Георгий Шевяков
Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Тихо стало вокруг. Оцепенели люди, замерли не только ноги и глаза, само дыхание людей остановилось от этого невероятия перед глазами. И в наступившем безмолвии согнулись руки гиганта, удобнее легли стволы пулеметов на предплечья, повел он головой, словно прикидывая, куда лучше целиться, и нажал на спусковые курки. Застучали, засвистели, зажужжали пули, поползли пулеметные ленты, заструился дым от раскаленных стволов. Рассыпаться стал похоронный строй: кто попадал сразу, кто побежал прочь, кто прятался за чужими спинами. Лакированный гроб упал навзничь, вывалив свое содержимое, так что покатился покойник по улице, и никому не было до него дела – все спасали свои шкуры и многие присоединялись к Кареле. Разбежались, кто куда и зрители. И минуты, наверное, не прошло, как пустынно стало на улице Первомайской, только лежали, замерев, живые и мертвые. Одиноко на тротуаре стоял Димка в своем девчоночьем платье, огляделся вокруг, и побрел прочь. И Степан исчез, как появился, неизвестно куда.
– Ну, все. Допрыгался, – этими словами, вскочив и стукнув кулаком по столу, встретил генерал Коршунов весть о событиях на Первомайской. – Свистать всех наверх, сучьи дети. Где наша не пропадала. Начать план «заложники».
И во главе своры спецназовцев помчался к дому Михайловых. В очередной раз разбежались бедные жители дома, завидев черные маски, что высыпали из грузовиков. В очередной раз задрожали стены дома от ударов кувалды по металлической двери. В очередной раз ворвались сквозь выломанную дверь и разбитые окна специалисты по антитеррору в Димкину квартиру. И замерли обалдевшие.
Никто в квартире не обратил на них никакого внимания, словно не было ни шума, ни гама, ни разбитых окон. Все так же стряпала на кухне Валентина Михайлова немудреные пельмени, вязала носочки внуку, сидя в кресле в спальне, покойная бабушка, и облизывала свои лапы на шкафу в прихожей кошка Клеопатра. Голая Катька, выйдя из ванной, бесстыже прошла мимо матерого вояки. Хотел было тот цапнуть ее за причинное место, да прошла рука сквозь девичье тело, как сквозь пустоту. И в довершение всего, растопырив когти, прыгнула сверху кошка и пролетела сквозь его грудь, так что сел бравый спецназовец на пол, стащил с лица маску, сплюнул и облегчил душу словами, где литературными были лишь «мать», «отец», «дышло», да «вышло». Ошалело застыл генерал Коршунов посреди этой мистики и жути, потом очнулся, схватил трубку рации, заорал, как никогда еще в жизни ни орал: «Харрасов! Где Харрасов, мать вашу? Всех уволю, по зонам рассажу, в пыль лагерную размажу, расстреляю… Где»?
– Следует по старой Чишминской дороге, – незамедлительно и робко ответили ему. – В машине одна женщина и двое детей.
– Схватить. Взять. Все туда. Оцепить район, поднять вертолеты, армию, планы перехваты, паутины, мотни, бредни, – все в ход, – пуще прежнего закричал Коршунов, и, расталкивая встречных на пути, выбежал вон.
Снова была погоня. Снова летела пыль из-под колес машин, визжали тормоза, свистели пули, танцевали в небе вертолеты. Между двух огней, между двумя нечистыми силами – неземной, от которой не знаешь, чего и ждать, и земной – генеральской, от которой уж точно ждать ничего хорошего не приходится, метались офицерики и солдатики. Не одна и не две машины от греха подальше, и, пользуясь случаем, укладывались в кюветы – царапины зарастут, а жизнь останется. Не один вертолет цеплялся за электрические провода или вершины деревьев и нюхал носом родную землю, пока летчики выпрыгивали за борт, – кости срастутся, а жизнь останется. Одна лишь матушка-пехота неспешно и обреченно выпрыгивала из грузовиков и окружала Благоварский лес, где носился загнанный Харрасов. Свято соблюдал тот слово, данное Степану, когда тот попросил его продержаться хотя бы два часа. Два с половиной часа водил он погоню за нос в родных лесах, где знал не то что дорожки, но и тропочки, и где можно, а где нельзя проехать по бездорожью. Два с половиной часа носились за ним на легковушках, грузовиках, бэтээрах, постреливая в его сторону, но так, осторожно, стараясь не задеть пассажиров, целясь в колеса. Наконец остановился: впереди и по бокам надвигались солдатские цепи, завис над головой вертолет, поджимали сзади коршуновские орлы. Остановился, заглушил мотор, откинулся в кресле, глянул на часы и довольно улыбнулся, вытирая пот со лба.
