Георгий Шевяков
Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Но кроме этой повседневной будничной причины, заматерелой, закостеневшей от десятилетий одинокой жизни, новая, возникшая лишь сегодня, в неизмеримо большей степени, чем первая, тяготила его. И всматривался он в окна своей квартиры, словно старался увидеть, что за ними, за этими рамами, стеклами, шторами. И не видя никакого отблеска в стеклах, ни шевеления штор, еще более мрачнел и твердил «бред, такого не может быть; неужели я сошел с ума». И он смотрел на свои ладони, стараясь вернуться к реальности, потирал пальцами виски и теребил дужки очков, вслушиваясь в самого себя, дабы услышать или прочесть веления сердца. Но сердце молчало. Идти было больше некуда. И даже не закрыв ключом дверь машины, словно испытывая судьбу, он вышел из нее и направился в свой дом.
Он ходил по маленькой двухкомнатной квартирке из угла в угол, из кухни в зал, из зала в спальню, он зажег везде свет и зашторил окна, включил телевизор, поставил кипятить чай. Еще раз проверил, плотно ли задернуты шторы, передвинул кресло в угол зала, вздохнул, сел и, решившись и закрыв глаза, тихо сказал «Гиперион». Словно легкий шорох пронесся по комнате, словно мельчайшие невидимые искры, переговариваясь между собой, нарушили установленный порядок, и, притягиваясь друг к другу, частицы воздуха поплыли в невообразимом танце посреди комнаты, с каждой долей мгновения уплотняя свои ряды. И секунды, наверное, не прошло, как невообразимо могучее существо, которое прежде, в страхе, он видел лишь мельком, с горящими навыкате глазами, и тем напряжением мускулов тела, которые словно были готовы взорваться, чтобы крушить и давить все вокруг, возвысилось над тем, кто его призвал, головой едва не доставая потолка, и глухо сказало: «Я здесь».
Глаза открылись, вперились в мощный торс, едва прикрытый обрывком ткани, в разлапистые ноги, расставленные так, что не сдвинуть их обладателя с места. Пробежали по рукам, бугры мускулов которых поражали воображение, короткой шее, вдвое толще головы, черных густых волосах на плечах и груди – признаках неукротимой мощи, и остановились на красных от налитой крови глазах. Дыхание мужчины замедлилось, стало глубоким и прерывистым, но свой измученный и жалкий взгляд он не отвел, разве что мелькнули в памяти аборигены дальних островов, считающие зайцев самыми храбрыми на свете по той причине, что единственные из всех живых существ они не отводят взгляда от глаз орла. И словно в ответ на эту его мысль обмякло тело исполина, и уселся он на пол, указывая на равенство свое с хозяином квартиры, тем более, что, судя по габаритам, усесться иначе он ни на чем ином не мог, подобное выглядело бы забавным. И руки его тяжело легли на колени.
– Ты все же есть, – задумчиво проговорил мужчина, – безумие не просит разрешения. Но я, пожалуй, нездоров, если тебе рад. Неужели я прав, и эта книжка вызвала тебя?
– Все так. Прозвучало слово. Оно включило механизм программы, и я очнулся. – Существо говорило нехотя, словно про себя, озиралось вокруг, точно после сна не понимало, откуда оно и как сюда попало. Оно провело ладонью по дивану, дотянулось до стены. – Какая пропасть между знать и ощущать. Я в полусне за вами наблюдал. Я знаю все и ничего не знаю. Пришла пора знакомиться. Мне будет проще, если ты поможешь. Я чувствую, что мы нужны друг другу. Но ты меня боишься. Ты убежал.
– Конечно. Я ведь человек. Но почему Гиперион? Разве нельзя было появиться в другом обличье?
– Ты о них читал. Греческие мифы, Гераклы, Зевсы, титаны. Старался их представить. И я явился. Ты не ожидал?
– Наверное. Не знаю.
