всякое сопротивление, завоевать государство и подчинить его себе.
Но за формальными уверениями Гитлера в приверженности к конституции стояло не только издевательски-неприкрытое намерение не прибегать к силе всего лишь до тех пор, пока он не сможет набросить на неё мантию из параграфов; дело в том, что Гитлер явно стремился придать своим словам о верности принципу легальности тревожащую двусмысленность. Уверяя, что он «твёрдо, как гранит, стоит на почве легальности», он одновременно поощрял своих сторонников к диким, безудержным речам, в которых сила выражалась, правда, в основном в виде образов и устрашающих метафор: «Мы грядём как враги! Как волк врывается в овечье стадо, так грядём и мы». Строго говоря, легальными были только декларации верхушки партии, в то время как в низах, на задних дворах берлинского Веддинга, на ночных улицах Альтоны или Эссена, царили убийство, смертельные схватки и то пренебрежение законностью, свидетельства которого кое-кто, пожимая плечами, расценивал всего лишь как «эксцессы местных подразделений». Чисто риторический характер упоминавшихся заверений Геббельс раскрыл в разговоре с одним из молодых офицеров, которого в Лейпциге в конце концов все же осудили, – лейтенантом Шерингером. Ему-то Геббельс и сказал с ухмылкой: «Я считаю эту клятву (Гитлера) гениальным шахматным ходом. Что после неё эти братишки могут против нас сделать? А они-то только и ждали случая нас подловить. Но теперь мы – законные, просто-таки законные в законе».[190]
Именно неясность в том, что касается взглядов Гитлера, постоянное чередование у него клятв в верности конституции с угрозами помогло его делу во многих отношениях, что и было его целью; ибо подобное поведение с одной стороны успокаивало широкую публику, а с другой – не избавляло её от того чувства тревоги, которое порождает столь большое число перебежчиков и ренегатов. В то же время в этом поведении люди, в руках которых находились подступы к власти, особенно Гинденбург и командование рейхсвера, разглядели предложение о союзе, но опять-таки и предупреждение о невозможности ставить движению определённые условия. И, наконец, Гитлер завладел воображением тех своих сторонников, кто все ещё ждал марша на Берлин, и, словно заговорщически подмигивая, давал им понять, что гениальный фюрер обведёт вокруг пальца любого противника. В этом смысле роль лейпцигской клятвы нельзя недооценивать. А в общем плане Гитлер обнаружил своей открытой в любую сторону тактикой не только хитроумный и точный расчёт, но и свой собственный характер, потому что эта тактика отражала его глубочайшую внутреннюю нерешительность. Правда, она одновременно была и очень рискованной, требовала высокого умения балансировать на канате, а это, в свою очередь, импонировало его любви к риску; если бы он потерпел неудачу, ему оставалось только либо пойти на опрометчивый и почти бесперспективный путч, либо уйти из политики.
Идея тактики Гитлера, а также и вся её рискованность и все её трудности самым наглядным образом воплощались в СА. Согласно запутанной концепции Гитлера его коричневая партийная армия должна была соединять в себе законность с романтикой политического воинства, отказ от оружия – с культом оружия. Именно на этом парадоксальном требовании, в частности, споткнулся фон Пфеффер. В начале 1931 г. его на посту начальника штаба сменил Эрнст Рем. Он сразу же стал вновь ориентировать СА в первую очередь на военный образец. Вся территория страны была разделена на пять обергрупп (корпусов) и 18 групп, штандартам (полкам) СА были присвоены номера бывших кайзеровских полков, а целая система специальных подразделений СА – лётных, морских, инженерных, медико-санитарных – ещё больше высвечивала армейскую структуру организации. Одновременно Рем приказал свести все многочисленные отдельные инструкции фон Пфеффера в единый «Устав СА». Словно подчиняясь какой-то механической воле, он всеми своими планами стремился превратить СА в армию гражданской войны. В отличие от 1925 года Гитлер предоставлял ему свободу действий, но не только потому, что теперь больше уверовал в свой авторитет. Дело было в том, что концепция Рема поддерживала его собственный неоднозначный курс. Если посмотреть в целом на реформы в СА, начатые после снятия фон Пфеффера, то нельзя не заметить в них все признаки фиктивных гитлеровских реформ: решение основных вопросов подменялось сменой некоторых руководящих деятелей, клятвами верности и созданием конкурирующей структуры[191]. Ибо под давлением не прекращавшихся трудностей в отношениях с СА Гитлер исподволь, все более независимо от Рема начал расширять СС, которые до этого хоть и были элитой, ударным кулаком и «внутренней охранкой» партии, прозябали на задворках и к началу 1929 года насчитывали всего 280 человек. Позднейшее окончание