Илья Ильф
Полное собрание сочинений в одном томе
Честность
Когда гражданин Удобников шел по своему личному делу в пивную, на него сверху свалилось пальто с песьим воротником.
Удобников посмотрел на пальто, потом на небо, и наконец взор его остановился на большом доме, усеянном множеством окон и балконов.
– Не иначе как пальто с этажа свалилось, – совершенно правильно сообразил гражданин Удобников.
Но с какого этажа, с какого балкона свалилось пальто – понять было невозможно.
– Черт бы их подрал, жильцов стоеросовых, – сказал вслух Удобников. – Кидают свои песьи шубы, а ты их подымай!
И, перекинув на руку пальто, Удобников быстро пошел…
На первый этаж Удобников и не заходил. Ему было ясно, что оттуда пальто свалиться не могло.
И он начал обход квартир со второго этажа.
– Пардон, – сказал он в квартире № 3. – Не ваше ли пальтишко? Шел, понимаете, по личному делу, а оно на меня и свалилось. Не ваше? Жаль, жаль!
И честный Удобников двинулся дальше. Он сам себе удивлялся.
– До чего же честные люди все-таки существуют!
– Ведь вот, граждане, – разглагольствовал он в квартире № 12. – Я-то ведь мог пальто унести. А не унес! И жильцы, хотя бы вы, например, могли бы сказать: «Да, наше пальтишко. Спасибо вам, неизвестный гражданин!» А ведь не сказали. Почему? Честность! Справедливость! Свое не отдам и чужое не возьму. Ну, пойду дальше, хотя и занят личным делом. Пойду.
И чем выше он поднимался, тем теплее становилось у него на душе. Его умиляло собственное бескорыстие.
И вот, наконец, наступила торжественная минута. В квартире № 29 пальто опознали. Хозяин пальто, пораженный, как видно, добропорядочностью Удобникова, с минуту молчал, а потом зарыдал от счастья.
– Господи, – произнес он сквозь слезы. – Есть еще честные люди!
– Не без того, имеются, – скромно сказал Удобников. – Мог я, конечно, шубенку вашу унести. Но вот не унес! А почему? Честность заела. Что шуба! Да если б вы бриллиант или же деньги обронили, разве я бы не принес? Принес бы!
Дети окружили Удобникова, восклицая:
– Честный дядя пришел!
И пели хором:
На тебя, наш честный дядя,
Мы должны учиться, глядя.
Потом вышла хозяйка и застенчиво пригласила Удобникова к столу.
– Выпьем по стопке, – сказал хозяин, – по севастопольской.
– Простите, не употребляю, – ответил Удобников. – Чаю разве стакашек!
И он пил чай, и говорил о своей честности, и наслаждался собственной добродетелью.
Так было бы, если бы гражданин Удобников действительно отдал упавшее на него пальто. Но пальто он унес, продал и, сидя пьяный в пивной, придумывал всю эту трогательную историю.
И слезы катились по его лицу, которое могло бы быть честным.
1930
На волосок от смерти
Теперь как-то не принято работать в одиночку. Многие наконец поняли, что ум – хорошо, а два все-таки лучше. Поэтому, когда редакции серьезного трехдекадника «Кустарь-невропатолог» понадобился художественный очерк о психиатрической больнице, то послали туда не одного журналиста, а сразу двух – Присягина и Девочкина. Поочередно поглядывая на беспокойного Присягина и на круглое, глобусное брюхо Девочкина, секретарь «Невро-кустаря» предупреждал:
– Имейте в виду, что это не предприятие какое-нибудь, где вы можете безнаказанно всем надоедать. В больнице имени Титанушкина нужно держаться очень осторожно. Больные, сами понимаете, люди немного нервные, просто сумасшедшие. Среди них много буйных, и раздражаются они очень легко. Не противоречьте им, и все пройдет благополучно.
Сговорившись с секретарем относительно пределов художественности очерка, Девочкин и Присягин немедленно отправились выполнять задание.
На круглой, как тарелка, окраинной площади чета очеркистов справилась у милиционера о дальнейшем пути.
– Прямо, – сказал милиционер, – и налево, в переулок. Там только два больших серых здания. В одном психиатрическая, а в другом учреждение «Силостан». Там спросите.