Выскочил из затормозившей «волги» генерал, важно подошел к загнанной машине, перевел дыхание, поправил фуражку на голове, распахнул заднюю дверь, положил руку на Катькино плечо, проговорил, хоть и запыхавшись, но вежливо так, культурненько.
– Выходи девочка, приехали.
Ничего не сказала Катька. Дернула головой, зыркнула глазами, цапнула его зубами за руку, так что вскрикнул он от боли и неожиданности, и растаяла. И вместе с нею растворились в воздухе, словно их и не было, и Димка, и его мама Валентина Михайлова, и кошка Клеопатра. От всего этого помутился рассудок у генерала. Опустился он с маху на землю, где стоял, прислонился головой к машине, так что скособенилась генеральская фуражка, запричитал жалобно.
– Да что же это такое, господи. К ним как к людям, а они?
Подвели тут к нему сотрудники Харрасова. Глянул на него Коршунов.
– Этот хоть настоящий?
– Живой, товарищ генерал, – широко улыбнулись служивые.
– Братцы! Не в службу, а в дружбу, – взмолился генерал, – врежьте ему по самое не хочу. Нельзя же так над людьми измываться.
С двух сторон врезали Харрасову под дых. Кулем свалился он на траву, заработали по нему ногами.
– Хватит, хватит, – остановил ретивых подчиненных генерал, спустя несколько времени. – Ишь, обрадовались. Давайте его сюда. Побеседуем.
Уселся он к тому времени на пенечке, достал незабвенную фляжку, отхлебнул от души, аж закашлялся. Отдышался, помягчели глаза и голос. Воззрился на Харрасова.
– Предал ты нас, капитан. Присягу нарушил, товарищей своих единоутробных предал, с которыми кровь проливал в Чечне. Крест на себе можешь ставить. Амба тебе.
– Дурак ты, Коршунов, хоть и генерал, – ответил Харрасов, сплевывая кровь из разбитого рта, – Не крест на мне надо ставить, а орден на грудь вешать, да в ножки мне кланяться, чтобы принял я этот орден. Я теперь ваша единственная надежда. Нет у вас другой ниточки к Степану.
Не сразу ответил генерал. Поднялся тяжко с пенька, отряхнул штаны с лампасами. «Ну-ну, посмотрим. Закуйте его, понадежней, в наручники, ребятки, да в камеру с постоянным наблюдением. Думать будем». И тихо и стыдливо поехали машины в город с единственной добычей, которую и трофеем то не назвать.
Далеко от этих мест, там, где Башкирия граничит с Оренбуржьем, на станции Приютово остановился поезд, следующий в Москву. Две женщины – постарше и помоложе – в каждой из которых лишь с трудом можно было признать Димкиных мать и сестру, вышли из подъехавшей одновременно с поездом легковушки и, неся сумки и пакеты, скрылись в вагоне. Устроившись в пустом купе, они дружно раздвинули занавески и с тревогой, которую не мог скрыть искусный макияж, глянули на перрон: девочка в светленьком платьице и крупный мужчина подходили к вагону. На полпути девочка остановилась, обернулась к спутнику.
– Степан. Ну что же ты молчишь? Ты ведь знаешь, что я хочу сказать.
– Слова и мысли не одно и то же.
– Степушка, – девочка уткнулась гиганту в живот, задрала голову, слезы побежали из глаз – так не может продолжаться. Если ты будешь рядом, это никогда не кончится – эти погони, эти страхи, прятки. Я всегда буду просить тебя помочь, и снова будут пули и кровь. Я устал. Я хочу быть как все. Мы спрячемся, и, может быть, нас не найдут.
