Илья Ильф
Полное собрание сочинений в одном томе
Театр на улице
Это исследование нами предпринято для того, чтобы осветить тот участок театра, насчет которого не распинаются критики, не говорят пламенных речей на заседаниях Главискусства, который не рекламируется в газетах, не дает дефицита, но тем не менее имеет контрамарочников.
Кто из вас, граждане, не присутствовал задарма на уличных спектаклях? Этот театр содержит в себе все виды сценического искусства.
Улица оглашается пронзительным пением, куплетами, зву флейты и трагическими монологами.
Земля дрожит от топота танцующих людей и медведей. Все есть на улице.
Старушка с герцогом
На Кузнецком, у витрины трикотажной лавки, на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков, стоит старая девушка в шляпке с вуалеткой. Старая помахивает большим рыжим ридикюлем и жалобно поет:
Бегите во Фландрию, герцог де Линь,
Бегите во Фландрию, герцог!
За вами сомкнётся безбрежная синь
И хлопнут железные дверцы.
Мимо старушки с герцогом де Линем, которому по неизвестным нам причинам необходимо мчаться во Фландрию, проходят деловые и неделовые люди. Неделовые люди долго стоят возле певицы и, покачивая в такт головою, выслушивают песню до конца и уходят, не заплатив. Деловые быстро суют две копейки и, охая, устремляются за автобусом.
Кое-как старушка перебивается. И если говорить честно, то почему бы ей, старой девушке, не процветать?
В Большом театре тоже ведь не ахти какие слова поют («Бог всесильный, бог любви, ты внемли моей мольбе» или «Милая Аида, луч светлый солнца»). И ничего. Процветают.
Московские Эсмерадьды
Сказавший «а», должен сказать «б».
Там, где опера, там без балета невозможно.
Академический балет представлен на улице двумя цыганочками лет по семи.
Цыганочки работают в двухстах шагах от певицы. Они богато украшены малахитовыми серьгами и изумрудными соплями. Выпучив животики и тряся многочисленными юбками, цыганочки откалывают мессереровские антраша с уклоном в «танцы народностей».
Танцы их еще короче, чем на понедельничных сборных халтур-абендах9.
Неделовых людей, которые и тут хотят ускользнуть от уплаты денег, балетчицы грубо оскорбляют словами и даже действиями.
Настоящий персимфанс
Какой же порядочный театр, насчитывающий не менее пяти ярусов и ста колонн, мешающих зрителю смотреть на сцену, может обойтись без хорошей классической музыки?
Хромой скрипач-флейтист в черных очках – уличный персимфанс (передвижной симфонический оркестр без дирижера) – выгодно отличается от понедельничного персимфанса тем, что он действительно:
1. Передвижной (настоящий персимфанс предпочитает отсиживаться в Большом зале консерватории).
2. Симфонический (работает без участия именитых гастролеров).
3. Без дирижера (в настоящем персимфансе, говорят, профессор Цейтлин нет-нет, а взмахнет смычком и строго глянет на музыкантов, посильно заменяя дирижера).
На улице дело чистое. Дирижера действительно нет, если не считать постового милиционера, дирижирующего уличным движением. Да и то взмах его палочки подает музы кантам сигнал убираться подобру-поздорову, пока их не свели в отделение.
В лапу с эпохой
В области цирка и эстрады уличные артисты совершенно заткнули рабисовских10 коллег.
Никогда в мюзик-холле не увидеть фокусника, работающего с такой отчетливостью и блеском, как дающий свои волшебные представления на бульваре.
Всемирно известный загадочный индивидуум и загадка лабораторий (500 аншлагов в Нью-Йорке и Минске) мосье Касфикис11 приезжает с 15 вагонами аппаратуры. Во время работы ему помогает дюжина индусов со скрещенными руками и десяток отечественных верзил, снующих за сценой.
И нет-нет, а номер не удается.
То испортится астральный фонтан, то заест блок, и воздушная посылка остается висеть в воздухе, то с галерки раздается крик оскорбленного ребенка:
– Мама, у него птица позади привязана на веревочке!
Но китайца с Тверского бульвара не поймаешь. 300 отчаянных любителей фокусов заглядывают в самую его душу и все же не могут открыть секрета.
Беспризорный аккомпанирует своим куплетам на ложках, унесенных из нарпитовской столовой. И текст и исполнение гораздо свежее, чем у всяческих музыкальных споунов.
Даже в танцах дрессированных медведей отразилась современность. В то время, как на цирковой арене медведи отплясывают фокстрот, их уличные собратья идут в ногу с эпохой.