– Мне страшно, – признался Присягин, когда друзья подходили к серым воротам. – Вдруг они на нас нападут!
– Не нападут, – рассудительно ответил Девочкин. – Ты только не приставай к ним насчет душевных переживаний. Я уже бывал в сумасшедших домах. Ничего страшного, тем более что теперь режим в таких больницах совсем свободный. Сумасшедшим предоставлено право заниматься любимым делом. Я буду тебе все объяснять.
В это время на каменное крылечко ближайшего серого дома с визгом выкатился очень расстроенный гражданин. Шершавым рукавом пиджака он отирал потное лицо.
– Скажите, пожалуйста, – спросил Девочкин, – это сумасшедший дом?
– Что? – закричал гражданин. – Вот это? Конечно, сумасшедший дом.
И, размахивая портфелем, гражданин умчался, что-то каркая себе под нос.
Друзья, бессмысленно покашливая, вступили на цементные плиты вестибюля. Швейцар в глупой фуражке с золотым околышем степенно говорил какой-то женщине с подносом, по-видимому сиделке:
– Новый-то – буен! Как начал сегодня с девяти утра бушевать, так никакого с ним сладу нет. Одно слово – псих. Патрикеев уже к нему и так и этак – и ничего. Уперся на своем. «Всех, говорит, повыгоняю. Начальник я или не начальник?»
– Чай я ему носила, – грустно сказала сиделка, – не пьет. Все пишет. Каракули свои выводит.
– Наверно, опасный экземпляр, – шепнул Присягину опытный Девочкин.
– Может, вернемся? – трусливо пробормотал Присягин.
Девочкин с презрением посмотрел на коллегу и обратился к швейцару:
– У кого можно получить пропуск для осмотра заведения?
– Какой пропуск? – строго сказал золотой околыш. – У нас вход свободный.
– Как видишь, – разглагольствовал Девочкин, когда друзья поднимались по лестнице, – совершенно новая система лечения. Ничто внешне не напоминает сумасшедший дом. Вход свободный. Врачи не носят халатов. И даже больные без халатов. Халат угнетает больного, вызывает у него депрессию.
В первой же комнате очеркисты увидели пожилого сумасшедшего. Он сидел за большим столом и бешено щелкал на окованных медью счетах. При этом он напевал на какой-то церковный мотив странные слова: «Аванс мы удержим, удержим, удержим».
– Этого лучше не трогать, – сказал осторожный Присягин. – Стукнет счетами по башке, а потом ищи с него.
– Ты трус, Вася, – отвечал Девочкин. – Он совсем не буйный. Иначе ему не дали бы счетов. Просто шизофреник.
Но, увидев, что в этой же комнате урна для окурков прикована цепью к стене, сам побледнел и далеко обошел больного.
– Черт их знает! Может, они лупцуют друг друга урнами.
– Очень свободно. Оттого урна и прикована.
Толкаясь в дверях, друзья быстро вывалились из комнаты в длинный коридор. Там сумасшедшие прогуливались парочками, жуя большие бутерброды.
– Это, кажется, тихие, – облегченно сказал Присягин. – Давай послушаем, что они говорят.
– Вряд ли это что-нибудь интересное, – авторитетно молвил Девочкин. – Какое-нибудь расстройство пяточного нерва или ерундовая психостения.
Однако когда до уха Девочкина долетело: «Он из меня все жилы вытянул», то очеркист насторожился и стал внимательно прислушиваться.
– Все жилы, – сказал один больной другому. – Он ко мне придирается. Хочет сжить со свету. А почему – неизвестно. И такая меня охватывает тоска, так хочется подальше из этого сумасшедшего дома. Куда-нибудь на юг, на южный берег…
– Против меня плетутся интриги, – хрипло перебил второй. – Малороссийский хочет меня спихнуть. И каждое утро я слышу, как в коридоре повторяют мою фамилию. Это не зря. Но еще посмотрим, кто кого! Негодяй!
– Обрати внимание, – шепнул Девочкин, – типичный бред преследования.
– Ужас-то какой! – простонал Присягин. – Знаешь, эта обстановка меня гнетет.
– То ли еще будет! – сказал бесстрашный Девочкин.
– Войдем в эту палату номер шестнадцать. Там, кажется, сидит только один сумасшедший, и если он на нас набросится, мы сможем его скрутить.
