Илья Ильф
Полное собрание сочинений в одном томе
Пытка роскошью
Стоит только недосмотреть за каким-нибудь незначительным явлением жизни, как оно сразу превращается в проблему и уже в качестве таковой начинает волновать умы.
Так родилась проблема бритья и стрижки.
В старину человечество уделяло непомерно много внимания борьбе с лысиной. В газетных объявлениях главное место обычно занимала радостная исповедь пехотного майора французской службы, господина Адольфа Шантажу о том, как он, пехотный майор, натирая свою лысую, как детский горшок, голову пастой «Анти-Лысотикон», в два дня добился поразительных результатов.
На его голове со свистом и грохотом выросла густая и красивая шевелюра.
Счастливая судьба не существующего в природе господина Шантажу вызывала суматоху среди лысых. И они тоже втирали в свои плеши различные «Анти-Лысотиконы», «Вырастатели» и прочие волшебные средства, рекомендованные капитанами и тамбурмажорами преимущественно французской службы. В общем, все хотели быть волосатыми.
Сейчас парикмахерская проблема повернулась другой стороной.
Граждане хотят избавиться от своих волос. И это почти так же трудно, как вырастить их на голом месте по способу Адольфа Шантажу.
Московские парикмахерские превратились в читальни. Где-то в глубине салона, перед голубоватым зеркалом, трудится мастер в полубелом фельдшерском халате. Но его почти не видно. Он затерт толпой ожидающих клиентов. Самые молодые и неопытные коротают время, перечитывая по двадцать раз единственный номер детского журнала «Козявка», который от частого употребления готов рассыпаться в порошок. Тоскливо шевеля губами, они моментально заучивают наизусть слова задушевного детского стишка:
Толя, Коля и Машутка
Закричали: «Вот так шутка!
После разных неудач
Стал папаша наш избач.
Динь-бом,
Динь-динь-бом!
Свет несет в деревню он».
Совсем не так поступает опытный клиент. Опытному клиенту точно известно, сколько часов придется прождать в парикмахерской очереди. Потому он и является с соответствующей по тоннажу книгой. Чаще всего это бывает «Граф Монте-Кристо», роман в шести частях с прологом и с эпилогами, или современная эпохальная трилогия в шестьсот страниц текста и вступительной статьей, отмечающей ошибки автора. Этого хватает в обрез. Приглашение мастера занять место совпадает с благополучной концовкой романа.
Но тут начинается новое мученье – пытка роскошью.
– Голову рекомендую мыть хной, – тихо говорит мастер.
Клиент бросает косой взгляд на прейскурант (мытье головы хной – 2 р. 50 к.) и начинает врать, что он недавно был в бане.
– Перхоти много, – угрожающе говорит мастер, – может, помоем «Пиксапо»?
Но клиент отказывается и от «Пиксапо» (1р. 50 к.). Тогда на лице мастера появляется выражение, которое нужно понимать так: «Что ж, а ля гер, ком а ля гер, – на войне как на войне. Бывают раненые, бывают убитые».
Вслед за сим обездоленный мастер начинает бритье, стараясь вместе с волосяными покровами снять также и кожные.
Уже в середине операции клиент сознает, какую гибельную ошибку он совершил, и говорит дрожащим голосом:
– А может быть, в самом деле помоем голову «Пиксапо»?
– Помоем хной, – сурово отвечает мастер.
Клиент готов на все. И пытка роскошью начинается. Клиенту моют голову дорогой персидской жижей и сушат волосы электрической машинкой, потом снова поливают, на этот раз хинной водой, и снова сушат салфеткой. Дальше в ход идут бриолин, горячий компресс на щеки, сухой пресс на голову, одеколон «Сирень», цветочная вода Фармзавода № 8, причесывание бровей специальной щеточкой и, сверх прейскуранта, насильственное выщипывание волос из носа и из ушей хирургическими клещами.
Счет достигает пяти рублей, и когда клиент направляется к двери, шатаясь от горя, его неожиданно по спине бьет веником швейцар с преданными и льстивыми, как у сеттера, глазами. Он отбирает последние, припасенные на трамвай десять копеек и, по старинному обычаю, низко кланяется.
Домой страдалец идет пешком, бессмысленно лепеча: «Динь-бом, динь-динь-бом», и размышляет о самовластии парикмахеров.