– А покажи, Миша, – говорит вожак, дергая цепь, – покажи, Миша, как у нас поднимают производительность труда.
– А ну, покажи, Миша, как супруги из загса идут.
И Миша показывает все, что требует эпоха.
Великие артисты
Это нищие. Играют они великолепно. Играют по методу Станиславского. Переживают. Натурально кашляют. Идеально хромают. В ролях слепых играют так, что никакому королю Лиру не угнаться. Тут вы увидите Фирса.
– Уехали, – говорит Фирс, – кхе-кхе. А меня забыли, кхе-кхе. Подайте бедному старичку. Три дня старичок не ел. Совсем старичок отощал.
Юродивые из «Царя Федора Иоанновича» стоят в уголку с кроткими лицами, робко протягивая ручку.
И дядя Ваня, тряся своей великолепной бородой, конфиденциально шепчет:
– Подайте бывшему землевладельцу и крупному собственнику.
Хорошо играют. И, казалось бы, рольки крохотные, а как сделаны! Великие артисты!
1929
Гибельное опровержение
– Кто написал эту порочащую меня заметку? – спросил Арест Павлович.
Он заговорил с теми дерзкими интонациями в голосе, какие присущи у нас только некоторым начальникам и людям свободных профессий (извозчикам, зубоврачам и театральным барышникам).
– Я не могу допустить подрыва моего авторитета. Это возмутительно!
И он махнул рукою в сторону стенгазеты «Под копирку».
Там, под рисунком, изображавшим голого волосатого человека в автомобиле, были помещены стихи:
МОЧАЛКОЙ ПО ЧЕРЕПУ
В двенадцать часов по утрам
Со стула встает наш директор,
И в баню стремится он сам
В казенной машине при этом,
Он любит казенный бензин
И труд сверхурочный шофера,
И жаждет он легкого пару,
Но мы поддадим ему жару.
Стихи были подписаны странным псевдонимом – Антихрист.
– Кто это Антихрист? – добивался Арест Павлович, заглядывая в глаза редактора стенгазеты – человека с толстым плаксивым лицом и жалобной улыбкой.
– Я считаю ваш вопрос не этичным, – ответил редактор, страдальчески кривя апельсиновое лицо. – Вы не имеете права добиваться раскрытия псевдонима. Все наши стенкоры: Антихрист, и Венера, и Винтик, и Форсунка – все они для вас не более как Венера, Форсунка, Винтик и Антихрист. А фамилии тут ни при чем.
Арест Павлович испугался.
– Вы, товарищ Укусихин, не подумайте, что я с целью зажима самокритики. У меня и в мыслях не было. Но заметка товарища Антихриста насквозь лжива. Ведь не возражаю же я против заметки товарища Венеры, который совершенно правильно пишет о плохой постановке работы кружка балалаечников. А вот товарищ Антихрист мне подозрителен. И псевдоним у него какой-то церковный. Смотрите, не есть ли это равнение на узкие места? Не развязывают ли подобные выступления мелкобуржуазную стихию?
– Стихию? – спросил Укусихин. – Нет. Стихию не развязывают.
– Но ведь заметка полна клеветы! – завизжал Арест Павлович.
– А вы напишите опровержение. Если будет деловое опровержение – мы напечатаем.
– И конечно, напишу.
Придя домой, Арест авлович долго думал над тем, как бы похитрее составить опровержение. Отпираться было очень трудно. Наконец Ареста Павловича осенило.
На другой день он передал в стенгазету опровержение:
«МОЙ ОТВЕТ АНТИХРИСТУ
Трудно отвечать на заметки, подписанные псевдонимом. Уже это одно (псевдоним) показывает, что человек не решается честно взглянуть вам в глаза и укрывается под псевдонимом.
Но я не боюсь смотреть в глаза правде-матке. И вот я отвечаю на выпад скрывшегося под псевдонимом гр. Антихриста.
Да будет известно гр. Антихристу и его присным, что я не только не ездил в баню на казенном автомобиле, но и вообще не был в бане с 1923 года. Я ожидал получения квартиры в жил-кооперации, где будет ванна и где я, если захочу, буду мыться без всякого разрешения со стороны скрывшегося под псевдонимом гр. Антихриста».
Это опровержение было помещено в очередном номере стенгазеты «Под копирку». И в этом же номере Арест Павлович с ужасом прочел новое стихотворение Антихриста:
ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ АРЕСТЕ
Как ныне сбирается вещий Арест
Отмстить неразумным стенкорам,
Он в бане не моется вот уж шесть лет,
Покрылся он грязью с позором.