В большой палате, под плакатом «Не задавайте лишних вопросов», сидел человек с бумажными глазами и в длинной синей толстовке, из кармана которой высовывались какие-то никелированные погремушки.
– Вам кого? – раздражительно крикнул больной.
– Можно у вас узнать… – начал оробевший Девочкин.
– Молчи, – шепнул Присягин, вцепившись в руку своего друга. – Разве ты не видишь, что ему нельзя задавать лишних вопросов?
– Что же вы молчите? – сказал больной, смягчаясь. – Я вас не укушу.
«Это еще не известно, – подумал Девочкин. – Скорее всего, что именно укусишь».
– Да кто же вам нужен наконец? – завизжал сумасшедший. – Если вам нужен начканц, то это я – Патрикеев. Я – начальник канцелярии. Ну-с, я вас слушаю. Садитесь, я вам рад.
– В-ва-ва-ва! – задребезжал Присягин, оглядываясь на дверь.
– Ради бога, не волнуйтесь, – начал Девочкин. – Да, да, вы – начальник канцелярии, прошу вас, успокойтесь.
Однако больной раздражался все больше и больше. Багровея, он начал:
– Если вы пришли к занятому челове…
– Бежим! – крикнул Присягин.
Но тут из соседней палаты, на дверях которой висела стеклянная табличка: «М.Ф. Именинский», раздался леденящий душу крик.
Раскрылась дверь, и из палаты выбежал новый больной.
– Тысячу раз повторял я вам, – кричал он на больного, называвшегося Патрикеевым, – чтобы машину не давали кому попало. Мне ехать, а машины нет!
– Бежим! – повторил Присягин, увлекая за собой Девочкина.
Их догнал безумный крик:
– Мне на дачу, а машины нет!
Скатившись по лестнице в вестибюль, очеркисты ошалело присели на скамейку.
– Ну и ну! – сказал Присягин, отдуваясь. – Убей меня, во второй раз не пойду в сумасшедший дом. Мы просто были на волосок от смерти.
– Я это знал, – ответил храбрый Девочкин. – Но не хотел говорить тебе об этом, не хотел пугать.
Часы в вестибюле пробили четыре. И сразу же сверху, как стадо бизонов, ринулись больные с портфелями. Сбивая друг друга с ног, они побежали к вешалке.
Девочкин и Присягин в страхе прижались к стене. Когда больные выбежали на улицу, Девочкин перевел дух и сказал:
– На прогулку пошли. Прекрасная постановка дела. Образцовый порядок.
На улице друзья увидели вывеску, на которую они не обратили внимания при входе:
СИЛОСТАН
ТРЕСТ СИЛОВЫХ АППАРАТОВ
Ввиду того что время было позднее, а очерк о сумасшедшем доме надо было написать сегодня же, друзья честно описали все, что видели, назвав очерк «В мире душевнобольных».
Очерк этот был напечатан в «Невро-кустаре» и очень понравился.
«Как отрадно, – писал в редакцию видный психиатр Титанушкин, – читать очерк, в котором с такой исчерпывающей полнотой и правильностью описаны нравы и повадки душевнобольных».
1930
Титаническая работа
За месяц до окончания технического вуза студент Побасенков сказал своему другу и однокашнику Прелюбодяеву:
– Знаешь, меня беспокоит контрактация. Пошлют инженером черт знает в какую глушь, а отказаться нельзя.
– Неужели это тебя смущает? – сказал Прелюбодяев. – Кто тебя законтрактовал?
– «Стройстрой». Где-то на Урале. А тебя кто?
– Меня на Сахалин должны послать. Там теперь большое строительство. Но мне на Сахалин ехать не придется. У меня объективные причины. Остаюсь в Москве. Дело решенное.
– Как же тебе удалось? – удивился Побасенков.
– Своевременно принятые меры, – скромно заметил Прелюбодяев. – Титаническая работа. Вот результаты.
И Прелюбодяев развернул перед Побасенковым павлиний хвост различнейших документов.
– Антиконтрактационную кампанию я начал еще два года назад. Вот! Во-первых, удостоверение от Адмотдела, что я проживаю в Москве совместно с девяностовосьмилетней бабушкой, абсолютно лишенной возможности покинуть пределы Москвы и области.
