Георгий Шевяков
Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
В лучших традициях тупых американских блокбастеров неслась погоня по улицам города. Вой сирен заполнил благочестивое утро, взлетали и взрывались в воздухе автомобили, испуганные пешеходы разбегались, куда глаза глядят, или, застигнутые врасплох, прятались за фонарные столбы, два-три из которых все же оказались сметенными. Разъяренная свора преследователей от ФСБ демонстрировала чудеса храбрости и выучки, но славный дорожно-патрульный полк показал свою полную профнепригодность. Брошенные наперерез машине, несущейся под сто пятьдесят километров в час, разбегались как тараканы от света мужественные составители протоколов на мирных нарушителей правил дорожного движения, хотя, следует признать, один из них взмахнул было полосатой палочкой перед глазами несущегося Степана, но то был его последний взмах.
Кружа и петляя, пронеслась свора машин по улицам Ленина, Маркса, Социалистической, Коммунистической, Революционной, вырвалась, как на простор, к площади перед центральным рынком и, завывая сиренами, грохоча автоматными очередями, время от времени теряя разбитых соратников, понеслась к широкому проспекту Октября. В районе сельскохозяйственного института спешно выстроились гаишные машины, перегораживая дорогу, владельцы которых от греха подальше попрятались на обочине, безнадежно выставив пукалки-пистолетики против воли небес. Но обошел их слева Степан: использовав, как трамплин один из автомобилей, пронесся он над ограждением «лукойловской» заправки, снес по пути две бензиновые колонки и в зареве пожара понесся дальше.
В районе центрального универмага спешно готовилась следующая засада. Также выстраивались машины, разбегались милиционеры, обреченно выходили вперед в касках и бронежилетах спецназовцы, не успевшие еще опохмелится после успешного штурма этой ночью Димкиной квартиры. Но спутал их планы и сберег их жизни Степан. Внезапно развернув машину перед строем, понесся он назад, прижимая к правой стороне дороги, поравнялся с белой четверкой, стоящей на обочине, заорал, что было мочи: «Ко мне, Юрий. Сюда». Подбежал Кудрявцев, нырнул к Димке на заднее сиденье, только и произнес: «Ну, вы даете, ребята!», как машина рванула с места и, свернув направо, отчаянно, как загнанный зверь, понеслась в сторону Затона – городского пригорода – прочь из Уфы.
Казалось, здесь их не ждали. Две милицейские машины перегородили было мост над рекой Белой, но разлетелись в разные стороны от мощного удара. Одна из них, сломав ограждение, улетела на стоящий внизу резервуар с бензином, так что еще один факел стал указывать путь беглецов.
Казалось, их здесь не ждали, но то было не так. До выезда из города никто действительно не мешал друзьям, и они мчались на привычной им бешеной скорости, распугивая мирные авто, спешащие кто на работу, кто на дачу. Но, миновав последние затонские дома, все стало ясно. От последнего светофора и до последнего КПМ на протяжении метров наверное пятисот, вытянувшись по обе стороны дороги стоял мотострелковый батальон, призванный к ночному досмотру в город.
Их ждали: прятались солдаты за обочиной, за гусеницами транспортеров, прижимаясь щекой к автоматам; нервно шевелись пулеметные башни боевых машин пехоты, уточняя угол обстрела, чтобы ненароком не задеть своих; два легких танка по обе стороны дороги грозно направили стволы своих пушек на середину шоссе. Прохожие разбегались во все стороны от воя сирен, предупредительных выстрелов в воздух и громогласного в динамиках: «Граждане расходитесь. Оставаться опасно для жизни. Граждане расходитесь». Водители и пассажиры легковых и грузовых машин, также бросая все и вся, разбегались прочь; из-за углов всех домов поблизости торчали любопытные мальчишеские носы.
Их ждали. И было тихо-тихо, и небо стало темнеть посредине ясного дня, когда серая «волга», вся разбитая от бесчисленных ударов, подъехала к светофору. И тишина взорвалась: мерно застрочили станковые пулеметы, затюкали молоточками автоматы, недвижно застыли стволы танковых пушек, выжидая, когда машина войдет в выбранный им круг смерти.