В заключение говорилось о том, что поход «вещего Ареста» на стенкоров никак нельзя назвать культурным походом. (Шесть лет не мылся в бане.)
И тут только Арест Павлович понял, в какую бездну увлекла его страсть к опровержениям.
Кто бы ему теперь поверил, что не далее как в прошлую пятницу он ездил в баню на казенном автомобиле.
1929
Чарльз-Анна-Хирам
Американский инженер Чарльз-Анна-Хирам Фост подписал договор на год работы в СССР.
Родственники и знакомые господина Фоста считали, что Чарльз-Анна-Хирам сделал хороший бизнес.
– Хотя смотрите, дружище Фост, – сказал ему знакомый фабрикант резиновых грущ, – за свои денежки большевики заставят вас поработать.
Чарльз-Анна-Хирам объяснил, что работы не боится и давно уже искал широкого поприща для применения своих обширных познаний. Потом уложил чемоданы, сел на пароход и отплыл в Европу.
– Вы едете работать в Москву? – спросили его на пароходе на третий день плавания.
– Еду, – сказал Хирам.
– Там много работать придется. Пищать будете.
– Для этого и еду. Раз подписал договор – буду пищать.
Когда инженер Фост в поезде пересекал Европу, к нему подошел любопытствующий пассажир и, узнав о цели поездки Хирама, воскликнул:
– Все соки из вас выжмут в Москве!
Эти мрачные предсказания навеяли грусть на впечатлительную душу Хирама. Ему показалось даже, что он сделал не столь уж блестящий бизнес.
Управделами треста, кренясь набок, взошел в кабинет директора и доложил:
– Приехал иностранный специалист.
– Это тот, на которого мы договор заключали? Прекрасно! Он нам нужен до зарезу. Вы куда его девали?
– Пока в гостиницу. Пусть отдохнет с дороги.
Директор забеспокоился.
– Какой там может быть отдых! Столько денег за него плачено! Он нам нужен сию минуту. Жалко вот, что мне сейчас нужно ехать… Тогда отложим на завтра. Вызовите его ко мне ровно в десять часов утра.
Ровно в десять Чарльз-Анна-Хирам Фост, распаляемый мыслью о широчайшем поприще, на котором он сейчас же начнет применять свои знания, сидел в директорской приемной.
Директора еще не было.
Не было его также через час и через два.
Хирам начал томиться. Развлекал его только управделами, который время от времени появлялся и вежливо спрашивал:
– Что, разве еще не приходил директор? Странно, странно!
В два часа дня управделами поймал в коридоре инженера Румянцева-Дунаевского и начал с ним шептаться.
– Прямо не знаю, что делать! Иван Павлович назначил американцу на десять часов утра, а сам уехал в Ленинград для увязки сметных неполадок. Раньше недели не вернется. Посидите с ним, Адольф Николаевич, неудобно, все-таки иностранец. Деньги плачены.
Румянцев-Дунаевский выхватил из приемной раздраженного ожиданием Фоста и повел его в Третьяковскую галерею смотреть картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына».
В течение недели господин Фост, руководимый Румянцевым-Дунаевским, успел осмотреть три музея, побывать на балете «Спящая красавица» и просидеть часов десять на торжественном заседании, устроенном в его честь.
«Дорогая Цецилия, – писал он невесте в Филадельфию, – вот уже около десяти дней я сижу в Москве, но к работе еще не приступал. Боюсь, что эти дни мне вычтут из договорных сумм».
Однако 15-го числа артельщик-плательщик вручил Фосту полумесячное жалование.
– Не кажется ли вам, – сказал Фост своему новому другу Румянцеву-Дунаевскому, – что мне заплатили деньги зря?
– Почему зря? – удивился Румянцев. – Вы же ездите к нам каждый день!
– Но ведь вы не поручили мне никакой работы! Я не работаю.
– Оставьте, коллега, эти мрачные мысли! – вскричал Дунаевский. – Впрочем, если вы хотите, мы можем поставить вам специальный стол в моем кабинете!
После этого Хирам сидел за специальным собственным столом и писал письма невесте.
«Дорогая крошка! Я живу странной и необыкновенной жизнью. Я абсолютно ничего не делаю, но деньги мне платят аккуратно. Все это меня удивляет».
Приехавший из Ленинграда директор узнал, что у Фоста уже есть стол, и успокоился.