– Но ведь у тебя нет никакой бабушки! – воскликнул Побасенков.
– Скажу прямо, пришлось завести. Лучше бабушка, чем Сахалин. Ну, пойдем дальше. История болезни. Это было посложнее бабушки. Прошу взглянуть.
И он протянул коллеге большой медицинский бланк.
– Значит, у тебя невроз сердца, неврастения левого среднего уха и ослабление кишечной деятельности? С каких это пор? – вскричал Побасенков.
– Ты посмотри ниже, – самодовольно сказал Прелюбодяев.
– Боже мой! Рахит! Трещина черепной лоханки! Писчая судорога! Куриная слепота! Плоская ступня! И костоеда!
– И костоеда! – подтвердил Прелюбодяев.
– Но ведь всего этого у тебя нет?
– Нет, есть! Раз написано, значит есть! А раз есть, кто же меня сможет послать на Сахалин с трещиной в лоханке? Но и не это главное. Должен тебе сказать, что я уже служу. В тихой, но финансово-мощной конторе. Знакомства! Связи! Вот все необходимое и достаточное для начинающего инженера.
– А как же я? – печально спросил Побасенков.
– Ты? Ты поедешь на Урал. И ничто тебя не спасет. Ты поздно спохватился. За месяц нельзя приобрести ни бабушки, ни рахита, ни связей, – следовательно, и тихой работы в Москве.
Так оно и вышло. Ловкий Прелюбодяев вывернулся и от контракта увильнул, а глупый Побасенков запаковал свой багаж в скрипящую корзинку, перехватил байковое одеяло ремешком от штанов и поехал на Урал работать в «Стройстрое».
Как полагается в романах и в жизни, прошел год.
Как полагается, были неполадки, неувязки и мелкие склоки. Кто-то оттирал Побасенкова, кому-то и сам Побасенков показывал зубы. Но год прошел, все утряслось, инженер Побасенков приобрел опыт, знание и вес.
Осенью он поехал в Москву выдирать недоданные строительству материалы.
Когда решительным шагом он проходил по коридору нужного ему учреждения, к его щеке прижались чьи-то рыжие усы и знакомый голос радостно воскликнул:
– Побасенков!
Перед уральским инженером стоял Прелюбодяев. Он долго и больно хлопал Побасенкова по плечам, бессмысленно хохотал, а потом сразу скис и сказал:
– Плохо я живу.
– Почему плохо? – спросил Побасенков. – У тебя ведь все есть. Трещина в черепной механике, рахит, бабушка, тихая служба! Чего тебе еще? Кстати, мне нужно получить у вас чертежи конструкций для нового цеха. Ты этим, наверное, заведуешь? Ты ведь конструктор по специальности?
– Что ты, что ты? – испуганно забормотал Прелюбодяев. – Какой же дурак работает теперь конструктором? Это ответственно, опасно. Я тут служу в канцелярии. Так оно спокойнее.
Прелюбодяев огляделся по сторонам и трусливо забормотал:
– Хорошо тебе на производстве. А у нас тут идет вакханалия. Чистка идет. Выкинут по какой-нибудь категории, потом иди доказывай. Хочу идти на производство, у меня уже есть удостоверение о том, что, ввиду моего болезненного состояния, мне нельзя жить в Москве и области. Может, к вам на Урал перекинуться?
– Кто же тебя возьмет такого? – грустно сказал Побасенков. – Знания ты растерял. А бумажки у нас и без тебя составлять умеют. Трудное твое дело, Прелюбодяев. Надо было раньше подумать.
Побасенков давно уже ушел, а Прелюбодяев все еще стоял в коридоре и бормотал:
– На Сахалин хорошо бы, на крупное строительство!
1930
Меблировка города
Пешехода надо любить. Его надо лелеять и по возможности даже холить.
Обычно пешеходов изображают каким-то диким стадом, отдельные представители которого только и думают, как бы поскорее угодить под колеса автомобиля.
В соответствии с этим ложным представлением многие блюстители порядка, муниципальные перегибщики и головокруженцы, не так давно охотились на пешеходов, как на бекасов. То один, то другой пешеход, сошедший с тротуара на мостовую, падал жертвой милиции движения. Он уплачивал четвертак штрафа и, жалко улыбаясь, спрашивал:
– Где же мне прикажете ходить?