«Вот и все», – обреченно подумал пришедший в себя после бесчисленных виражей и столкновений Димка. Он закрыл глаза, прощаясь с жизнью, но жизнь почему-то продолжалась, машина ехала, и зажужжали вокруг невесть откуда взявшиеся пчелы. Тогда он открыл глаза и увидел серую пелену, окутавшую автомобиль, и черные осы-пули, что влетали в эту пелену с противным жужжанием и с тихим шелестом, как горох, опадали на дорогу. Словно во сне вдруг раздались стволы танковых пушек, мимо которых мчалась машина, так что напомнили их дула Димке пионерские горны, и не грозное «бах», а громкое «чмок» раздалось, когда выползли из них, словно из последних сил червяки-снаряды и шлепнулись невдалеке на землю.
И вдруг что-то случилось. Не успев обнаружить себя, снова спряталась радость в Димкином сердце, повеяло холодом, стало страшно. Светлеть стало небо над головой, бледнеть серый покров, что укутывал машину, и в первый и последний раз в своей жизни увидел Димка растерянность на лице могучего Степана, когда обернул он к ним назад искаженное яростью лицо и закричал: «Мои силы кончаются. Ложитесь, ради бога ложитесь. Я не смогу защитить вас». Не церемонясь, швырнул Димку Кудрявцев к себе под ноги, сам навалился на него, и услышал мальчик, как затокали пули, пронзая насквозь металл машины, как дернулось несколько раз мужское тело над ним, и заревел безнадежным воем, словно смертельно раненый зверь, Степан. А еще немного времени спустя все стало тихо.
Преследователи отстали. Солдаты сделали свое дело, постреляли напоследок и на том успокоились; ряды милиции и контрразведки поредели настолько, что и мысли у них не было о погоне. Заехав в ближайший лес, выскочил из машины Степан, распахнул заднюю дверцу, бережно вынес тело Кудрявцева, опустил на траву, прижал его голову к груди.
– Юрий, друг мой. Прости меня. Я сделал все, что мог. Юрий, друг мой, – и гладил при этом безвольные волосы Кудрявцева, и покачивался скорбно над ним. – Я не умею возвращать жизнь, Юрий. Прости меня, мне это не дано. Юрий, Юрий…
Дрогнули закрытые веки Кудрявцева, открылись глаза, еле заметно шевельнулись уголки губ: «Помоги им» – раздались последние слова, и Юрий Александрович скончался.
Закачался гигант с закрытыми глазами, стон раздался из глубины его тела.
– Они ответят. Они за все ответят, – глухо, как песня, прозвучали его слова. – Не будет им ни веры, ни пощады.
И продолжался стон.
Припав плечом к колесу машины, сидел на траве Димка, усталый до невозможности. Он то поднимал голову и смотрел на Степана с мертвым Кудрявцевым на руках, то бессильно опускал ее. Мир рухнул на его глазах. Только вчера он был обыкновенным мальчишкой, учился в школе, помогал матери, заботился о бабушке, вел обыкновенную мальчишескую жизнь с ее шалостями, заботами, обязанностями. В этот последний день его держали в застенках и бандиты, и власть; одни у него отрубили палец, а другие выкрали посреди ночи, разбив окна и двери дома, и вкалывали сыворотку правды, чтобы он выдал людей, спасших его и сестру от неминуемой гибели. Перед его глазами сверкали ножи, шприцы и свистели пули. И один из тех, кто спас его и Катю, жизнью своей заплатил за свою доброту и лежал сейчас перед ним бездыханным человеческим телом. Весь мир ополчился на его семью и двух его нечаянных друзей. Ополчился за то, что они встали против зла. Не позволили этому злу торжествовать, не подставили покорно свои шеи. Чудо позволило им продержаться до сих пор, но и чудо оказалось небеспредельным. И что же тогда будет завтра? С ним, со Степаном, с мамой, с Катькой и бабушкой?