– Ну вот и прекрасно! – сказал он. – Пусть Румянцев-Дунаевский введет американца в курс дела.
Через два месяца к директору явился Фост. Он был очень взволнован,
– Я не могу получать деньги даром, – выпалил он. – Дайте мне работу! Я считаю такое положение нетерпимым! Если так будет продолжаться, я буду жаловаться вашему патрону.
Конец речи Хирама не понравился директору.
Он вызвал к себе Румянцева-Дудаевского.
– Что с американцем? – спросил он. – Чего он бесится?
– Знаете что, – сказал Румянцев, – по-моему, он просто склочник. Ей-богу. Сидит человек за столом, ни черта не делает, получает тьму денег и еще жалуется. Вот, действительно, склочная натура. Вот что, Иван Павлович, к нему надо применить репрессии.
Через две недели инженер Фост, видный американский специалист, писал своей невесте уже не из Москвы, а из какого-то Средне-Удинска.
«Дорогая крошка! Наконец-то я на заводе. Работы много и работа очень интересная. Сейчас я разрабатываю проект полной механизации всех работ. Но вот что меня поражает, дорогая Цецилия, это то, что сюда меня послали в наказание! Можешь ли ты себе это представить?..»
1929
Шалуны и шалуньи
Знаете ли вы, что такое общественный просмотр?
Если вы журналист, деятель театра или просто культработник, то вы, конечно, не знаете, что такое общественный просмотр.
Трудно журналисту, деятелю кино или просто культработнику попасть в число лиц, которым выпадает счастье явиться первыми зрителями нового фильма или новой пьесы.
Как видно, основная беда состоит в том, что попасть на общественный просмотр можно только даром, по пригласительным билетам.
Есть в каждом городе люди, которые целью своей поставили бесплатное пользование благами жизни.
С такими людьми разговор носит всегда один и тот же характер:
– Еду во Владивосток, – говорит принципиальный неплательщик. – Попутешествовать, встряхнуться.
– А ведь такое встряхивание обойдется вам недешево. Подумайте, один железнодорожный билет…
– У меня бесплатный проезд!
– Разве вы железнодорожник?
– Нет, я не железнодорожник.
Выясняется, что принципиальный неплательщик непричастен также и к водному транспорту и никаких прав на бесплатный проезд не имеет, вообще он ни на что не имеет прав, но все получает бесплатно.
Как видно, у нас уж такая страна. Достаточно только очень захотеть, чтобы получить.
А принципиальные неплательщики упрямы чрезвычайно. И своего добиваются.
Таким образом в зале, где происходит общественный просмотр, представителей общественности почти нет. Их с успехом заменяют молодые шалуны и шалуньи совершенно неизвестных профессий.
Шалуны и шалуньи по части знакомы (в поездах и санаториях знакомства совершаются чрезвычайно легко). Они приветствуют друг друга веселыми криками и занимают места по неизвестно полученным контрамаркам, а то и вовсе без таковых.
Редких представителей общественности оттесняют на галерку. Кроме принципиальных неплательшиков и одиночек-общественников в зале теснятся первачи. Слой первачей образуется так.
Часть билетов (очень незначительная) рассылается по учреждениям. Там их забирает тот, кто увидит первым. Забирает все сразу. Отсюда и слово первач.
Первачи великодушны и охотно распределяют билеты среди знакомых девушек, отдавая предпочтение красивым блондинкам, склонным к полноте. Некрасивым девушкам первачи билетов никогда не дают.
Поэтому в день общественного просмотра в зале есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться, есть на чем отдохнуть глазу.
Иногда же просмотры, как видно, для удобства немногочисленных представителей общественности, устраиваются в полночь, когда просыпаются совы, или на рассвете, когда просыпается петух.
Одиночки-общественники, замороченные работой, на такие просмотры попасть, конечно, не могут. А первачам и неплательщикам все равно, в каком часу дня или ночи. Лишь бы бесплатно.
А бывают и такие просмотры.
Перед серебристым экраном сидит чиновник из Совкино с невыразительными чертами лица и смотрит новый заграничный фильм.
– А ведь ничего фильмик? – шепчет он самому себе. – Надо купить.
И вскоре по воле чиновника с невыразительными чертами лица на экранах появляются фильмы:
1. «Лулу».
2. «Мулен-Руж».
3. «Опыт инженера Стронга».
4. И др., и др., и др-р-р, гав-гав!
Такого чиновника действительно хочется укусить за икры.