Самовластие это безгранично. В поселке Клязьма, под Москвой, есть парикмахерская, где под обыкновенным кличем: «Одеколон – не роскошь, а гигиеническое средство» – висит сообщение хозяина:
КРЕПКИЕ, ЖЕСТКИЕ ГОЛОВЫ И БОРОДЫ Я НЕ БРЕЮ
А так как на Клязьме скопилось много зимогоров с крепкими и жесткими головами и бородами, то бриться они ездят поездом в Пушкино, где их подвергают пытке роскошью.
В Надеждинске на семьдесят тысяч рабочего населения есть только три парикмахерские. Проблема бритья и стрижки достигла там предельной остроты. Если бы Большой театр решил вдруг выехать в Надеждинск на гастроли, особенным успехом пользовался бы там «Севильский цирюльник», а то место, где Фигаро без всякой очереди бреет Бартоло, несомненно вызвало бы громовые аплодисменты, бурю рукоплесканий, овацию.
Раньше, когда человек вдруг начинал отращивать бороду, было ясно, что это киноактер, готовящийся сниматься в роли опричника в фильме «Приключения Иоанна Грозного». Теперь свежая и длинная борода показывает, что собственник ее устал бороться с парикмахерскими очередями, что ему надоело читать «Графа Монте-Кристо» и что, наконец, ему невмоготу посвящать своему подбородку выходные дни, мудро предназначенные для отдыха.
Нужно торопиться.
Надо либо пригласить в консультанты легендарного майора Адольфа Шантажу, мастера на все руки, который, вероятно, имеет в запасе какой-нибудь «Анти-Волосатин», вызывающий молниеносную потерю волос, либо открыть много хороших парикмахерских (без пытки роскошью), изжив, таким образом, разросшуюся проблему бритья и стрижки и сведя ее до размеров обыкновенного жизненного явления.
1932
Отдайте ему курсив
Когда отменили букву ять, учитель очаковской казенной прогимназии И. Ф. Канторский сошел с ума. Он поджег двухэтажное здание благотворительного о-ва «Капля молока» и бежал в степь. Поймали его только через три дня силами пожарной команды и роты бывших потешных указанной прогимназии. Любопытно отметить, что, когда г. Канторского вели по улице, он громко выкрикивал: «Звѣзды, сѣдла, цвѣл, приобрѣл».
Хроника б. Херсонской губернии
Вначале в общем шуме ничего нельзя было разобрать.
Писатели говорили все разом.
Вполне возможно, что они лили воду на чью-то мельницу. Но чья это была мельница, никто точно сказать не мог, потому что РАПП уже закрылась и некому было провернуть этот животрепещущий вопрос.
В конце концов выяснилось, что говорили главным образом о критиках. И надо прямо сказать, что суждения художников слова отличались некоторой пристрастностью. Высказывались, например, в том смысле, что критиков хорошо бы вешать на цветущих акациях. Это было слишком поэтично и чуть-чуть бессердечно. Придумывались еще худшие казни. Предлагали поймать известного младокритика и отобрать у него литературный инструмент (кавычки, многоточия, sic, восклицательные знаки и «курсив мой»).
Очень, очень жесткие слова говорили. И, конечно, несправедливые слова.
Критики должны иметь место. Без них не может быть полного счастья.
Пусть только не будут первыми учениками, зубрилами с вытаращенными от усердия глазами.
Кто их не помнит, гимназистов, в синих фуражках с белым кантом и серебряным гербом!
На большой перемене, когда ученики играли в скок-скок-скакуна и в «ушки» или предавались чтению выпусков «Этель Кинг – женщина-сыщик», зубрила сидел на подоконнике и горестно бормотал:
Бѣло-сѣрый бѣдный бѣс
Убѣжал, бѣдняга, в лѣс,
Лѣшим по лѣсу он бѣгал,
Рѣдькой с хрѣном пообѣдал
И за горький тот обѣд
Дал обѣт не дѣлать бѣд.
И форма и содержание этого стиха говорят за то, что писал его не Пушкин, не Александр Сергеевич. Как-то не очаровывал этот стих. Не дул от него ветер вдохновенья. Но зато таились в нем волшебные свойства. В стихотворение входили только слова с ятями. Это было специальное педагогическое произведение, которое в популярной художественной форме вбивало в мозги учеников столь необходимый «ять».
Зубрила никогда не пытался проникнуть в глубь грамматического вопроса. Он не допытывался, почему вдруг бес бегает по лесу и жрет хрен. Он знал только, что нужно ответить без запинки. Тогда все будет хорошо. И родителей не вызовут для объяснений, и в кондуитном журнале не будет о нем гадких, компрометирующих записей.