– Однако какое яркое явление на свет. – Заговорило существо о себе, гулко стукнув кулаком о грудь. – Я не стал будоражить землю, из которой вышел и в которой мои создатели меня укрыли. Но ты заметил, как потухло небо, замолкли птицы, стали выть собаки? Я не хотел явиться тайно. Мои хозяева задумали меня, чтобы украсить человеческую жизнь. Добавить ярости, волнений и тревог, внести раздор, разнообразие, отсрочить бездну. Я и актер, и режиссер. Хотя, прости, здесь режиссер – природа. Я столько лет за вами наблюдал, не смея выразить себя, и вот – свобода. Дружище, Гиперион приветствует тебя. – Он протянул руку, и невольно в ответ на этот широкий жест, собеседник подал свою и ощутил, несмотря на опаску, под пальцами живое тело.
– Ты живой? Я тебя действительно чувствую тебя или ты внушаешь мне себя?
– Я фантом, – Гигант потянулся и явственно послышался хруст костей. – Сгусток информационного поля. Не только его, но так будет и проще и понятней. Я могу быть телесен, как сейчас, и бестелесен, невидим, неосязаем. Я всегда и везде, над всей планетой, в толще вод, на вершинах гор. Но могу и собраться в ком и принять любое обличье. Могу быть камнем, зверем, человеком, воздухом, лучом света, взрывом бомбы, летящей пулей. Я наконец-то жив. О господи, как хорошо на свете. Мои создатели вдохнули в меня почти что человеческую душу. Я раб и бог, слуга и господин. Планета, – гигант накрыл своей ладонью пол, – Гиперион приветствует тебя.
То ли нервы не выдержали у собеседника, то ли было действительно смешно, когда невероятное существо вело себя словно паяц на сцене, но засмеялся он, и страх и опаска, которые до сих пор тлели невидимо в нем, оставили его. Потому что если и был он человеком, то таким, к которому спустился бог.
– Ты смертен? – вырвалась невольно фраза.
Фантом обмяк.
– Ты меня убил, зарезал, обесчестил, распотрошил, поставил на место своим вопросом. Да, верно, поставил на место. – Тяжелый вздох. – Увы, я калиф на час. Моя задача – повести людей. Незримо. Тайно. С последним человеком я исчезну. Я ваш хранитель. Пока вы есть, я буду. Чем дольше будут люди на Земле, тем дольше быть и мне на этом свете. Мои хозяева заставили меня плыть против волн, чтоб им пусто было. Одна лишь радость – я их пережил. Их кости сгнили, я лишь начинаю.
Новое озарение, вызванное словами собеседника, пришло к мужчине и опечалило его лицо. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» – пронеслась в голове когда-то читаная фраза. Как бы в ответ на его сожаления, гигант продолжил.
– Не бойся, друг, я не сатана. Я люблю людей. Люди, как и мои создатели, несчастны. Вы хотите быть вечными, но не можете в силу своего естества, вы есть то, что есть. Вас не переделать. Кому, как не тебе, знать, что вас ждет.
– Ты можешь все?
– Конечно.
– Зачем ты мне? – Мужчина встал и подошел к окну, отодвинул край портьеры и посмотрел во двор, откуда доносились невнятные металлические звуки.
– Пророки слабы.
– Разве я просил?
– Ты ждал меня. Прости, я знаю все. Я читаю книги и мысли. Ты писал, что человек не вечен. Что люди перестанут быть собой. Что мало станет им дарованного тела. Что вещество, вознесшее вас к небу, способное на разум и сознание, есть новое творение природы. Что руки, ноги, сердце и любовь – все пропадет в пучине сладострастья. Ты также говорил, что звезды не нужны, а втайне думал, что они помогут. Не всем – тебе. Что те, кто обогнал людей, оставят компас. Мои хозяева оставили меня. Столетия провел я в заточенье.
– Кто твои хозяева?
– Еще не время говорить о них.
Наступило молчание. Мужчина по-прежнему смотрел в щель между портьерой и стеной во двор. В голове его не укладывалось, что раздумья о человеческой природе, которые он некоторое время назад изложил на бумаге и отправил в одно из московских издательств, облаченные в одну небольшую и никем не замеченную книжку, получили не простое, а зловещее подтверждение. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» – вновь произнес он про себя. И словно вторя ему, также заговорил собеседник.