Опустился гигант на колени, так что стали их глаза вровень. Взглянул пристально, и вспомнил Димка, что видел он такие глаза у Степана в Бирске, когда уезжали они.
– Ты бросаешь меня Спиноза. Так, наверное, надо, но мне плохо. Гад все-таки этот Уин Сью Уан, воткнул в меня свою душу, и мне хочется плакать.
– Степчик, – сквозь слезы шептал мальчик.
– Спиноза, брат, – вторил ему гигант. – Ты не горюй, не горюй, я справлюсь. Тебе надо жить, как человеку, а не как загнанному зверю, пусть он и зверь небес. Надо жить, и это главное. Я буду радоваться, глядя на тебя с неба. А если тебя обидят – позови. Обещаешь?
– Да.
Он прижал к груди Димкину голову своею мощной рукой, и нежно погладил волосы. Долго стояли они, прижавшись. Один верил, что снова начнется прежняя жизнь без страхов и погонь, а другой грустил, потому что боялся одиночества.
Но тут тронулся поезд, Степан вскочил, схватил Димку в охапку и сунул в раскрытую дверь вагона. И стоял, провожая глазами уходящий состав, пока тот не скрылся из глаз. Потом обернулся вокруг, огляделся. Если кто и смотрел с любопытством на него, тут же скучно опустил глаза и навсегда позабыл, что видел, словно и не было ничего. Сделав несколько шагов, Степан открыл тяжелую дверь вокзала, ступил, казалось бы, внутрь, но когда дверь закрылась, впереди нее была пустота.
Минул год. Немало событий пронеслось над страной. Русским стало слово «дефолт», погрузив в отчаянье и бездну и бедных и богатых на Руси. По-прежнему гремели взрывы в Чечне, стреляли по заказу в коммерсантов, но нигде и никогда не повторялась башкирская жуть.
Все также в мае в пору цветения яблонь по узкой извилистой улочке среди частных деревянных домов вблизи Ракитного рынка в Самаре неторопливо ехала черная «волга» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Время от времени на куцых перекрестках один из них известный нам генерал Коршунов наклонялся к шоферу и указывал куда ехать. Перед неказистым домиком с белой сиренью у калитки и табличкой с надписью «Осторожно. Злая собака», мужчина этот произнес: «Здесь. Приехали. Мне сопровождать, товарищ председатель»? «Нет, не надо», – ответил его сосед. Водитель к тому времени уже вышел и открыл дверцу автомобиля. Ответивший вышел. Был он невысок и худощав, с носом, слегка напоминающим утиный, близко посаженные глаза и негустая, мягко говоря, шевелюра придавали ему вид клерка из захудалой конторы, однако пристальный взгляд остреньких серых глаз, неторопливость жестов и раболепие окружающих заставляли усомниться в подобном мнении. Придерживая рукой обычную конторскую папку с тесемками, он подошел к калитке, несколько раз стукнул костяшками пальцев по рейке, кликнул: «Эй, хозяева, войти можно»? И, не дождавшись ответа, толкнул калитку и вошел во двор. Пытливо оглядев пустую конуру, он расправил плечи и уже увереннее пошел к дому. Выскочивший из веранды невысокий черноволосый мальчишка едва не столкнулся с ним и отпрянул.
– Вы к кому, дяденька?
– Здравствуй, Дима, – ответил тот, оглядев мальчика. – Вот оказывается ты какой. Меня зовут Владимир Владимирович. Я директор федеральной службы безопасности России. Нам надо о многом поговорить, Дима.
В небольшом ухоженном садике возле дома рядом с аккуратно возделанными грядочками лука, укропа и редиски под цветущей яблоней они сидели на лавке, и на столе перед ними лежала папка. Гость доставал оттуда фотографии, протягивал Димке, объяснял.
– Здесь он выносит тебя из нашего здания в Уфе. Я прошу прощения за всю нашу службу, Дима, но надеюсь, ты нас поймешь. Тем более, что все, кто вставал на вашем пути, исполняя, я подчеркиваю это, исполняя свой долг, погибли. Твой друг не знал пощады.
