Илья Ильф
Полное собрание сочинений в одном томе
Великий канцелярский шлях
Недавно в литературном мире произошло чрезвычайно крупное событие.
Нет, нет! Совсем не то, о котором вы думаете.
Это было другое событие, случай, если хотите. Но весьма важный случай. Между тем никто не обратил на него внимания. Мы вообще как-то равнодушны, многого не замечаем, привыкли. В ГИХЛе черт знает сколько месяцев висело над кассой печатное сообщение:
А НА СБЕРКНИЖКЕ
ОСТАВЛЯЙ ИЗЛИШКИ НЕ В ПИВНОЙ
И ничего. Писатели не обижались, хотя намек был более чем прозрачный. Если принять в расчет, что в этой кассе получают гонорар только литераторы, а также то, что ГИХЛ является почти единственным издателем изящной литературы, то в беспробудном пьянстве подозревались все наличные кадры беллетристов, поэтов и критиков. И все-таки претензий не поступило. Прочли, но не осознали, не почувствовали всей обидности намека, как-то недопереварили и побежали по своим делам в соседний коридор, – скажем, в «Редакцию поэзии» (тоже странное название, а все молчат, привыкли).
Итак, событие.
В литературное учреждение, – есть такие учреждения, – пришел писатель Алексей Самообложенский, получивший известность выдержанной повестью «Пни и колдобины» из жизни мороженщиков. В руках он держал бумагу, на которой с боевой краткостью было написано:
РАПОРТ
Ввиду перегрузки общественной работой лишен возможности мобилизовать себя для написания давно задуманного романа-двулогии, выпуск которого я хочу приурочить к пуску первой очереди московского метрополитена.
Настоящим прошу предоставить мне четырехмесячный творческий отпуск.
Основание: Необходимость сочинения указанной выше двулогии.
Приложение: Без приложений.
Подпись: Алексей Самообложенский.
Эту бумагу он показал другим писателям, которые судачили, сидя в коридоре на подоконниках.
И опять никто не удивился. Никто не спросил, почему бумага озаглавлена «рапорт» и при чем тут метрополитен. А главное, никто даже не подумал о странности и ненатуральности требования отпуска на предмет исполнения основных писательских обязанностей. Ведь почтальон не уходит в специальный отпуск, чтобы разнести по квартирам письма и телеграммы. Вагоновожатый тоже занимается своим делом, не испрашивая на это особой резолюции.
Вообще действия Самообложенского показались всем естественными. Ему даже сказали:
– Сильно написано, Алеша. В особенности насчет метрополитена. Очень убедительно. Тебе обязательно дадут отпуск.
– Конечно, дадут, – радовался Самообложенский. – Буду писать. Знаешь, подлежащее, сказуемое, какая-нибудь идея, какая-нибудь метафора. Прелесть!
– А ты кому, собственно, собираешься подать сей рапорт?
– Да уж подам. Где-нибудь здесь, в Доме Герцена. В Союз писателей.
– А ты подай копию в РЖСКТ17 «Советский писатель». Смотри, Алешенька, уедешь в творческий, а они как раз тебе квартиры и не дадут.
– Да, да, – забеспокоился Самообложенский, – копия в РЖСКТ, копия в столовую.
И вдруг обнаружился скептик. Он сказал:
– Почему же рапорт нужно подавать в Союз писателей? При чем тут Союз? Они скажут: «Пожалуйста, пишите. Ваше дело. А отпусков мы не даем. У нас никто не состоит на службе». А вместе с этим отпадут и копии.
Самообложенский очень испугался.
– Кому же подавать? Может, в ГИХЛ? Или в Наркомпрос?
– Да садись просто за стол и пиши себе на здоровье.
– Нет, просто за стол я не могу. Тут есть какая-то индивидуалистическая, антиобщественная нотка. Какой-то анархизм чувствуется, бесплановость. Знаете, я, кажется, попрошу мой отпуск в Главлите.
– Как сказать! Это, правда, тоже не их дело, но они, понимаешь, могут не разрешить. Ты уж лучше в Главлит не подавай.
– Тогда в Литературную энциклопедию? Все-таки солидное учреждение. Я у них скоро выйду на букву «С». Они не посмеют мне отказать. А копии можно будет в Большую советскую энциклопедию, в Малую, в Техническую, в Медицинскую. Ну, и на всякий случай копию московскому прокурору. А?
– Что ж, это идея.
И бедный Самообложенский побрел по коридору, насыщенному бензиновым запахом супов, свинобобов, старых пальто и канцелярских чернил.