– Ты не прав – раздался голос пришельца. – Я пришел помочь, не подтолкнуть. Моя задача – умягчить удары. Ты знаешь: неизбежное свершится, но надо, чтобы было меньше бед. Мои хозяева добры и милосердны.
– Ты с ними держишь связь? – вскинул головой мужчина.
– Я не держу, они не знаю. Мне доступен разум, но не выше. К тому же, не укоряй себя, слово, сказанное тобой, носится в воздухе. Не ты, другой бы его произнес.
– Ты будешь действовать через меня, Гиперион?
– Ну что ты! Тебе я должен просто помогать.
– И как же мне с тобой общаться?
– Как с человеком. Когда я нужен, позовешь. Когда что надо делать – скажешь. Мир человеческий понятен, хоть не прост.
– Я буду звать тебя … Степаном. Внешность…? Пусть будет всякая, проста для тех, кто добр, страшна другим. Я думаю, ты разберешься. И, черт возьми, пусть будет то, что будет. Терять не так уж много. Попробуем начать все снова и ладом. Могу я испытать тебя, Степан?
– Ты говоришь о том, что за окном? Все просто. В твоей машине выпивший студент. Он хочет покатать свою подругу. Сейчас вскрыл замок зажигания, пытается завести мотор. Ты только что хотел его жестоко наказать.
– Ты читаешь мысли?
– И желания.
– Действительно… Об одном прошу: невысказанное не исполняй, слова и мысли не одно и то же.
– Как знаешь.
– Напугай навек.
Посторонний человек вряд ли что-нибудь понял бы из этого разговора, будь он ему свидетелем. И привели то мы его потому, что в нем разгадка тех ужасных и неотвратимых событий, описание которых впереди. Но зрелище, которое предстало перед ним спустя мгновение во дворе около оставленной автомашины, этот свидетель никогда бы не забыл. Семнадцатилетний мальчишка, который и выпил то вина, быть может, впервые в жизни и по глупости хотел похвастаться удалью перед знакомой девчонкой, угнав автомобиль и покатавшись с нею, дрожащей за углом дома в страхе за своего необузданного приятеля, этот парнишка вдруг застыл как изваяние за рулем желанного автомобиля, не смея вздохнуть. Огромное свирепое лицо, невесть откуда появившееся, с огромными светящимися ненавистью глазами, смотрело на него сквозь лобовое стекло. И две руки-грабли, поросшие черными волосами, торчащими словно гвозди из руки, как сквозь воду прошли через металлические стойки корпуса и охватили щупленькое горло. Как пушинку, как придавленного цыпленка вынесли они этого парнишку сквозь раздавшееся неведомым образом лобовое стекло, поднесли к зловеще открытой пасти, выдохнув на него смрад, от которого окончательно помутилась голова, и швырнули наземь. И все исчезло. Когда спустя несколько минут, томимая неизвестностью девчушка подбежала к юноше, он лежал на траве, с трудом приходя в себя, и не смогла она сдержаться, прошептав в ночи, чуть не плача: «Петька, у тебя волосы стали белые».
Так вот все и начинается. Кто-то находит кувшин в реке, кто-то проливает масло, а кто-то пишет книги, которые лучше не писать.
И вот настал день 19 мая, с которого город перестал быть прежним. Нет, все как всегда будут думать, что ничего не случилось. Что день сегодняшний есть продолжение вчерашнего. Что ничего нового этот день не принес и не принесет. Или как у библейских пророков «что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем». Но случилось нечто, о чем не догадывались люди. Вдруг то с одним, то с другим человеком в этом городе стали происходить странные и непонятные события. У этих событий были свидетели. Стали передаваться слухи, еще более распространяя ореол чудесности и вовлекая в свою орбиту еще большее множество людей. Словно в котле закипели страсти, и дабы приобщиться к сонму рассказчиков, нагрев, не без того, ручки, и навести в этом котле порядок, последуем и мы за молвой.