Несомненно, что человек с таким вкусом, как наш чиновник, хорошие картины бракует, ибо нам доподлинно известно, что есть на Западе не только плохие фильмы.
Итак, на английский манер позволим себе задать вопрос достопочтенным гражданам из Совкино:
– Известно ли вам, что за последние годы вами куплено отвратительное, бездарное, вредное из всего того, что выпущено в области кино за границей?
Ответ согласны услышать в любом месте и в любой день, письменно и устно.
1929
Полупетуховщина
Время от времени, но не реже, однако, чем раз в месяц, раздается истошный вопль театральной общественности:
– Нужно оздоровить советскую эстраду!
– Пора уже покончить!
– Вон!
Всем известно, кого это «вон» и с кем «пора уже покончить».
– Пора, пора! – восклицают директора и режиссеры театров малых форм.
– Ох, давно пора, – вздыхают актеры этих же театров.
– Скорее, скорее вон! – стонет Главискусство.
Решают немедленно, срочно, в ударном порядке приступить к оздоровлению советской эстрады и покончить с полупетуховщиной.
Всем ясно, что такое полупетуховщина.
Исчадие советской эстрады, халтурщик Полупетухов, наводнил рынок пошлыми романсами («Пылали домны в день ненастья, а ты уехала в ландо»), скетчами («Совслужащий под диваном»), сельскими частушками («Мой миленок не дурак, вылез на акацию, я ж пойду в универмаг, куплю облигацию»), обозрениями («Скажите – А!»), опереттами («В волнах самокритики») и др. и пр.
Конечно, написал все это не один Сандро Полупетухов, писали еще Борис Аммиаков, Луврие, Леонид Кегельбан, Леонид Трепетовский и Артур Иванов.
Однако все это была школа Сандро и все деяния поименованных лиц назывались полупетуховщиной.
Действительно, отвратительна и пошла была полупетуховщина. Ужасны были романсы, обозрения, частушки, оперетты и скетчи.
И желание театральной общественности оздоровить эстраду можно только приветствовать.
Оздоровление эстрады обычно начинается с созыва обширного, сверхобщего собрания заинтересованных лиц.
Приглашаются восемьсот шестьдесят два писателя, девяносто поэтов, пятьсот один критик, около полутора тысяч композиторов, администраторов и молодых дарований.
– Не много ли? – озабоченно спрашивает ответственное лицо.
– Ну, где же много? Всего около трех тысяч пригласили. Значит, человек шесть приедет. Да больше нам и не нужно. Создадим мощную драмгруппу, разобьем ее на подгруппы, и пусть работают.
И действительно, в назначенный день и час в здании цирка, где пахнет дрессированными осликами и учеными лошадьми, наверху, в канцелярии, открывается великое заседание.
Первым приходит юный Артур Иванов в пальто с обезьяньим воротником. За ним врываются два Леонида, из коих один Трепетовский, а другой Кегельбан. После Луврие, Бориса Аммиакова является сам Сандро Полупетухов.
Вид у него самый решительный, и можно не сомневаться, что он вполне изготовился к беспощадной борьбе с полупетуховщиной.
– Итак, товарищи, – говорит ответлицо, – к сожалению, далеко не все приглашенные явились, но я думаю, что можно открывать заседание. Вы разрешите?
– Валяй, валяй, – говорит Аммиаков. – Время не терпит. Пора уже наконец оздоровить.
– Так вот я и говорю, – стонет председатель. – До сих пор наша работа протекала не в том плане, в каком следовало бы. Мы отстали, мы погрязли…
В общем, из слов председателя можно понять, что на театре уже произошла дифференциация, а эстрада безбожно отстает. До сих пор Луврие писал обозрения вместе с Артуром Ивановым, Леонид Трепетовский работал с Борисом Аммиаковым, а Сандро Полупетухов – с помощью Леонида Кегельбана.
– Нужно перестроиться! – кричит председатель. – Если Луврие будет писать с Трепетовским, Сандро возьмет себе в помощники Иванова, а Кегельбан Аммиакова, то эстрада несомненно оздоровится.
Все соглашаются с председателем. И через неделю в портфель эстрады поступают оздоровленные произведения.
Романс («Ты из ландо смотрела влево, где высилось строительство гидро»), скетч («Радио в чужой постели»), колхозные частушки («Мой миленок идеот, убоялся факта, он в колхозы не идет, не садится в трактор»), обозрение («Не морочьте голову»), оперетта («Фокс на полюсе») и др. и пр.
И на месяц все успокаиваются.
Считается, что эстрада оздоровлена.
1929