А главное, не надо было думать. Выпалил заученное, получил пятерку и пошел прочь. Завтра выпалил то же самое. Послезавтра – опять то же самое.
Хорошо быть первым учеником, критическим зубрилой литературной прогимназии!
Автор ночью сидит за столом. И чай леденеет в стакане. И мысль не дается в руки. И язык получается непрозрачный, а так хочется, чтобы был прозрачный. В общем – множество дел.
И покуда автор волнуется и скачет, тут же, за перегородкой, в писательском доме монотонно бормочет свои критические вирши первый ученик:
Бойтесь, дети, гуманизма,Бойтесь ячества, друзья.
Формализма, схематизма
Опасайтесь, как огня.
Страшен, дети, техницизм,
Биология вредна —
Есть в ней скрытый мистицизм,
лефовщнна, феодализм, механицизм,
непреодоленный ремаркизм,
непреодоленный ревматизм,
а также шулятиковщина в ней видна.
Разделяйте все моменты
На шаги и на проценты.
Шаг вперед,
Два назад,
Автор плачет, критик рад.
Задавим «Новый мир»
И др. и др.
Зазубрив такой стих, примерный ученик без лишних дум и сомнений приступает к написанию критической статьи. Он уже овладел техникой. Он знает все слова на ять. Основа статьи имеется.
Остальное – мелочь. Но и для мелочей хранятся заголовки.
Для названия статьи употребляется так называемая формула сомнения. Если рецензируемая книга называется «Жили два товарища», статья о ней первого ученика имеет заголовок «Жили ЛИ два товарища?».
Произведение носит название «Трагедийная ночь». Рецензия – «Трагедийная ночь ли?».
Это хорошо. Это удобно. Автор сразу берется под сомнение. По заголовку статьи сразу видно, что писал ее первый ученик, а не какой-нибудь второй. Тут стесняться нечего. Формула заголовков удобная.
«СПИСОК ЛИ БЛАГОДЕЯНИЙ ЛИ?»
«НАСЛЕДНИК ЛИ?» ИЛИ «ЧЕЙ НАСЛЕДНИК?»
«ПОСЛЕДНИЙ ЛИ ИЗ УДЭГЕ ЛИ?»
«СЕВАСТОПОЛЬ ЛИ?»
Почему он все время сомневается? Неужели он думает, что автор пытался всучить рабочему-читателю Симферополь вместо Севастополя или, скажем, Серпухов?
Да нет, ни о чем он не думает. Просто формула готова, а менять ее для какого-то попутчика не хочется. Некогда.
Начиная свою статью, первый ученик никогда не скажет: «Автор изобразил», «Автор нарисовал». Тут есть более осторожная фраза: «Автор пытался изобразить», «Автор сделал попытку нарисовать».
Привычка настолько велика, что даже о Шекспире стали писать: «В пьесе „Отелло“ автор попытался изобразить ревность». Кстати, и статья называется «Мавр ли?». И читатель в полной растерянности. Может быть, действительно не мавр, а еврей? Шейлок? Тогда при чем тут Дездемона? Ничего нельзя понять!
Если писатель, не дай бог, сочинил что-нибудь веселое, так сказать, в плане сатиры и юмора, то ему немедленно вдеваются в бледные уши две критические серьги – по линии сатиры: «Автор не поднялся до высоты подлинной сатиры, а работает вхолостую»; по линии юмора: «Беззубое зубоскальство». Кроме того, автор обвиняется в ползучем эмпиризме. А это очень обидно, товарищи, – ползучий эмпиризм! Вроде стригущего лишая.
Особенно не любит первый ученик произведений, где герои объясняются в любви, женятся и так далее. Он заостряет вопрос, он ставит его ребром: нужно ли в наши дни отображать это чувство в художественной литературе? Никакой любви нет. Позвольте! Откуда же берутся дети? Чепуха! Пожилого советского читателя не трудно убедить в том, что детей приносят аисты.
Под ударами первого ученика писатель клонится все ниже и ниже. А зубрила, бормоча (чтобы не позабыть): «Есть в нем скрытый мистицизм, биологья в нем видна», принимается за самую ответственную операцию (нечто вроде трепанации черепа) – вскрывание писательского лица. Тут он беспощаден и в выражениях совершенно не стесняется. Формула требует энергичного сравнения. Поэтому берутся наиболее страшные. Советского автора называют вдруг агентом британского империализма, отождествляют его с П. Н. Милюковым, печатно извещают, что он не кто иной, как объективный Булак-Булахович, Пуанкаре или Мазепа, иногда сравнивают даже с извозчиком Комаровым.