Первая несообразность случилась утром. Тогда на нее еще не обратили внимание, посчитали чем-то случайным, вернее событием, которое рано или поздно найдет свое естественное объяснение. Надо сказать, что множество совершенно посторонних происшествий позднее будут связывать с тем сонмом событий, который мы описываем здесь, какие из них действительно связаны со Степаном, а что приписывают ему и добро- и недоброжелатели. Но все они сходятся во мнении, что первая несообразность случилась действительно утром.
Когда Вася-Мерседес – небезызвестная в определенных кругах личность, «крышующая» (комментарий для россиян 90 годов двадцатого века не требуется) Колхозный рынок в северной части города, – свернул, не глядя на светофор, на своем блистающем мерседесе с улицы Кремлевской на Первомайскую, он, разумеется, и внимания не обратил, как, взвизгнув тормозами, словно вкопанная остановилась белая четверка, избегая столкновения и пропуская его. На такую мелочь, как советские авто Вася давно перестал обращать внимание и ездил по улицам, не глядя на них, так что ветераны шоссейных дорог, еще издали заметив лоснящиеся черные бока его машины, заранее готовились к всякого рода неожиданностям. Победителем в этих неожиданностях был всегда один человек – большой, широкий и веселый Вася. Два – три храбреца, что пытались на пальцах научить его правилам дорожного движения, внезапно и надолго потеряли подвижность, а одного и вообще пропал след, так что ездил черный и всегда отполированный мерседес по улицам родного города, как лайнер по морю, изредка останавливаясь на совсем уж явный красный сигнал светофора.
Тем большей неожиданностью для него стало, когда мерзопакостная четверка вдруг обогнала его и, выскочив вперед, резко затормозила. Более опешив от такой наглости, чем испугавшись столкновения, которого чудом не произошло, монументальный Вася внушительно вылез из своего линкора и, подойдя к четверке, не глядя, сунул свой огромный распаренный кулак в открытое окно водителя. Первыми у него захрустели пальцы. Боль от раздавленной, смятой в лепешку кисти еще не дошла до его мозга, как в незапамятные времена не доходила она у длинношеих динозавров (отчего они, к слову, и представились в свое время), когда распахнулась дверь и мужик, который, судя по размерам, мог вести эту машину только сидя на заднем сиденье, вышел из нее и двумя ладонями хлопнул Васю по ушам. На этом инцидент был исчерпан. Четверка тихо покатила по своим делам, а неугомонный Вася остался сидеть на асфальте, и из ушей у него текла кровь. Никогда больше в своей жизни он не слышал ни одного звука, и когда по прошествии многих недель и десятка операций на руку, вышел за ворота клиники, он всегда внимательно смотрел по сторонам и вел себя исключительно корректно с посторонними.
Юрий Александрович смеялся. Он хохотал как сумасшедший, бил своими кулачками по коленкам и бардачку, и глаза у него предательски блестели от влаги.
– Степан, ты не поверишь, как мало надо нашему человеку для счастья! – восклицал он. И вдруг взгрустнул. – До чего же все-таки жалкая и поганая у нас жизнь.
Его сосед, небезызвестное нам существо, сидел рядом, и ничем в настоящий момент не отличался от обычного гражданина. Размеры его, то есть рост, вес и прочие черты и габариты, хотя и превосходили обычные, не бросались в глаза. На нем была спортивная майка и потертые джинсы – обычная одежда летних дней. Бывалый зритель наверняка нашел бы прототип его внешности среди киноактеров, с одного из которых, увиденных в телевизионном фильме предыдущей ночью, не долго думая, Степан, как позднее выяснилось, и слизал свою внешность.
Не менее поразительным было не мгновенное, но происходящее буквально на глазах в течение долей секунд превращение этого обычной внешности человека в свирепое создание. Словно выпрямлялась внутри него тайная пружина, заставляя наливаться силой тело и наполняя лютостью взгляд, от которого цепенело все живое вокруг, не исключая диких зверей, а особо нежные натуры теряли сознание. Зрелище такое навсегда оставалось в памяти его свидетелей, о чем они до самой смерти вспоминали с содроганием, если, конечно, оставались живы.