Милиционер принимался объяснять, что ходить следует по тротуару, но, взглянув на тротуар, по которому лавой текли граждане, безнадежно взмахивал рукой. Однако четвертака не отдавал.
По справедливости, площадь московских улиц надо было бы переделать заново. Двум миллионам пешеходов предоставлены только узкие полоски, асфальтовые тесемки тротуаров, а пяти тысячам авто отданы довольно широкие мостовые.
Между тем при существующей пропорции следовало бы поступить наоборот – отдать мостовые пешеходам, а машинам предоставить тротуары.
Это, конечно, крайняя точка зрения, приближающаяся к шутке. Но в ней есть сладчайшая капля истины, заключающаяся в том, что пешеходов надо уважать, ибо они представляют собой далеко не худшую часть человечества. Ведь ни для кого не является секретом, что из среды пешеходов вышли такие замечательные люди, как Ньютон, Себастьян Бах, Вольтер, Пушкин, врач-общественник Гааз и Всеволод Мейерхольд.
Возвращаясь к той мысли, что пешеходов надо любить, надо отметить, что такую же позицию занял с нынешнего года и Моссовет. Везде, где производится прокладка новых усовершенствованных мостовых, одновременно идет расширение тротуаров.
Во всех концах Москвы можно наткнуться на толпы народа. Люди стоят на холмиках строительного мусора и вывороченного булыжника. Как зачарованные, смотрят они на большую дорожную машину. Машина жрет битый кирпич, цемент и песок, пьет воду и время от времени страшно гаркает, переваривая в железном пузе съеденную пищу. У машины, похожей на осадное орудие персидского царя Кира, отличное пищеварение. Она извергает готовый бетон, фундамент для мостовой.
Машина вызывает к себе уважение.
Рядом с ней стоит американец в подтяжках и, заложив руки в карманы, следит за работой. Он тоже пользуется уважением. Обслуживающий персонал – механики и рабочие – чувствуют себя артистами летней эстрады. Их нахмуренные лица говорят:
– Да, мы работаем, мы строим мостовую. И ничего в этом удивительного нет. Мы привыкли к уважению.
Толпа безмолвно с этим соглашается.
Зрители уважают также друг друга. Как-никак, они тоже являются участниками этого сложного дела – они смотрели, обменивались корректными замечаниями и одобряли. Все это дает право на уважение.
Таким образом, все остаются довольными друг другом.
Фундамент укрывают рогожами. Через некоторое время он дозревает, и тогда улицу заливают асфальтом. Тут удовольствие и чувство обоюдного уважения достигают невиданных размеров.
Если укладка бетонной одежды мостовой по величественности и грохоту может сравниться со спектаклем театра МОСПС, то заливка улицы асфальтом, работа тонкая, чистая и полная нюансов, скорее приближается к спектаклю Художественного театра.
Нет уже дьяволов с чанами, в которых кипит асфальт. И белый угарный дым не подымается уже больше к окнам четвертых этажей. Сухой и горячий асфальт в порошке привозят на грузовиках, разравнивают граблями и сейчас же прессуют маленькими катками.
Сперва он выглядит, как паюсная икра, жирный, зернистый и мягкий. Потом его посыпают песком и снова прессуют. Через два по свежей мостовой уже катятся автомобили, оставляя на асфальте европейские пятна бензина и масла.
Одни извозчики недовольны.
Впрочем, они всегда недовольны. Как видно, прогресс в транспорте органически им противен. Они были недовольны, когда появился первый трамвай, они проклинали первый автомобиль, они воротят бороды от дорожных машин. Все это несет им скорую и вполне заслуженную гибель.
С горя они запрашивают 15 рубликов до Рязанского вокзала. Извозчичье жало ранит так больно, что этой каретой прошлого пользуются только в крайних случаях. На извозчиках ездят только:
а) роженицы;
б) железнодорожные пассажиры с багажом и
в) пьяные.
Но и эта клиентура скоро ускользнет от извозчиков, и наша страна лишится почти последних признаков так называемой «матушки-России». Уже в извозчичьем стане началось разложение. Наиболее молодые и прогрессивные извозчики обучаются шоферскому делу.