Прочитал его мысли Степан. Повернул к нему голову: «Держись Спиноза. Я тебя не оставлю. Мы что-нибудь придумаем. Мне бы только собраться с силами. Они проклянут день, когда они родились. Мне бы только собраться с силами». И продолжал раскачиваться с Кудрявцевым на руках.
Долго ли, коротко ли они так сидели. Поднималось солнце над лесом. Свиристели птицы, жужжали пчелы и оводы, то появлялись, то исчезали звуки от проходящей невдалеке за деревьями дороги – голоса людей, шум проезжающих машин. Случайный прохожий заглянул в лес по нужде и остолбенел, увидев их. Но взглянул в его сторону Степан, и пошел тот прочь с затуманенным взором, придерживая расстегнутые штаны, забыв, зачем заходил в кустики.
Наконец положил Степан Кудрявцева на землю, повернулся к Диме. «Я действительно ничего не мог сделать. Надо было спасаться и бежать. А Юрий умер. Пули достали его. И я не умею возвращать жизнь».
– Ему надо закрыть глаза. И сложить руки на груди, – медленно, заторможено произнес Дима.
– Верно. Я узнал, – ответил Степан после минутного молчания. Он провел широкой ладонью по лицу Кудрявцева, и глаза того закрылись, сложил руки ему на груди и продолжал сидеть перед ним на коленях.
– Дядя Степан, кто вы?
Поднял тот голову, оглянулся вокруг себя, словно видел все в первый раз, посмотрел на небо.
– Ты догадался – я не человек. Я с другой планеты, далеко-далеко отсюда. Планеты, на которой я ни разу не был. Плохо иметь немилосердную родину, как у тебя, еще хуже быть совсем без родины, что уготовано мне. Без родины, без друзей. Единственный у меня был друг, и его не стало. Я не сумел спасти его, а он вызвал меня к жизни. Эта боль никогда не утихнет, все тысячи лет, что я буду здесь, я буду помнить этот день. У меня остались лишь ты и его сестра с племянником в Бирске. Вас он просил сберечь, и я это сделаю. И горе тем, кто помешает.
Еще какое-то время они сидели в прежних позах. Потом Степан поднялся, вышел на кромку леса, осмотрел дорогу. Вернувшись, склонился над Димой. «Ты как, в порядке? Нас собираются искать. Ты можешь ехать?» «Конечно, – встрепенулся Димка, – а как же Юрий Александрович»? «Мы поедем вместе. Помоги мне положить его».
Они аккуратно уложили Кудрявцева на заднее сиденье, сами сели впереди, Димка полуобернулся назад, чтобы рукой удерживать тело, если оно начнет сползать на ухабах, и они поехали. Выждав, когда никого вокруг не было, выехали на шоссе, затем свернули на полевую дорогу и по ней, кружа и петляя по полям и перелескам, вывернули к Бочуринским садам, что стоят на высоком берегу реки Белой, снова выехали на шоссе и, миновав небольшую деревушку, подъехали к берегу реки, где затаились в кустах под крутым яром.
– Ты останешься здесь с Юрием. Так надо. Мы прикроем его, как будто он спит. Если кто появиться и будет спрашивать – скажешь, что твой отец отдыхает. А я отгоню машину, она нас может выдать. И еще я вернусь туда, где его убили. Они хотели войну, они ее получать, – будничным тоном, как будто говорил о походе в магазин, произнес Степан. – А с твоими врагами мы разберемся позднее. Я вернусь через час, через два. Я знаю, тебе сейчас нелегко, тем более остаться одному, но так надо.
– Я дождусь, дядя Степан.
– Я знаю.
Так же аккуратно, как и прежде, они вынесли Кудрявцева из машины, уложили в тень под кустами, накрыли пиджаком. И Степан уехал.