Вторым в машине был уже знакомый нам мужчина, о котором пришла пора рассказать подробнее. Звали его Юрий Александрович Кудрявцев. Лет ему было за пятьдесят. Негустые, мягко говоря, русые волосы колыхались от каждого дуновения ветерка, выдавая натуру мягкую и нерешительную. Как уже упоминалось, судьба его действительно не сложилась, и сейчас, нежданно-негаданно получив в руки волшебную палочку, он производил впечатление человека, который не мог придумать, что ему с этой палочкой делать.
Желания его были несвязны и хаотичны. Решив купить бутыль газированной воды, он сунул руку в карман за деньгами, но вытащил лишь один смятый червонец. Забавная мысль мелькнула в его голове и, попросив Степана остановиться около ближайшего магазина (на беду магазина им оказался торговой центр «Юрюзань» на проспекте Октября, ныне, как и многие торговые достопримечательности пропавший во тьме времен), он обратился к своему спутнику.
– Степан. Ты можешь сделать так, чтобы с моих десяти рублей продавец дала сдачи, как с пятисотки? Внушить, что я дал ей пятьсот рублей?
– Как два пальца обос… заключил Степан известным и грубым словом.
Кудрявцев ошалел.
– Когда ты успел набраться этих слов?
– Не сплю, слушаю, смотрю, – меланхолично ответил Степан. – Удивительно, но жаргон более тонок, чем, официальный язык. В одном слове – десятки смыслов. Послать человека куда-то – совсем не значит послать именно туда, куда посылаешь: там и места-то для человека нет. Самое грязное может быть самым восторженным, что для других оскорбительно, произнесенное для себя – хвала. Поразительное множество эмоций при минимуме слов. Огромные внутренние сложность и богатство с унылостью внешнего выражения – в этом, наверное, ваш народ.
– Окстись, волшебник, – хлопнул его по колену удалой Кудрявцев. – Мы развеселим этот мир. Для начала внуши продавщице, что я дал ей пятьсот, нет, мало, тысячу рублей. Мне в отличие от тебя, надо кушать. И, сам понимаешь, кушать лучше хорошо, чем плохо. Договорились?
Дождавшись подтверждения, он неспешно вошел в торговый зал магазина и занял очередь. Минуты через две женщина интеллигентного вида, который ей придавали скорее очки и медлительность жестов, нежели, как вскоре выяснилось, воспитание, стоявшая позади Кудрявцева, широко раскрыла от удивления глаза и, не выдержав, пока еще вполголоса заметила.
– Послушайте, вы же дали ей всего десять рублей.
– Милочка, я и денег то таких не знаю, – величественно ответил Юрий Александрович, надменно повернув к ней голову.
Надменность возмутила гражданку и уже громче она обратилась к продавцу. Трудно сказать, что ею руководило: врожденное чувство справедливости или обида, что повезло не ей, но голос ее звенел как сталь.
– Женщина, – громко заявила она. – Мужчина дал вам всего десять рублей. Вы должные ему два рубля сдачи, но не девятьсот девяносто два.
– Не сбивайте меня, я считаю, – прозвучал равнодушный ответ.
– Вы ошибаетесь. Я видела собственными глазами.
– Очки протри сначала, – голос стал напряженнее.
– Хамка.
– От такой же слышу.
Дальнейшую перепалку приводить излишне; две разъяренные русские женщины страшнее одной чеченской банды. Забрав сдачу, Кудрявцев поспешно покинул магазин. И когда администратор и группа поддержки продавца опомнились и принялись снимать кассу, они лишь обнаружили, что мужчины давно и след простыл, и девятьсот девяносто два рубля канули в лету.
– Накладочка вышла, Степан Батькович, заметил Кудрявцев, садясь в автомобиль.
– Зато какая гамма чувств!
– Как бы не оглушила эта гамма. Тебе хорошо – растаешь, а у меня последние волосы выдернут.
– Курыкма, хозяин, поправим. Но больше, чем человек сто-двести, я одурманить зараз не смогу. Хотя, быть может, порыскать в закромах…
– Вот-вот. Порыскай. И надо быть хитрее, – как бы для себя закончил пассажир. – Кстати, чем они там сейчас заняты?