Все эти страшные обвинения набираются курсивом и неуклонно (такова традиция) снабжаются замечанием: «Курсив мой».
Курсив мой! Курсив мой! Мой! Мой!
Это его курсив. Курсив первого ученика.
И эти придирчивые притязания хорошо бы наконец удовлетворить.
– Не мучьте ученика, отдайте ему его вещи, пусть возьмет свой курсив и чуть-чуть поразмыслит над ним. Пусть опомнится от зубрежки.
1932
Маленькая ху-ху
«Держите его».
Мериме. Хроника из времен Карла IX
В кругах, близких к дому Герцена, разговаривали о появлении крупного дарования. И если кто-либо выражал по этому поводу сомнение, то оскорбленное дарование тут же извлекало из кармана и предъявляло маловеру бумагу примерно такого содержания:
«Дано сие т. Лутфею Гумирову в том, что он в самом деле является крупным татарским писателем.
Действительно по 1 июля 1932 года.
Видом на жительство служить не может».
Имелась, конечно, на бумаге и нежная сиреневая печать и легкомысленная подпись какого-то заответственного секретаря. Таких бумажек у братского писателя было много – из БАПП, МАПП, АзАПП и ТАПП18. Все эти организации, как видно, заботились больше о том, чтобы братский писатель не использовал их удостоверений в качестве вида на жительство. Остальное беспокоило их гораздо меньше. Крупный так крупный. Могучий так могучий. Не страшно.
У нас, к сожалению, до сих пор очень плохо себе представляют великую разрушительную силу бумажки, снабженной печатью. Обладая таким удостоверением, человек с покосившимися моральными устоями может в очень короткий срок (еще до 1 июля 1932 года) разорить большую страну. Он может пройти по ней, как Аттила, оставляя позади себя дым пожаров, обуглившиеся останки журнальных редакций, пепел и мусор на месте некогда величественных переукрупненных издательств.
Но Лутфей Гумиров оказался человеком без особенно широких горизонтов. Он не сообразил, что в руках у него находится волшебная лампа Алладина и что теперь он может все.
Он разменялся на мелочи. В Баку он хватал деньги в АзАПП и Азпрофсовете. В Москве он бережно передавал себя на попечение Литфонда. А Литфонд в человека не верит. Литфонд верит в бумагу. Братскому писателю давали деньги, а когда он переутомлялся (человек – не железо), ему предоставляли (сердце – не камень) бесплатные путевки в южные дома отдыха.
Только однажды бедовый Лутфей в своем творчестве поднялся на высоту подлинного искусства – заключил с ГИХЛом договор от имени МАПП, получил тысячу рублей, мапповцам предъявил кукиш, а тысячу взял себе (человек – не железо, сердце – не камень). И все-таки это был не такой уж большой взлет индивидуальности. При помощи бумажки с печатью можно было совершить и более квалифицированные деяния. Например, издать полное собрание опечаток из полного собрания сочинений Андрея Безлошадного (Лошадецкого) в дерматиновом переплете, с суперобложкой и с портретом автора на фоне колес и труб.
Так неужели же Гумиров не оправдал чина крупного дарования, так легко выданного ему разнообразными АПП?
Нет. Оправдал. Так оправдал, что разнообразные АПП спохватились и выкинули интригана из своих железных рядов. Но было уже поздно. Бумаги с печатями остались при братском писателе, а он бежал из родной страны в дружественную РСФСР.
Вскоре в толстых и полутолстых журналах появились переводы с татарского из сочинений Лутфея Гумирова. Замечательны они были тем, что прозаический отрывок из романа «Бурай» («Огонек», № 12) до боли напоминал поэтический отрывок из поэмы «Таныб» («Новый мир», № 2) и стихотворение «В ауле» («Прожектор», № 18). Строго говоря, все это было одно и то же, с небольшими вариациями.
В ауле (стихотворение)
На серых ладонях
Аул Бурай…
Бурай (роман)
Бурай – большое село. Тысяча дворов мигает на серых ладонях… ветром с той стороны Таныба доносились песни салчелар – рабочих-сплавщиков: «Барадганай тургач бер утыр-дым. Лякларым бегряк талганга…»
Таныб (поэма)
Старый Давли,
сплавщик Давли
Нищую песню поет:
«Барадагнай тургач
бер утырдым.
Лякларым бегряк
талганга.