Как страшный сон рассказывали потом друг другу жители Уфимского предместья Затон, где обстреляли машину с нашими героями, о том, что далее случилось в тот злополучный день. Стрелковый батальон стоял на выезде из города по обе стороны шоссе. Утром он выполнял приказ «задержать указанную машину любой ценой» с использованием всех видов оружия, а сейчас – в два часа дня – собирался возвратиться к месту своей постоянной дислокации. Разгоряченные утренней схваткой солдаты горячо обсуждали ее подробности, хвастались друг перед другом проявленной удалью и посмеивались над незадачливыми сослуживцами. Не раз и не два подходили они к упомянутым танкам и, разглядывая разверстые стволы пушек, удивлялись, крутили головами, остряки бормотали хвастливо – работая на публику – или испуганно про себя «нечистая сила», кося глаза и разводя руками. Повинуясь приказам офицеров, они, также не торопясь, складывали боеприпасы, посылали тайком от старшин гонцов на рядом расположенный рыночек за водкой и сигаретами.
И вдруг, словно серое пятно пало на одну группу из них, человек из тридцати-сорока. Глаза солдат остекленели, плечи у всех, как один, распрямились, словно на войсковом смотре, также в единое для всех мгновение руки их привычно схватили автоматы, вставили рожки с патронами, под еще улыбчивые возгласы со стороны выстроились они в цепь, сделали шаг вперед и нажали на курки. Кто на их пути не успел сообразить, что происходит, пал пронзенный пулями навылет. Другие попрятались и, не долго думая, открыли ответный огонь. Цепь не пряталась, не играла в солдатики, она молча принимала пули и молча падали на траву молоденькие парнишки. И когда обходили потрясенные победители своих недавних сослуживцев, бездыханных и лежащих ныне в крови, одни и те же остекленевшие глаза видели они у каждого павшего.
Не успели потухнуть сигареты над местом недавнего побоища, не успели подбежать любопытные мальчишки от ближайших домов, как еще одно серое пятно пало на стрелковый батальон, и еще как один выстроилась цепь из десятков солдат и пошла палить из пулеметов и автоматов, куда глаза глядят. Снова был бой, снова как сжатые снопы падали солдаты на землю. Снова наступило затишье. И когда в третий раз встрепенулись солдатские плечи и безумно потянулись руки к автоматам, великий и необъяснимый страх и ужас овладели войском. Бросая пистолеты и автоматы, побежали жалкие кучки офицеров и солдат в разные стороны, сдирая на бегу гимнастерки и скидывая сапоги, чтобы ничем не быть причастным к армии и этим сберечь свои жизни. Разбежался и народ на рынке, когда засвистели над головами свинцовые очереди. Не видя противника вокруг, застыли манекенами последние остекленевшие солдаты, потом разделились на две группы и пошли друг на друга в прощальную схватку. Последний оставшийся в живых незряче оглядел своих павших товарищей, потом повернул лицо к небу, приставил дуло автомата к горлу и сделал последний выстрел.
В это же время на четвертом этаже кокетливого здания на улице Ленина раздался звон, и увидели прохожие, как вылетел человеческий ком сквозь разбитое стекло и, раскинув руки, с истошным воплем рухнул на асфальт. Выбежали потом из здания молодцы в штатском и унесли внутрь то, что осталось от московского генерала. Снова надел свои штаны с лампасами генерал Коршунов, снова занял свой кабинет. Первым делом отправил всех солдат с их автоматами и пушками восвояси. Отправил по домам и всех полковников, мордатых и не очень, и офицеров из других областей, что рыскали прежде по городу. Лично устроил разнос фельдшеру, который вкалывал наркотик правды Диме, и отдал его под военный трибунал. К концу дня, оставшись один, встал он у окна и произнес в небо: «Ты видишь, я чист перед тобой. Теперь все в твоих руках», Но небо молчало.
Посланец неба в этот час копал могилу своему погибшему другу. Он не стал прибегать к своей вновь воспрянувшей мощи, он копал могилу человеку, как человек. По крайней мере, так сказал Димка о Кудрявцеве: «Мы должны похоронить его. Лучше на кладбище, но как это сделать?» и он при этом взглянул на Степана.
– Достойны ли мертвые лежать рядом с ним? – ответил тот.
– Он человек – возразил Димка. – Он же не зверь, чтобы лежать забытым.
– Я не говорю забыть. Об этом и речи быть не может. Но люди убили его. Зачем ему быть с ними после смерти?