Как дошел Самообложенский до такого странного состояния? Что привело его к составлению трагического документа?
Это было три года назад. Он был молод и наивен, писал свои «Пни и колдобины» и вдруг совершенно случайно, – кажется, затем, чтобы попросить спичку, вошел в одну из комнат Дома Герцена. Там сидели четыре человека. Прикурить они ему не дали, а вместо того, зловеще посмеиваясь, избрали вице-президентом комиссии по установлению единого образца писательской членской книжки.
Самообложенский не знал еще того правила, что нельзя входить в комнату, где собралось больше четырех писателей. Обязательно куда-нибудь выберут. Новый вице-президент стал ходить по комнатам, чтобы все-таки у кого-нибудь прикурить, и к концу дня состоял уже в пятнадцати комиссиях. В иные он был избран единогласно, в другие – кооптирован, тоже единогласно. (Вот, дети, весь вред курения! Никогда не курите, дети!).
И началась для Алексея Самообложенского новая, не то чтоб счастливая, но необыкновенно кипучая жизнь. Он стал известен, гораздо более известен, чем когда сочинял свою повесть. Имя его постоянно упоминалось в газетах. Он много заседал и помогал выносить полезные решения.
Но писать он перестал. Его пишущая машинка заржавела, а стопа бумаги, полученная в ГИХЛе для творческих надобностей, незаметно разошлась на протоколы.
И замечательная молодость ушла на создание всяческих «слушали – постановили». «Слушали вопрос о перекраске забора в экономический зеленый цвет. Постановили забор перекрасить в зеленый экономический цвет, а вопрос об олифе проработать т. Самообложенскому совместно с т. Сексопилыциковым из киносекции». «Слушали об организации междугородной переклички писателей с талдомскими кустарями. Постановили перекличку организовать, поручив т. Самообложенскому подготовить материалы».
И через три года такой гордой жизни появился невероятный на первый взгляд рапорт о желании получить творческий отпуск.
Ему дали отпуск. На рапорте появилась чья-то резолюция. Может быть, действительно сжалился прокурор, а может быть, разрешило домоуправление (по месту жительства).
Говоря коротко, Алексей Самообложенский, писатель, сел за письменный стол. Все было прекрасно. Чернильница была полна. На столе лежала новая стопа гихловской бумаги. Верный друг, отремонтированная пишущая машинка сияла белыми кнопками и велосипедным звонком.
Вдохновение пришло не сразу. Роман-двулогия не сразу обозначился на бумаге.
Название – «Первая любовь». Зачеркнуто. «Вторая молодость». Зачеркнуто. «Третий звонок». Зачеркнуто. «Четвертый этаж». Зачеркнуто. «Пятое колесо». Тут что-то есть. Итак, «Пятое колесо».
И здесь застопорило на два дня. Не пролилась ни одна капля чернил. Двулогия не вязалась. Не подбирался нужный тон. Вообще никакого тона не было. Писатель не мог извлечь из себя ни одной ноты. Он забыл, как это делается.
– Может быть, ты, Алешенька, пошел бы в какую-нибудь комиссию, рассеялся бы, – посоветовала жена.
– Да, да, комиссия! Комиссия – это хорошо. Тут что-то есть. Напрашивается какая-то новая форма, какое-то новое слово в литературе.
Писатель вспомнил. Да, да, листки папиросной бумаги, лиловый шрифт, зеленый забор, олифа, звучная перекличка с кустарями.
И рука сама погнала давно задуманных героев по дороге, пробитой заседателями, по великому канцелярскому шляху.
ПЯТОЕ КОЛЕСО
Роман-двулогия
Новая, блестящая форма была найдена. Двулогия писалась легко. Она вязалась.
Уже задолго до истечения творческого отпуска Алексей Самообложенский доставил готовую рукопись в издательство. Для большей, так сказать, впечатляемости она была отпечатана на папиросной бумаге.
Через две недели явился за ответом.
– Прекрасно, – сказал заведующий издательством. – Ваша двулогия – великолепный творческий документ, говорящий за то, что вы смогли бы занять у нас должность начальника канцелярии. Какой слог! Какая форма! Хотите? А? Тем более что бумаги у нас все равно мало.
Под давлением жены Самообложенский согласился.
Сейчас он служит и считается дельным работником. Правда, в составляемых им отношениях проскальзывает иногда излишняя писательская легкость, ненужная метафоричность, но его непосредственное начальство убеждено, что со временем это пройдет бесследно.