В горячей дискуссии о том, что нужнее для Москвы – метро или автобус – мнения резко разделились. Образовались лагери метрополистов и автобусианцев.
Метрополисты полагали, что только метро может спасти Москву. Автобусианцы же утверждали, что были мы без метро, и никакого метро нам не надо, хватит автобусов.
Одни лишь извозчики с прямолинейностью старых николаевских высказались и против метро, и против автобусов. Заодно они высказались против трамвая и такси.
Извозчики, мол, и сами решат великую транспортную проблему. Но Моссовет нашел четвертое решение:
– И метро и автобус!
1930
Я себя не пощажу
Юный техник Глобусятников безмерно тосковал.
«Все что-то делают, – думал он, сжимая в руке рейсфедер, – один я что-то ничего не делаю. Как это нехорошо! Как это несовременно!»
Положение действительно было напряженное.
Техник Сенека объявил себя мобилизованным до конца пятилетки.
Химик Иглецов ревностно участвовал в буксире.
Все знакомые, как говорится, перешли на новые рельсы, работали на новых началах. И этого Глобусятников, работавший на старых началах и рельсах, никак не мог понять.
– Ну, зачем вам, – спрашивал он Сенеку, – зачем вам было объявлять себя мобилизованным?
– У нас прорыв, – бодро отвечал Сенека, – это позор. Надо бороться. Какие могут быть разговоры, если прорыв?
Остальные отвечали в том же роде. И даже спрашивали Глобусятникова, что он лично делает для выполнения промфинплана.
На это юный техник ничего не отвечал, над промфинпланом он не задумывался.
А жизнь подносила все новые неожиданности.
Металлург Антизайцев премию от своего изобретения в размере ста пятидесяти рублей положил в сберкассу на свое имя и уже был отмечен в кооперативной прессе как примерный вкладчик-пайщик.
Уже и пожилой инженер Ангорский-Сибирский что-то изобрел, от чего-то отказался и также был отмечен в экономической прессе.
А Глобусятников все еще ничего не делал. Наконец его осенило.
– Файна, – сказал он жене, – с завтрашнего дня я перехожу на новые рельсы. Довольно мне отставать от темпов.
– Что это тебе даст? – спросила практичная жена.
– Не беспокойся. Все будет в порядке.
И на другой день юный техник явился в свое заводоуправление.
– С этой минуты объявляю себя мобилизованным, – заявил он.
– И прекрасно, – сказали на заводе. – Давно пора.
– Объявляю себя мобилизованным на борьбу с прорывом.
– И чудесно. Давно бы так.
– На борьбу с прорывом, – закончил юный Глобусятников, – на заводе «Атлет».
– Как? А мы-то что? У нас ведь прорыв тоже, слава богу, не маленький.
– Там больше, – сказал Глобусятников.
И начальство, пораженное стремлением техника помочь промышленности, отпустило его.
На заводе «Атлет» был больше не только прорыв. Было больше и жалованье.
– Видишь, Файнетта, – говорил Глобусятников жене. – Все можно сочетать: жалованье и общественное лицо. Надо это только делать с уменьем. Вот у нас бюджет и увеличился на пятьдесят семь рублей с копейками. Да уж бог с ними, с этими копейками, зачем их считать? Я человек не мелочный.
Через месяц Файна-Файнетта сказала:
– Котик, жизнь безумно дорожает!
– Объявляю себя мобилизованным, – сразу ответил техник. – Мне шурин говорил, что я дурак. На заводе «Атлет» мне платят двести девяносто рублей, в то время как на «Котловане» мне легко дадут триста сорок.
То же самое объявил Глобусятников заводоуправлению «Атлета», умолчав, конечно, о разнице в окладах.
– Объявляю себя… – кричал он. – Там прорыв… Я не могу отставать от темпов.
Техника пришлось отпустить.
И уже ничего не тревожило борца с прорывами.
– Что мне, – говорит он, – химик Иглецов! Подумаешь, участвует в буксире. Я больше сделал. Если нужно будет, я себя не пожалею, не пощажу. Если понадобится, даже жену мобилизую. Она, кстати, довольно прилично печатает на машинке. Самоуком дошла. А вы мне тычете инженера Ступенского! Еще неизвестно, кто больше сделал для блага. Может, я больше сделал! И даже наверно больше!..
1930