– Мертвые всегда лежат вместе, – пожал плечами Димка. – И хорошие и плохие. Так принято. Наверное, плохо лежать одному.
– Он был один всю свою жизнь, – ответил Степан. – Но так и быть. Я не знаю, сможем ли мы похоронить его сейчас в городе. Лучше подождать, пока все уляжется. Давай похороним пока здесь. А потом перевезем на родину, в Бирск. Мы принесем горе его сестре и племяннику, но другого пути нет.
Димка опять остался с телом Кудрявцева, а Степан направился к деревне, где вскоре бешено залаяли псы, и откуда он вернулся с лопатой в руках. «Я хочу, чтобы все было как у людей», – ответил он на молчаливый вопрос в Димкиных глазах, и, выбрав место под крутым берегом, вонзил лопату в землю. Два раза Димка настаивал на своем: «Дядя Степан, дайте я тоже. Он ведь спас меня, и без него не было бы Кати». И тогда Степан передавал лопату мальчику, и тот также углублялся лопатой в землю и выкидывал грунт на поверхность.
Потом они бережно опустили тело в могилу, аккуратно уложили, накрыли снятой Димкиной майкой и долго-долго сидели на краю, не в силах бросить первый ком вниз, словно ком этот означал действительную смерть и невозвратность. Словно пока могила еще не была засыпана, Кудрявцев был с ними. Слезы текли в эти минуты по Димкиным щекам; сглатывая слюну, он всхлипывал, вытирал кулаком глаза. Все напряжение и боль последних суток были в этом и всхлипывании и плаче. И бормотал он, прижимаясь к Степану: «Сволочи. Какие они сволочи. Катьку хотели изнасиловать и убить. Меня мучили. Юрия Александровича застрелили. Если бы не мы, он бы еще жил». Молча обнимал его гигант, гладил по плечу, по голове. «Ничего, мой мальчик. Все образуется. Так, наверное, устроена жизнь людей, что не могут они не причинять боль и муки другим. А Юрий? – он не мог поступить иначе. Вы с сестрой были в беде, и он спасал вас, как мог. Это было для него самым главным. Главнее жизни».
Они закопали могилу, дав слово при первой же возможности увезти его отсюда и похоронить рядом с родителями. И последнее, что запомнил Димка, лежа на спине и укрывшись Степановым пиджаком, перед тем, как забыться тревожным сном, это сидящего рядом Степана, уткнувшего голову в колени, и его шепот:
– Создатель мой, Уин Сью Уан. Зачем ты поручил мне этот жестокий мир. Здесь нет доброты. Здесь люди, как звери. И я не знаю, как спасти мальчика, которого доверили мне.
Ужасный день пронесся над городом как смерч, как ураган, оставив по себе снесенные фонарные столбы, разбитые машины и пожары на дорогах, десятки раненых и покинувших белый свет. Живые похоронили своих мертвых: в цинковых гробах отправились к матерям солдаты, стрелявшие в беглецов, кладбищенские просторы заполнили толпы горожан, что прощались со своими близкими: и случайными жертвами погони и обстрела, и теми, кто принимал в них участие. Коммунальные службы спешно навели лоск на растерзанные улицы, так что спустя два-три дня казалось, что ничего и не произошло: все порушенное установили, покрасили или по стародревней русской привычке закрыли сплошными заборами, на которые спешно наклеили красочные рекламные плакаты. Местные печать и телевидение, как повелось, лишь вскользь упомянули о событии, взбудоражившем столицу республики, занимая время горожан описанием торжеств по поводу еще одной построенной школы, больницы, профилактория в глубинке. Последнее в те годы было на самом деле и редко и замечательно, но все же проигрывало, если сухо говорить, и в актуальности и, по большому, хотя и скрытому от многих, счету нашему происшествию. Да и то, что было вскользь упомянуто, наверняка с подачи известных нам сил и лиц комментировалось как событие уголовное, туманное, с намеком якобы в интересах правосудия на грабителей банков, чеченских террористов или сектантов тех или иных мастей.