Лутфей не баловал читателя разнообразием. Сноска к стихотворению «В ауле» сообщает: «Бурай – село, где я родился. Автор», сноска к поэме «Таныб»: «Таныб – река, идущая мимо моего аула, в котором я батрачил… Автор».
Но, чтобы потребитель совсем уж не затосковал, Гумиров вводил в свои произведения оптимистическую ноту:
«Пятилетки боится седой капитал. Смерть свою чует седой капитал. Интервентов, вредителей шлет капитал. Готовит войну капитал».
Стихи казались странными, но успокаивали политическая выдержанность автора и то обстоятельство, что произведение переведено с татарского языка.
Тут начинается самое главное.
Лутфей Гумиров не пишет стихов ни по-татарски, ни по-русски. Он сочиняет подстрочный перевод со своих несуществующих произведений и поручает русским поэтам привести его в стихотворный вид.
Так как в подстрочнике есть экзотические слова – Гюльсюм, аллах, муэдзин, то переводчику ничего не стоит слепить восточный стих. В покупателях недостатка тоже нет. Их удовлетворяет обилие идеологии (капитал, капитал, капитал, капитал).
А если кто и подымал голову, то всесильное удостоверение живо сбивало с него спесь.
Так наскреб себе славу в Москве (в культурные татарские центры он показываться боялся) крупный писатель-национал Лутфей Гумиров.
А что, если по такому рецепту станет жить Холодный философ? Довольно легкая у него получится жизнь, у Холодного. Тут и Литфонд, тут и южные берега, и сикоморы, и пальмы, и мертвый час, и горячий песок. А по дороге из Алушты в Гурзуф можно написать поэму из китайской жизни, сделаться, так сказать, кит-поэтом.
Известно, как китайцы живут.
Сперва подстрочный перевод:
«Маленькая Ху-Ху, у которой тростниковая талия, одиноко шла по иностранному сеттльменту, злой белый человек отобрал у нее два таэля, которые дал маленькой Ху-Ху старый изможденный кули Ли Хунчанг. И на все это злой капиталист дал ей две горсти риса, две маленькие, как сердце шанхайского голубя, горсточки риса».
Из жадности кит-поэт никому не дает обработать свой перевод. Сам обработает:
У маленькой Ху-Ху
Талия, что бамбук.
Такая у нее талия.
Не ходи, Ху-Ху, по сеттльменту,
Нехорошие люди в сеттльменте,
Такой это сеттльмент,
Но пошла Ху-Ху по сеттльменту.
И грубо взял у нее два таэля
Злой и белый джентльмент.
И заплакал шанхайский голубь
Из-за одной горстки риса.
Из-за полгорстки риса.
Стихи получились страшные. Но если их подкрепить удостоверением, напечатать их нетрудно.
В таких случаях главное – это удостоверение. «Дано сие тому-сему в том, что он является тем-сем и пишет стихи о том, о сем».
Разве, когда печатали литературные плутни Лутфея Гумирова, в редакциях не знали, что все это – галиматья? Даже если бы стихи были действительно переведены с татарского?
Но там читали не стихи. Там больше интересовались удостоверениями.
А если так, то нужно было печатать в журнале самое удостоверение.
И короче. И яснее. И читателю не так противно.
1932
Я, в общем, не писатель
Позвольте омрачить праздник.
Позвольте явиться на чудные именины советской сатиры не в парадной толстовке, ниспадающей на визиточные брюки, и не с благополучным приветствием, выведенным пером «рондо» на куске рисовальной бумаги. Разрешите прибыть в деловых тапочках, выцветшей голубой майке и замечательных полутеннисных брюках, переделанных из кальсон.
Конечно, легче всего было бы ограничиться шумными аплодисментами, переходящими в овацию, но все же разрешите в гром похвал внести любимую сатирическую ноту.
Дело в следующем. Не очень давно в редакцию явился довольно обыкновенный человек и предложил свое сотрудничество.
– Я, – сказал он, – в общем, не писатель. В общем, я интеллигент умственного труда, бывший гимназист, ныне служащий. Но я, видите, женился, и теперь, вы сами понимаете, мне нужна квартира. А чтобы купить квартиру, мне нужно укрепить свою материальную базу. Вот я и решился взять на себя литературную нагрузку: сочинять что-нибудь.
– Это бывает, – заметил редактор, – как раз Гете так и начинал свою литературную деятельность. Ему нужно было внести пай в РЖСКТ «Веймарский квартирник-жилищник», а денег не было. Пришлось ему написать «Фауста».
Посетитель не понял горечи этой реплики. Он даже обрадовался.