этой реформы походило на окончание всех остальных: тенденции, непреодолимо ведущие к конфликту, нашли своё разрешение в диком, кровавом и внезапно нанесённом ударе. Под руководством Рема СА впервые превращались в ту массовую армию, которая благодаря необычайному организаторскому дару нового начштаба к концу 1932 года насчитывала в своих рядах уже более полумиллиона человек. Привлечённые общежитиями и кухнями СА, в коричневые отряды потянулись бесчисленные безработные. Их ненависть к обществу и подспудные обиды активистов-авантюристов на то же общество слились в агрессивный потенциал беспримерной силы. Сам Рем немедленно занялся основательной чисткой командного состава от офицеров фон Пфеффера, а на место убранных поставил своих друзей-гомосексуалистов. За ними потянулась целая банда тёмных личностей, и вскоре уже заговорили о том, что Рем, дескать, создаёт свою «личную армию внутри личной армии». Ярую оппозицию этому Гитлер приструнил своим знаменитым приказом, в котором он «решительно, со всей строгостью и принципиальностью» отклонял донесения об уголовных делишках высшего командования СА. Эта организация, говорилось в приказе, является «объединением людей ради политических целей, …а не институтом благородных девиц»; главное в ней – насколько каждый из её членов выполняет свой долг. «Частная же жизнь может быть предметом рассмотрения только в том случае, если она противоречит основополагающим принципам национал-социалистического мировоззрения».[192]
Эта охранная грамота окончательно утвердила господство беззакония внутри СА. Наперекор всем клятвам в любви к легальности гитлеровская армия вскоре распространила атмосферу неслыханного, парализующего страха, который в свою очередь служил обоснованием для непрерывных требований диктатуры. По сведениям полиции на оружейных складах СА можно было найти все типичные виды оружия преступного мира: кистени, кастеты, резиновые шланги, а пистолеты в случаях угрозы разоблачения носили «девочки»-оруженосцы, совсем как в преступных шайках. Жаргон этих людей также выдавал их родство с преступным миром. Так, в мюнхенских отрядах пистолеты называли «зажигалками», а резиновые дубинки «ластиками для стирания». Берлинские штурмовики с извращённой гордостью, достойной обитателей социального дна, заводили себе клички, которые разоблачали все пропагандистские уверения о якобы революционных устремлениях этих «боевых сообществ». Один из штурмов СА (соответствует роте) в Веддинге так и назывался – «Разбойный штурм»; отряд в центре Берлина именовал себя «Танцевальной гильдией», один из его членов носил кличку «Пивной король», другой – «Мюллер-выстрел», а третий – «Револьверная рожа»[193]. «Песня берлинских штурмовиков» точно отражает всю эту характерную смесь пролетарского чванства, культа силы и жалкой идеологии: «Пот на рабочих лбах, желудок же пустой – винтовку держим чёрной, мозолистой рукой; так мы стоим в колоннах, готовые к борьбе, и только с кровью евреев свобода придёт и к тебе».
Но эта страшная оборотная сторона картины проступала только на краткие мгновения. Зато фасад – это были стройно марширующие колонны, униформа штурмовиков и зычные команды, являвшиеся для нации близким и привычным символом порядка. Впоследствии Гитлер говорил, что Германия в те годы хаоса жаждала порядка и готова была заплатить за его восстановление любую цену[194]. Все чаще на странно пустынных улицах появлялись коричневые колонны, шагающие, словно на параде, с развёрнутыми знамёнами под музыку собственных духовых оркестров. Их организованность и дисциплина разительно отличала их от бесцветных маршей нищеты, устраиваемых коммунистами, когда они под раздражающе визгливые звуки волынок беспорядочной толпой тянулись по улице и, подняв сжатые кулаки, выкрикивали: «Голод!». Это был, однако, лишь патетический образ, вызывающий в сознании картину лишений бедняков, но не указывающий никакого выхода. О том, сколько в подобных стычках все стороны проявили в те годы и самоотверженности, и отчаянного бескорыстия, свидетельствует письмо одного 34-х летнего штандартенфюрера СА Грегору Штрассеру:
«…Во время своей работы в пользу НСДАП я больше 30 раз был судим и восемь раз осуждён за нанесение телесных повреждений, оказание сопротивления полиции и прочие проступки, сами собой разумеющиеся для любого наци. До сегодняшнего дня я всё ещё выплачиваю наложенные на меня денежные штрафы, а тем временем против меня возбуждено ещё несколько дел. Кроме того, не меньше двадцати раз я был более или менее тяжело ранен. На затылке, левом плече, на нижней губе и правом предплечье у меня множество шрамов от ножевых ран. Я ни разу не просил и не получал ни пфеннига из партийных денег, но зато сам жертвовал своим временем в пользу нашего движения, часто в ущерб своему процветающему магазину, завещанному мне отцом. Сейчас я буквально на пороге разорения…»[195]