Казалось, обычная жизнь вернулась в город. Место отправленных восвояси генералом Коршуновым вояк, милиционеров и омоновцев медленно и тихо занимали привычные воры, бандиты и бродяги, так что забыли вскорости граждане тишину и порядок, и перестали изучать по ночам и вечерам анатомию и физиологию своих подруг подростки. Все было так, и все было иначе: в тишине, подспудно, кропотливо шевелились и копошились силы, проигравшие свой первый бой. Они изучали причины своего поражения, перестраивали ряды, меняли тактику, стратегию, дислокацию. В ведомстве генерала место солдат и офицеров заменили интеллигентного вида ребятки, что могли дать фору любому хакеру или Эйнштейну. Сотни электронных средств наблюдения и немыслимых физических приборов, способных разглядеть след нейтрино в придорожной пыли, установили они в районе, где жили Михайловы; крыши соседних домов усеяли датчики и антенны, ловящие каждый шорох звезд. Любой звук из космоса, любое колебание магнитных, электрических и иных физических полей тщательно изучалось, сравнивалось в немыслимых сочетаниях с иными сигналами, прибавлялось, отнималось, умножалось и делилось мощнейшими компьютерами, построенные графики и диаграммы сопоставлялись с событиями в городе.
Появились в ведомстве генерала и другие специалисты, о которых знал он один. Установили эти специалисты круглосуточную слежку за каждым работником его официального ведомства от уборщицы до первого заместителя. Казалось одного капитана Харрасова обошло недоверие генерала и, напротив, коснулась его любовь. Потому что вызвал он его к себе на следующий день после своего возвращения в родной кабинет, похмелились они генеральским коньяком, как и было ночью обещано, поручил ему генерал осмотреть найденную к тому времени «волгу», на которой сбежали наши герои, и напоследок сказал.
– Отдыхай капитан. Считай это приказом. Чует моя печенка, сейчас все зализывают раны. Про наши – я уж молчу. Мериканцы – не получилось у них. Почему да как не получилось – разберемся со временем. Божественная сила? – она еще обнаружит себя. А когда обнаружит, мы тебя позовем. Сейчас отдыхай, поправляйся, жене время удели, навести родителей – мне ли тебя учить, молодого. Силы тебе еще понадобятся, не будь я генерал Коршунов.
А когда вышел капитан из кабинета, нажал на столе неприметную кнопочку и внятно произнес: «За этим – особый надзор. Головой ответите. И если я говорю головой, – возвысил голос, – то так оно и будет. И никакие законы не помогут». А когда отключил генерал связь, тихо произнес: Поиграем, капитанчик, поиграем. Не мог я в тебе ошибиться, не мог, не будь я генерал Коршунов»
Сытый и пьяный приехал капитан Харрасов в Демский район города, что раскинулся за рекой Белой, вывернул на окраину, где в чистом поле среди растущей пшеницы стояла серая пробитая пулями «волга», остановился на обочине рядом с неприметной зеленой «газелью», закурил и проговорил в окошечко машины: «Чего стоять? Начинайте».
Это надо было видеть! Рота спецназа в камуфляже, в полном обмундировании, т.е. в касках, бронежилетах, с гранатометами и автоматами, за спинами которых замаячили, выползая из-за деревьев, приданные боевые машины пехоты с дрожащими от нетерпения стволами легких пушек, окружала бедную помятую машину. Бойцы перебегали от кустика к кустику, от кочки к кочке, припадая к земле, прячась за веточки. Как в зловредных американских фильмах они объяснялись на пальцах: два-три пальца вытянутые вверх пальца – значит два-три бойца, одним пальцем направо или налево – значит идти этим бойцам направо или налево. И не было этому конца.
Смотрел на это сказочное действо капитан Харрасов, сплюнул, и, не таясь, пошел к машине, бросив на ходу бравому командиру спецназа, что вышел из «газельки» и встал за его спиной: «Смотрите, не подстрелите, вояки».