– Тем лучше, – сказал он. – Вот и я сочинил несколько юморесок, афоризмов и анекдотов для укрепления своей материальной базы.
Редактор прочел сочинения бывшего гимназиста и сказал, что все это очень плохо. Но бедовый гимназист и тут не смутился.
– Я и сам знаю, что плохо.
– Зачем же вы принесли свой товар?
– А почему же не принести? Ведь у вас в журнале известный процент плохих вещей есть?
– Есть.
– Так вот я решил поставлять вам этот процент.
После такого откровенного заявления отставного гимназиста прогнали. А случай с процентами забылся, и о нем никто не упоминал.
Между тем хорошо было бы о нем вспомнить сейчас, в юбилейную декаду, потому что это не маленький, видно, процент плохих произведений, если человек собирался построить на него квартиру.
Неизвестно, как это произошло, но в сатирико-юмористическом хозяйстве слишком рано появились традиции. Лучше бы их вовсе не было. Кто-то уже слишком проворно разложил по полочкам все явления жизни и выработал краткие стандарты, при помощи коих эти явления нужно бичевать.
Как-то незаметно проник в веселую сатирико-юмористическую семью злодей-халтуртрегер. Он все знает и все умеет. Он может написать что угодно. У него есть полный набор литературных отмычек.
Когда-то на железных дорогах существовал трогательный обычай. На вокзалах вывешивались портреты (анфас и в профиль) особо знаменитых поездных воров. Таким образом, пассажир вперед знал, с кем ему придется столкнуться на тернистом железнодорожном пути. И всю дорогу пассажир не выпускал из рук чемодана, тревожно изучал профили и фасы своих соседей. Он был предупрежден.
О читателе нужно заботиться не меньше, чем о пассажире. Его нужно предостеречь.
Именно с этой целью здесь дается литературная фотография (анфас и в профиль) поставщика юмористической трухи и сатирического мусора.
Работа у него несложная. У него есть верный станок-автомат, который бесперебойно выбрасывает фельетоны, стихи и мелочишки, все одной формы и одного качества.
А. СТИХОТВОРНЫЙ ФЕЛЬЕТОН
НА ВНУТРЕННЮЮ ТЕМУ
Басенка о коопголовотяпах и метрической системе
Сплошь и рядом наблюдается, что в единичных случаях отдельные заведующие кооплавками, невзирая на указания районных планирующих организаций и неоднократные выступления общественности и лавочных комиссий, частенько делают попытки плохого обращения с отдельными потребителями, что выражается в невывешивании прейскурантов розничных цен на видном месте и нанесении ряда ударов метрическими гирями по голове единичных членов-пайщиков, внесших полностью до срока новый дифпай. Пора ударить по таким настроениям, имеющим место среди отдельных коопголовотяпов.
ИЗ ГАЗЕТ
Нет места в кооперативном мире
Головотяпским сим делам.
Не для того создали гири,
Чтоб ими бить по головам.
Б. МЕЛОЧИ (ШУТКИ)
– Солнце село.
– На сколько лет?
– Вечер наступил.
– На кого?
– Отчего у тебя пиджак порван? За гвоздь зацепился?
– Нет. В кооперативе купил.
В. АФОРИЗМЫ И МЫСЛИ
Если римский папа сказал «а», то Лига Наций говорит «б».
Не всякий заведующий имеет казенный автомобиль.
Жить с личной секретаршей – это еще не значит жить в мире с подчиненными.
Какая разница между казенной лошадью и казенным автомобилем? Никакой. И та и другой частенько в единичных случаях привозят отдельных заведующих на скамью подсудимых.
Вот все, что есть у владельца литературных отмычек. Вот все его мысли, его шутки, его сатира на кооперативные дела, его представление о международных проблемах.
Больше почти ничего у него и нет. Разве только так называемые юмористические фамилии. Их штук шесть. Дудочкин (совслужащий), Обиралкин (подкулачник), Добывалкин (плохой кооператор), Помадочкина (несчастная, затравленная машинистка), Канцеляркин (бюрократ и головотяп), Никишин (положительный тип, появляется в конце фельетона).
Кажется, профиль обозначился полностью. Да и фас виден довольно отчетливо. Читатель предупрежден.
А теперь, когда в гром похвал внесена родимая сатирическая нота, можно уже надеть визиточные брюки, нарядиться в парадную толстовку и бархатным голосом зачитать теплое приветствие, написанное пером «рондо» на куске рисовальной бумаги.
1932