1932
Идеологическая пеня
Зима окончилась. Дни становились все прекраснее, но вечерняя газета продолжала запальчиво информировать читателя, что Москва по-прежнему обеспечена топливом и калошами. А весна уже вкралась в последние дни апреля, незаметно и проворно, как вкрадывается увлекательная опечатка в газетную передовицу. И уже не о калошах нужно беспокоиться, но о каком-нибудь дедушкином квасе.
В общем, вместе с зимой окончился сезон.
Между тем авторы что-то помалкивают. За лето быстрые халтуртрегеры напечатали множество индустриальных тропарей, житий ударников, спасокооперативных романов и прочей изящной словесности, а отмежевываться от всего этого даже еще не начали. Это тем более удивительно, что в прошлом году в это же время сладкая пора литотмежеваннй была уже в полном разгаре. Неповоротливость, какая-то негибкость халтуртрегеров в этом отношении просто непонятна.
Именно сейчас, когда май-чародей веет свежим своим опахалом и лучезарны вечера в залах Комакадемии, самое время начинать отмежевываться. Об этом забывать нельзя. Надо торопиться.
Необходимо помнить, что на сочинителей, не отмежевавшихся своевременно, начисляется идеологическая пеня из расчета 0,2 (ноль целых две десятых) ругательной статьи на печатный лист художественной прозы.
У всех перед глазами должен стоять ужасный пример автора мелкобуржуазного романа «Жена предместкома». Преисполненный гордыни, он не пожелал отмежеваться вовремя от своего литературно-художественного произведения. И что же? Сейчас наступает юбилейная дата. Исполняется два года с тех пор, как мелкобуржуазный автор все отмежевывается, все отмежевывается и все недостаточно, все недостаточно.
А почему? Пропущено было золотое время, наросла пеня.
Необходимость отказа от ошибок застигла его врасплох, и отмежевываться он начал беспорядочно и вульгарно, теряя запятые, метафоры и даже целые придаточные предложения. Он бежал с поля битвы, как румынский полковник, тряся животом и размазывая по лицу грязные слезы.
Ужасен этот пример, и давно уже пришло время внести стройность и порядок в литотмежевательное дело. Халтуртрегерам необходимо беспрестанно помышлять о спасении. Нужны некие нормы. Необходимо расставить вехи на этом нелегком пути.
Конечно, приходится начинать не на голом месте. Кое-что сделано уже и сейчас. Отдельные сочинители накануне выхода в свет своего нового произведения письмом в редакцию извещают гр. гр. критиков о том, что автор сам знает недостатки своей книги, что имеющиеся в книге идеологические бреши, спешно заделываются для второго издания и что ввиду этих обстоятельств подвергать книгу разбору несвоевременно.
Как ни странно, но такая простейшая прививка часто помогает. Однако дело отмежевания от литературных грехов и срывов нельзя оставить во власти подобного самотека.
Отмежевание никоим образом нельзя отделять от самого произведения. Оно должно составлять как бы часть самой книги.
Между последней фразой сочинения и тем местом, где издательство обычно печатает патетический возглас: «Читатель! Пришли свой отзыв об этой книге в ГИХЛ, Никольская, 10», должно быть помещено краткое отмежевание автора по стандартной форме «А»:
«Считаю мой роман «Отрыжка прошлого» реакционным как по содержанию, так и по форме и представляющим собой развернутый документ узколобого кретинизма и мещанской пошлости. Сейчас я нахожусь в развернутой стадии перестройки и работаю над идеологически выдержанным романом «Апатиты» (название условное), с каковой целью выезжаю на месторождения этого полевого шпата. Валерьян Молокович».
Однако эта в общем удовлетворительная форма – еще не все. Хорошо бы пойти дальше и включить литотмежевание в издательский типовой договор на будущую книгу.
«Мы, нижеподписавшиеся, с одной стороны, Государственное издательство художественной литературы, именуемое в дальнейшем «Издательство», в, с другой стороны, Валерьян Молокович, именуемый в дальнейшем «Автор», заключили настоящий договор в том, что… (идут обычные пункты договора).
… § 18. Автор признает свой роман «Апатиты» (название условное), который он должен сдать не позднее 1 августа 1933 года, грубой, приспособленческой халтурой, где убогость формы достойно сочетается с узколобым кретинизмом содержания, беззастенчивой лакировкой, ячеством и преклонением перед голой техникой.