Волгу он обошел со всех сторон, внимательно осмотрел салон машины, потрогал пальцем бурое пятно на заднем сиденье. «Охранять, вызвать криминалистов, после осмотра доставить к нам во двор, полковник», – сказал на ходу смущенному командиру спецназовцев и отбыл восвояси.
В тот же день с женой уехал он в село Языково к родителям. Погулял, попил водочки при встрече и на следующий день занялся ремонтом сарая, что давно уже обещал матери. От еды, солнца и размеренной жизни прежний вес стал возвращаться к нему, и только одна Айгуль замечала его временами застывший взгляд. На третью ночь после своего приезда он долго шептался с женой и тихо и незаметно исчез, только его и видели.
Когда командир группы, которая следила за капитаном, доложил об исчезновении Харрасова, генерал Коршунов далеко за пределами своей официальной резиденции построил по стойке смирно лучших сыщиков России. На глазах у всех он сорвал погоны с провинившихся, зачитал приказ по федеральной службе безопасности России за подписью ее председателя о понижении их всех в звании до сержанта с прохождением дальнейшей службы на Дальнем Востоке и напоследок устало высказал остальным.
– Господа! Не все из вас еще поняли важность стоящей перед всеми нами задачи. Речь идет не о бирюльках, в которые надумал играть генерал Коршунов и его высокое начальство. Дело, которое нам поручили – это самая важная государственная задача на сегодняшний, да и все последующие дни. Эта задача важнее секретов атомных бомб, термоядерного оружия, баллистических ракет, лазерных, биологических и прочих видов устрашения и возмездия. По большому счету речь идет о том, что тот, кто установит дружеский контакт с внеземной цивилизацией, будет править человечеством в ближайшие сотни лет. Она проявила себя на нашей земле, и не будет прощения нам, если нас опередят, если мы упустим свой шанс.
Вам ли не знать, как низко пала наша страна в последние годы. Вы, щенки, еще не видели, как половина людей на земле пресмыкалась перед красной звездой или тряслась перед нею в страхе. Настало время вернуть эти дни. Пусть не красное знамя будет при этом над нами, а разноцветная тряпочка, пусть не звезда, но мифический орел осеняет наши лбы, главное – это сила и власть в руках, которых мы можем достичь с помощью открывшейся нам силы. И тогда все эти хваленые Европы, Америки, Азии будут годны только на то, что вытирать наши задницы.
Я призываю вас служить не за страх, а за совесть. Надо выложиться до конца. Надо стать как зверь в лесу, как волки, – вечно настороженными, вечно ждущими опасность, реагирующими на любой шорох, тень, движение, ничему и никому не верить, всего бояться, быть нацеленными на одно – поставленную задачу.
Я мог бы также сказать, что сегодня именно та ситуация, когда лес рубят и щепки летят. Никто, поверьте мне, никто не будет в таком деле считаться с этими щепками, как бы они не назывались – председателями, генералами, капитанами. Но, думаю, это и так понятно.
Спустя два дня в далекой алтайской деревушке, окруженной кедрами и соснами, вышел из попутного грузовика крупный рыжеватый мужчина в изрядно помятом костюме и с полиэтиленовым пакетом в руках, где аккуратно лежали все его нехитрые пожитки. Коротко осмотрелся, переговорил с местными мужиками, что с утра кучковались у продмага, и направился на самый край деревни. Еще раз расспросив встреченную по дороге старушонку, которая поначалу шарахнулась от него, как от чумного, а потом махнула рукой в сторону и, крестясь и оглядываясь, поспешила прочь, он подошел к крепко срубленному дому под двумя соснами, открыл калитку, смело прошел мимо угрожающе поднявшегося пса и постучал в дверь.
– Входи, капитан, входи, – раздался изнутри голос, – с утра жду.
Аккуратно сняв на крыльце ботинки, мужчина вошел в дом, поздоровался.
– Здравствуй. Олджубей. Привет тебе из Башкирии. Вот, жена в подарок мед передала. Говорит, нет лучше башкирского меда.