– Деньги считают.
– Пора ехать, – невинно заметил Юрий Александрович Степану.
И взглянув друг на друга, они дружно рассмеялись.
Спустя несколько минут осторожная езда водителя обратила на себя внимание Кудрявцева, и он недоуменно взглянул на Степана.
– Что-то случилось?
– Ты странно меня назвал: «Батькович»?
– Вот оно что? В знак уважения у нас принято называть друг друга по имени-отчеству, если ты заметил. Имени твоего создателя я не знаю, а «батя», «батька» – это отец по-украински или белоруски. Поэтому и Степан Батькович. Если не нравится, не буду.
– Уин’сью’уан, – медленно, четко выделяя каждый звук, мягко и в то же время печально произнес Степан. – Небо алмазной глубины – так его звали на вашем языке.
– Степан Уинсович Алмазов – ты не будешь против?
– Нет, – широко улыбнулся Степан, – Мне нравится. Пусть так будет. Лицо Степана стало мягким и добрым и долго еще сохраняло свое выражение.
Далее они ехали молча, однако, судя по дальнейшему поведению Кудрявцева, мысли его не дремали. Упомянутое ранее «быть хитрее» проявилось в том, что в следующий раз не он пошел за деньгами, а деньги сами пошли к нему. Не на своих, естественно, ногах, но на ногах своих владельцев.
Послеобеденное время на Советской площади, окруженной министерствами и офисами крупнейших предприятий республики, в этот день протекало не так, как обычно. Прежде полусонное, безмятежное, когда «тугие животы» – непременный атрибут высокого начальства – переваривали сытные обеды и поглаживали бока своих секретарш, кто наяву, а кто мечтая, сменилось какой-то лихорадочной суетой. Не у всех сразу, но по очереди, причем очередь эта диктовалась не рангом небожителей, но алфавитным порядком. Начиная с буквы «А» (Абусалямовых, Абдрафиковых) она плавно переходила на следующие буквы (Мингажевых и т.п.) и закончилась к концу рабочего дня на Юмашевых и Япаровых. Чем было вызвано отсутствие русских фамилий в этом печальном списке, так и осталось невыясненным: то ли их было слишком мало в высоких сферах, то ли предмет интереса у обладателей данных фамилий отсутствовал, то ли махровый национализм проявился у нашего героя. А заключался этот интерес в сказанных Кудрявцевым Степану словах: «Пусть высокие чины в этом здании принесут мне не меньше, чем по двадцать тысяч долларов каждый. Разумеется, если они у них на самом деле есть». Оказалось, что есть. Не всегда на рабочем месте, но всегда значительно больше. Кому повезло, как на сносях, качаясь и запыхаясь, тряся животами, спешили в свои служебные кабинеты, тщательно закрывшись, вытаскивали из укромных мест и сейфов вожделенные банкноты, по несколько раз пересчитывали требуемое количество, обвязывали резинкой, для верности завертывая в листы бумаги или газет, и обречено выходили из здания. Другие, как ошпаренные, выскакивали на улицу, по-боевому рвали на себя дверцы служебных или личных авто и мчались домой или какие другие места, где хранили нажитое, и также бережно пересчитывали и завертывали. И те, и другие, иногда выстраиваясь в очередь, торжественно подходили затем к сидящему на скамье неподалеку от республиканской библиотеки Юрию Александровичу и со словами «Премного благодарны» и, кланяясь, бережно складывали пачки в раскрытую спортивную сумку у его ног. «Слава труду», «Родина Вас не забудет», – звучало небрежное в ответ. И словно получив неслыханную награду, с воодушевленными лицами и тряся животами, возвращались начальники после этих слов в свои кабинеты, и настроение их было приподнятым и торжественным. Увы, до тех пор, пока они не появлялись дома, где наваждение под натиском жен и домочадцев исчезало. Об остальном представляем додуматься читателю. Но смутный слух об этом происшествии, как первая ласточка, прошелестел над городом. И слова «таинственный гипнотизер» впервые прозвучало в высоких кабинетах.