§ 19. Издательство, со своей стороны, признает свою ошибку, выразившуюся в издании десятитысячным тиражом книжонки некоего Молоковича под зазывно-кинематографическим названием «Апатиты» (название условное), в то время как бумажные ресу…»
От тех литературных старателей, кои не озаботились помещением отмежевания ни в договор, ни в книгу, запоздалых писем в редакцию принимать не следует, чтобы не загромождать газет.
Всякого рода литотмежевкой и посыпания главы пеплом и мусором следует помещать за плату по нормальному тарифу в отделе объявлений, между извещениями: «Пропала сука» и «Я, такой-то, порвал связь с родителями с 18 часов 14 минут 24 мая 1926 года».
По условиям места отмежевка должна занимать не больше трех строк нонпарели.
«Счит. ром. «Шестеренки и четверенки» разверн. документ, узколоб. кретин. и мещ. пошл. Пр. крит. считать наход. стад. перестр. Там же прод. нов. дуб. письменный стол и дамский велосипед. Спросить Валерьяна Молоковича».
В области театра обыкновенное отмежевание можно сделать зрелищно занимательным, насыщенным и достигающим большой художественной впечатляемости.
Пользуясь принципами comedia dell’arte, можно ввести авторское отмежевание в пьесу в виде злободневной интермедии.
Автор и режиссер появляются перед занавесом и, взявшись за руки, под музыкальное сопровождение доказывают публике, что настоящий спектакль – это пройденный этап и что они со дня общественного просмотра неустанно перестраиваются. Здесь возможен эффектный конец: автор и режиссер проваливаются в люк, из которого бьют серный дым и пламя.
В цирке и мюзик-холле отмежевание можно заканчивать «табло 30 лошадей» или «чудесами пиротехники».
Авторы малых форм, где существует обезличка и неизвестно, кто что написал, должны приводиться к отмежеванию все скопом не реже одного раза в месяц в помещении Всеросскомдрама по окончании служебного дня.
Что касается поэтов, то пора уже покончить с их попытками ублаготворить общественность отмежеваниями в прозаической форме. Нет, и еще раз нет! Раз нашкодил в стихах, то в стихах и отмежевывайся!
ПОСЛЕСЛОВИЕ К КНИГЕ «КОТЛЫ И ТРУБЫ»
Спешу признать с улыбкой
хмурой
Мой
сборничек
«Котлы и трубы»
Приспособленческой халтурой,
Отлакированной
и грубой.
Евт. Аэроплун. Группа «За бой»
И как приятно, проделав своевременно все потребные манипуляции, сидеть на балконе, среди фикусов и уважающих твой талант родственников, взирать на перестраивающуюся по случаю весны природу и сознавать, что где-то, задыхаясь и разрывая на себе толстовки, бегут рвачи-энтузиасты, халтуртрегеры и золотоискатели, просрочившие все сроки.
Они бегут, а пеня все растет, растет.
1932
Рождение ангела
Задание было дано серьезное. Нужно было создать киносценарий на индустриальную тему. Трудно, трудно писать сценарий на такую тему. Но главная трудность заключалась в том, что герой обязательно должен быть положительным.
Сценарий создавали восемь человек: Патушинский, Учетов и Самозвонский, два Попова, Анна-Луиза Кошкина, Семен Агентов и Голенищев-Кутузов 2-й.
Для успешности работы к сценарной группе были приданы два отдельных эскадрона консультантов.
Полки вел Голенищев-Кутузов 2-й. Он был главный, он и открыл заседание.
– По линии наименьшего сопротивления, – сказал он, – у нас все обстоит благополучно. Отрицательные типы нам удаются. Пора создать положительный тип нашего времени.
– Верно, – сказал Самозвонский, – положительный тип – это вам не отрицательный.
И все с жаром заговорили о том, как легко работать над созданием отрицательных персонажей.
– Кадры так и льются, – со вздохом сказала Анна-Луиза Кошкина, – так и льются.
– Положительный тип должен быть с бородой, – ни к селу ни к городу заметил один из консультантов. – Так убедительнее.
Патушинский и Учетов подняли ужасный крик. Они решительно не понимали, при чем тут борода. Она не казалась им убедительной. Почему борода? Не пахнет ли это отрыжкой допетровской Руси? При этом оба сценариста кричали, словно их резали.
– А впрочем, – неожиданно сказал Патушинский, – можно и с бородой. В бороде чувствуется какая-то связь с деревней.
За Патушинским приутих и Учетов.