Гость поставил на стол поллитровую банку с прозрачно-желтым содержимым, и хозяин – тот самый алтайский шаман, что все просил отпустить его к внученькам,– наконец-то оставил раковину, где чистил картошку, и подошел к гостю, которым и был капитан Харрасов.
– Спасибо за мед капитан. Знаю, что от души принес, а не задобрить. Что не особо ждешь помощи, а все-таки приехал. Неладно, знать у вас. А впрочем, сначала попьем чайку – ты с дороги устал, – потом и поговорим.
– Добро – улыбнулся Харрасов, – если к чаю и картошку жареную – в самый раз будет.
– Будет тебе и картошка, и чай, и внучат моих увидишь, скоро заявятся.
В четыре руки они быстро настругали картошку на огромную чугунную сковороду, поставили в печь, присели, переговариваясь о том, о сем – о погоде, о дороге,– пока хлопок дверью и сердитые голоса на дали знать о приходе внуков
Два мальчика четырех и семи лет отроду вошли, демонстративно не обращая внимания ни на гостя, ни на деда, позвали мигом примчавшуюся кошку, положили перед ней на блюдце двух окоченевших сорожек.
– Вот, Мурка, тебе подарок от дедушки. Вот так он тебя любит. Рыбы ему для тебя жалко. А мы, Мурка, старались. Мы даже встали в пять утра, чтобы рыбки и тебе и нам на обед наловить, – причитал старший.
– Я же вас предупредил, что клева не будет, – откликнулся Олджубей.
– Предупредил, как же. Ты не предупредил, а наколдовал. Если бы ты не сказал, что клева не будет, он бы обязательно был. Мы с Сашкой как дураки комаров кормим, а ты колдуешь.
– Да, – протянул младшенький,– Мы, Мурка, старались.
– Это все дед, Мурка, – опять пробасил старший. Мы даже замерзли, а рыбы все нет и нет.
– Глупенькие вы у меня, – старик подошел к внукам, погладил по головкам. – Давайте так: в другой раз скажу идти рыбачить – идите и клев будет. Согласны?
Промолчали, насупившись, детишки. Поднялись, побрели, как убитые, в свою комнату. Вернулся старик к капитану.
– Говорят, что колдую, а я просто вижу, что будет. Проклятый это дар, капитан. Не дай бог иметь его.
После жареной картошки, большую часть которой уплели незадачливые рыболовы, и чая с башкирским медом Олджубей с Харрасовым вышли во двор и, сидя на завалинке, капитан рассказал все, что случилось в городе в последние дни. И добавил:
– Мальчик может пропасть, Олджубей. Его будут вечно искать, и он будет вынужден вечно прятаться и прибегать для спасения к этой силе. Если он останется с нею при всем моем уважении к ней она, как ни крути, нечеловеческая. Это наложит отпечаток на него и сколько дров он наломает и кому это аукнется – никто сейчас не скажет.
А если он будет спасать свою семью, чтобы скрыться вместе, ему, точнее им, нужен помощник. И здесь я сгожусь. И знаю свою организацию, и кое-что умею.
Я лезу в это дело еще и потому, чтобы показать этой силе, что есть и нормальные люди. И, между нами, Олджубей, я думаю, что лишь таким путем можно установить с нею контакт и, главное о чем все забывают, понять, зачем она здесь. Все хотят использовать ее, а речь может быть идет о наоборот.
Горько, Олджубей. Горько и грустно. Нелюдь старается спасти ребенка, а люди ловят и мучают его, чтобы найти эту Нелюдь. И ради чего – ради силы и власти, все больше, все шире, как старухе в «Золотой рыбке».
И потом, знаешь, старик, я тут читал «Мастер и маргариту», когда входил в это дело. Есть в том романе Понтий Пилат, еще в Евангелии есть. Так вот по Булгакову всего лишь раз в жизни он умыл руки, а оказалось, что был тот раз единственным, когда коснулся он бога. И потом ничего не исправить, не замолить нельзя. Хоть тысячу подвигов соверши, бога не вернуть. Я, конечно, не прокуратор Иудеи и даже не генерал ФСБ, и в бога не верю, но руки умывать не хочу. Вдруг потом не исправить.