К концу дня Юрий Александрович вспомнил о своем обещании насчет книжки забавному пацану с удивительным прозвищем Спиноза, и, пребывая в благодушном настроении и желая сделать что-то действительно доброе в этот незабываемый день – предтечу нового и радостного этапа в своей жизни, – он попросил Степана поехать домой, в ворохе книг выбрал дорогую ему «Связь времен» Ф. Нестерова о духе и истории русского народа и ближе к вечеру, когда, по его мнению, никакая сила не могла оторвать мальчишек от улицы, поехал к «шести стволам».
Спинозы еще не было. Не испытывая нужды, он тем не менее попросил ребят помыть машину, отвалив в этот раз сотню рублей не глядя, и задумчиво сидел на достопамятном ящике из неструганных реек, когда увидел бегущего к ним Димку.
– Слышь, пацаны, Катьку не видели? – запыхавшись, крикнул он ребятам, – полчаса назад позвонила, что идет от подруги, и нет до сих пор. Мы уж с матерью не знаем, что думать.
– Нет, Димка, не видали. Да, черный джип, ну тот, давешний, там за гаражами стоял – махнули мальчишки руками в сторону металлических гаражей. – Пойдем-ка, посмотрим.
Спустя минуту они убедились, что машины на месте не было. Димка аж почернел лицом.
– Где же она, Катька?
Тревога закралась и в сердце Юрия Александровича, не отводящего взгляд от мечущихся ребят. Взяв за руку Спинозу, он силой подвел его к своей машине, Крикнул «Степан». А когда тот на удивление присутствующих вышел из машины, не таясь окружающих воскликнул.
– У этого мальчика пропала сестра, Степан. Ты знаешь, где она?
– Знаю. Она в черной машине недалеко отсюда. У нее неприятности.
– Останови там все. Немедленно останови и едем. Быстрей садись, – крикнул он Димке, и сам незамедлительно занял место рядом с водителем.
Степан уже был за рулем. Не успел Димка захлопнуть дверь, как, взвизгнув колесами, машина рванула на дорогу. Увидев мать, растерянно бредущую по обочине, Димка крикнул «Стой, мамку возьмем». И не успела машина затормозить, распахнул дверь и крикнул: «Мамка, скорей сюда, мы к Катьке едем» Ничего не понимая, та, скорее от безысходности поисков и в великом страхе за дочь, ничего не спрашивая, мигом влезла в автомобиль и, уже не останавливаясь, они помчались.
Путь был недолог. Недалеко от дороги за обочиной в начале улицы Российской в сгущающихся сумерках, уткнувшись наполовину в опушку соснового бора, стоял черный «Ланд Крузер», внушая настороженность и опаску всякому, кто проходил мимо. Настороженность вызывала и его мрачность, где стекла были того же цвета, что и борта, и одинокость его на краю леса. Сердца подъехавших невольно сжались, но страх за девушку и слепая, интуитивная вера, что она в этой машине были настолько сильны, что мать и Димка, не раздумывая, выскочили из машины и, подбежав к джипу, рванули его дверцы на себя.
Катька была там. Она сидела, сжавшись в углу на заднем сиденье, в темноте смутно белели ее руки и сжатые под задранным подолом платья колени, распахнутые ужасом глаза встретились с глазами матери. Застывший как манекен юноша с финкой в правой руке сидел рядом с ней, прижимая локтем ее голову к дверце, еще двое на передних сиденьях застыли, развернувшись назад, и лица их, застигнутые таинственной силой, выражали похоть и глумление. Странным было то зрелище: застывшими в каком-то серовато-искристом коконе были тела людей – руки, головы, черты лица, не могущие пошевелиться, губы, что не в состоянии раскрыться от клокочущих внутри груди звуков, но сбегали при этом капли пота по застывшим лицам и дико вращались глаза, блестевшие в темноте от ужаса и удивления. Подойдя со стороны девушки, Степан вырвал дверь автомашины, чары, в которые была погружена Катя, растаяли, с плачем бросилась она на шею к подбежавшей матери. «Мамочка, мамочка», – причитала она. И так же в слезах и в каком-то щенячьем восторге прижимался к сестре и матери Димка. Но внезапно ставший резким голос Кудрявцева вернул их к действительности.