– Значит, с бородой, – подвел итог председатель. – Пойдем дальше.
Но дальше пойти не удалось. Посыпались протесты. Говорили, что фильм до некоторой степени все-таки должен быть молодежный. И уместен ли будет главный персонаж с бородой? Снова поднялся крик. Одни говорили, что уместен, другие убеждали, что неуместен. Рассказывали, что пятнадцатилетний юноша с бородой – далеко не единичный случай. Пошли разговоры о чудесах природы, о двухголовых телятах, даже о русалках. Кто-то сообщил, что своими глазами видел женщину с бородой.
– Кстати, – задумчиво сказал Семен Агентов, – не сделать ли нам женщину с бородой центральной положительной фигурой нашего фильма? Но уже, конечно, не в героическом плане, а в разрезе бытовой комедии. А? Что вы скажете, товарищи?
– Надо обсудить, – молвили братья Поповы (Борис и Глеб).
Тут взял слово двенадцатилетний консультант-вундеркинд, выученик Академии пространственных искусств при Мостропе.
– Женщина с бородой может иметь место, – возвестил он, – только надо избежать комикования, чтобы не вышло, как у Чарли Чаплина.
– Ты, мальчик, не бойся, – рассудительно заявил Голенищев-Кутузов 2-й, – как у Чаплина не выйдет. За это можно поручиться.
– С ума вы посходили! – закричала вдруг Кошкина. – Кто вам разрешит женщину с бородой? Репертком ни за что на это не пойдет. Репертком почему-то не любит феноменов.
– К делу, к делу, к делу! – сказал председатель. – Каким же должен быть положительный персонаж?
И все принялись думать тяжкую думу. Консультанты беззвучно шевелили губами. Сценаристы рассеянно рисовали в блокнотах фигурки карликов и женщин с бородами.
– Знаете что? – решительно сказал Самозвонский. – Я нашел выход. В конце концов положительный тип – это есть антипод отрицательного. Они – два полюса. Поэтому давайте подходить к положительному от отрицательного. Например, отрицательный тип пьет. Положительный – не пьет. Отрицательный – лодырничает, положительный – ударно работает…
Новая установка Самозвонского произвела большое впечатление.
– Затем, – продолжал он, – отрицательный – курит, положительный – не курит, отрицательный – некрасивый, положительный – красивый. Один обедает, другой не обедает.
– Как? Совсем не обедает?
– Нет. Он обедает. Но, скажем, не ест мяса. Положительный должен быть вегетарьянцем.
– Позвольте, раз вегетарьянец, значит – толстовец.
– Ну что вы навалились, товарищи! – заныл Самозвонский. – Дайте кончить. Он, конечно, ест мясо, но где-нибудь за кулисами, не на экране. Чтобы не было этого физиологизма, всех этих биологических штучек.
– Правильно, – сообщил консультант-вундеркинд, – главное, чтобы не было, как у Довженко или Пудовкина.
– Что ты, мальчик, волнуешься? – рассудительно заметил Голенищев. – Не будет, как у Довженко. И как у Пудовкина не будет. Но достаточно ли положительных признаков у нашего героя?
– Мало! мало! – закричали консультанты. – Еще давай!
И после длительных прений решено было наградить героя еще следующими достоинствами:
а) Он должен быть членом всех добровольных обществ, работу коих было бы, кстати, не плохо отразить в фильме.
б) Он одинок, так как семейная жизнь может совратить его с правильного пути.
в) Посещает ли он заседания месткома? – Безусловно.
г) Борода, конечно, утверждается (связь с деревней).
д) Утром он работает. А вечером? – Учится. А ночью? – Читает газеты, чем расширяет свой кругозор. А по дороге с завода домой? – Борется с плохой кооперацией.
е) Борется ли он с прочими бытовыми неполадками? – Да. А как это показать? – Пустяки. Для этого есть надписи.
– Ну что, кажется, можно начинать? – бодро спросил Самозвонский. – Тип ясен? Кое-что доработаем по ходу сценария. Анна Мартыновна, возьмите листок бумаги и карандаш. Значит, так…
И на бумаге появилась первая запись:
1. Волнующе-призывно звучит заводской гудок…
2. Из помещения ячейки общества «Друг детей» выходит Никаноров, держа под мышкой «Анти-Дюринг»…
Эта картина, по всей вероятности, уже готова, и мы скоро увидим на экране сверхположительного героя, которому не хватает только крыльев, чтобы стать заправским ангелом, играющим на цимбалах в райских кущах.
1932