Против подобной решимости у республики средств не было, как, впрочем, после прорыва гитлеровского движения не было у неё и сил на то, чтобы проводить курс энергичного противодействия, не опасаясь разбудить призрак гражданской войны. Защитники республики цеплялись за надежду, что натиск иррационализма удастся сломить силой разумной аргументации, и полагались на воспитывающее влияние демократических институтов, на необратимое развитие по пути к более гуманным общественным порядкам. Но к этому времени уже стало ясно, что такие представления, в которых прослеживались ещё следы старой веры в прогресс, ошибочны, т. к. они предполагали присутствие разума и остроту зрения там, где уже безраздельно царила неразбериха из страха, паники и агрессивности. Недостаточная компетентность гитлеровских пропагандистов, их малоубедительные ответы на ужасы кризиса, их назойливый антисемитизм мало кого смущали, и, несмотря на самоуверенные контраргументы специалистов, национал-социалисты по-прежнему были на подъёме. Напротив того, Брюнинг, предпринявший весной 1931 года поездку по Восточной Пруссии и самым нищим областям Силезии, повсюду наталкивался на прохладный, даже враждебный приём. Толпа встречала его транспарантами со словами «диктатор голода» и нередко освистывала.
Между тем национал-социалисты все виртуознее играли в рейхстаге свою двойную роль разрушителей и судей «системы». В отличие от прежних времён теперь они, будучи сильной фракцией, были в состоянии парализовать деятельность парламента и своими криками и беспардонностью ещё и подчеркнуть его репутацию «говорильни». Но зато они противились любым попыткам стабилизировать положение, ссылаясь на то, что улучшение условий в конечном итоге служит только политике выполнения договоров и что любая жертва, которой требует правительство от народа, – это акт измены родине. Вместе с тем они использовали технические средства обструкции: шум, бесконечные дискуссии о порядке ведения, или же они все до одного покидали зал, как только слово получал «марксист». Яркий свет на агрессивность фракции, презирающей все условности, бросает то обстоятельство, что, как явствует из доклада парламентского комитета по надзору за соблюдением процедуры, против 107 депутатов НСДАП было внесено 400 жалоб. Когда в феврале 1931 года был принят закон, ограничивавший возможности злоупотреблений депутатским иммунитетом, национал-социалисты, сопровождаемые депутатами от ДНФП, а также пока ещё и коммунистами, вообще ушли из рейхстага. Теперь национал-социалисты ещё интенсивнее развернули работу на улицах и в залах собраний, где они – не без основания – надеялись эффективнее укрепить свою репутацию и пополнить собственные ряды. Оставшихся в парламенте Геббельс издевательски обозвал «партиями чугунных задниц» и похвалялся, что четырьмя днями позже он будет выступать не перед бессильным парламентом, а перед более чем пятидесятитысячной аудиторией[196]. Правда, от демагогической затеи создать в Веймаре с помощью тюрингского министра внутренних дел Фрика антипарламент национальной оппозиции пришлось отказаться, поскольку государство пригрозило Тюрингии репрессиями.
Исход национал-социалистов из парламента был однако же решением, не лишённым последовательности. Хотя и правда, что сами же национал-социалисты сделали всё возможное, чтобы парализовать рейхстаг и лишить его всякого престижа, но он и без того перестал быть центром принятия политических решений. Ещё до сентябрьских выборов 1930 года Брюнинг, воспользовавшись статьёй 48-й веймарской конституции о праве президента страны на введение чрезвычайного положения, правил через голову рейхстага, погрязшего в дрязгах. А с тех пор, как пути нормального формирования парламентского большинства были блокированы, он вообще пользовался только методами чрезвычайного президентского правления, как бы упражняясь в применении форм полудиктатуры. Но тот, кто видит в этом «смертный час Веймарской республики»[197], должен все же принять во внимание следующее. Это перемещение центра тяжести власти стало возможным только потому, что отвечало стремлению практически всех партий уклониться от политической ответственности. Некоторые исследователи все ещё склонны возлагать ответственность за поворот событий к авторитаризму на «аполитичные массы». Но если «командные государственные структуры» как-то и проявляли себя, то именно в той смирёной поспешности, с какой и левые, и правые партии в момент кризиса свалили ответственность на презираемого «эрзац-кайзера», чтобы только о них не подумали, будто они как-то связаны с предстоящими непопулярными решениями. Покинув рейхстаг, национал-социалисты только проявили большую последовательность, чем остальные партии.