– Ну-ка быстро в машину, быстро. Нельзя здесь оставаться. – Он не столько словами, сколько подталкивая, принудил троицу к повиновению. Сам вернулся назад, и краем уха, скорее бессознательно запомнив и лишь потом, восстановив его слова, Димка услышал разговор двух мужчин.
– Они хотели надругаться над ней, а потом задушить и утопить в реке. Это не первая их жертва. Было двое, каждой по пятнадцать лет.
– Убей их. Убей так, чтобы всем неповадно было, Степан, не жалей. И пусть нас никто не видит, а тот, кто видел, напрочь позабыл. Сотри следы наших рук с машины. Пусть Димкины друзья обо всем забудут, и соседи, когда они вернутся домой, не обратят на них внимания. Одним словом никто и никогда. И проследи.
Возвращение домой было и счастливым и грустным. В стенах родной комнаты Катя дала волю слезам и долго причитала на груди у матери: «Какие же скоты. Какая мразь». Та, как могла, успокаивала ее, гладила по голове: «Слава богу, ничего не случилось, Катя. Все пройдет. Все пройдет». Словно чувствуя себя виноватым за принадлежность к тому же полу, что и увезшие сестру подонки, Димка сидел на кухне, скупо рассказывая бабушке, что произошло, и заклиная никому ничего не говорить, чтобы Катьке не было беды. Юрий Александрович, сидевший рядом, поддакивал и клятвенно просил хранить все в тайне. Валентина, отправив дочь в ванную, присоединилась к ним и горячо, чуть ли не пытаясь поцеловать руки, благодарила их спасителя. На второй или на третье чашке чая все утихли и успокоились. Молчаливая Катя, виновато и благодарно улыбаясь Юрию Алексеевичу, прикорнула рядом с матерью, а когда ее спаситель уходил, поцеловала его в щеку. Жуткий вечер закончился. Укладываясь спать Кудрявцев, словно размышляя вслух, проговорил «может быть и им надо все забыть, как ты думаешь, Степан? «Не знаю», – прозвучало из пустой темноты.
Утром следующего дня, не доходя до школы и оглянувшись, не видит ли его кто-нибудь из одноклассников, Димка дворами вышел к остановке, недалеко от упомянутого ранее банка и сел в троллейбус. Проехав на нем две остановки, он вышел, через арки огромного, занимающего целый квартал дома, называемого в просторечье «пентагоном» прошел на параллельную проспекту улицу и побрел по ней, стараясь произвести впечатление беззаботного, никуда не спешащего мальчишки. Однако первый же взгляд, искоса брошенный им в сторону места вчерашнего происшествия, сорвал выдуманную личину. Вокруг черного Ланд Крузера, удерживаемая и милицией и страхом, грудилась толпа человек, наверное, из десяти или пятнадцати. Каждый проходящий мимо считал своим долгом присоединится к любопытствующим, и уже не рискуя обратить на себя внимание, Димка втесался в это не слишком плотное окружение, чутко ловя разговоры вокруг и, не выходя в первые ряды, стал наблюдать за происходящим около машины.
Милиция, видимо, приехала недавно. Вокруг машины суетился фотограф. На ручки дверей, багажника наносили белый порошок, чтобы снять отпечатки пальцев. Невдалеке стоял «жигуленок» дорожной инспекции, лицо патрульного, сидящего за рулем, выделялось своей белизной в темноте салона. Основная же группа приехавших сгрудилась неподалеку, покуривала, изредка перебрасывалась словами, посматривая то в сторону джипа, то на проходившее невдалеке шоссе. Фотограф, закончив свое дело, тоже присоединился к ним, не заставила ждать себя и женщина, снимавшая отпечатки пальцев. «Подождем. Сказали, скоро будут. Без них не начинать»,– громче обычного, видимо в ответ на настойчивые вопросы и упреки подчиненных произнес старший группы – единственный из них при погонах подполковника милиции.