А это призраки на улицах города. И ограбление банка. Оно тоже преступление, Дима.
Здесь похороны Карелина. Вероятно, он причастен к тем подонкам, что пытали тебя в подвале. Мы не смогли узнать здесь правды. Наверное, она тебе известна.
Это была бойня, Дима, – продолжал он. – Более тридцати человек остались здесь лежать навсегда. У каждого из них были отцы и матери, жены и дети.
– Они были бандиты.
– Не все, Дима.
– Все, – упрямо повторил мальчик. – Я верю не вам, а Степану.
– Степану, – задумчиво проговорил гость. – Кто он, Дима? Мы тщательно изучили съемки, которые вели на похоронах. Наша служба всему ведет учет. Так вот, этот человек, например, – гость указал на одно из лежащих на асфальте тел, – не должен был умереть. Прежде чем в него попасть, пуля должна была пройти через вот эту девочку и этого мужчину. Но они все живы, а тот убит. Причем у всех убитых пуля в сердце. На одном из присутствующих – помощнике Карелина – был надет пуленепробиваемый жилет. В жилете нет ни дырки, ни царапины, а сам хозяин с пулей в груди.
И пулеметы, – он положил сверху фотографию Степана с пулеметами в каждой руке, когда тот стоял на улице Первомайской, и радостью вспыхнуло лицо Димки, когда увидел он могучего друга, – таких пулеметных систем нет на свете. И патронов, которыми он стрелял, тоже нет.
Я пришел к тебе не для того, чтобы рассказать все это, Дима. Я пришел сказать другое. Ты еще молод, ты едва начинаешь жить, но ты не слеп, и не младенец, и видишь, что происходит вокруг.
Рухнула великая страна, наша с тобой родина, в которой мирно жили десятки и сотни народов. Те из них, кто сотни лет назад на коленях стояли перед русскими царями, прося принять их в подданство, – Украйна, которую жгли и сажали на кол поляки, Грузия – этот невольничий рынок для турецких султанов и шахов Персии, казахские орды на грани исчезновения в битвах с кочевниками, – все они плюнули в лицо русскому народу, миллионы сынов которого погибли, защищая жизни и земли их предков. Плюнули и бросили, и русский народ это никогда не забудет и не простит.
В самой России не ладно, Дима. Пылает Кавказ, лицемерят республики Поволжья. Как подачку, как кость кинули мы новоявленным ханам и баронам наши фабрики и недра, чтобы они не травили людей друг на друга и не подняли смуту на нашей земле. Сам народ брошен на произвол судьбы; под лозунгами свободы и демократии его убивают, насилуют и грабят. Этому надо положить конец, Дима. Конец грабежу, беззаконию, новоявленным ханам. Сполна ответят, придет срок, вот увидишь. Если ты нам поможешь и сведешь со Степаном, это случится, и лучше, и быстрее.
– Так уже было.
– Что было? – встрепенулся гость. – К тебе кто-то приходил?
– Нет. Степан рассказывал. В темницу к Галилею пришел римский инквизитор и сказал: «Галилей. Наверное, ты прав: Земля на самом деле вертится вокруг Солнца. И значит бога нет (это не я говорю, а, по словам Степана, инквизитор, – словно оправдываясь, заметил Димка). Потом инквизитор продолжил: Подумай, нужна ли людям твоя правда, Галилей. Европа в огне. Турецкие орды стоят у стен Вены. Германцы и французы режут друг друга на части из-за разного понимания Христа. В Англии правят еретики. Твои слова внесу смуту в сердца. Если бога нет, значит все можно, значит каждый за себя, значит нет христианского мира, и владей нами, кто хочешь.
Галилей тогда отрекся от своих слов, сказал Степан. Но когда после смерти его слова прозвучали, ничего не изменилось. Все также стояли турки у ворот Вены, резали друг друга католики и протестанты, ссорились короли и папы Рима. И, значит, Галилей пожертвовал правдой зря.
Это я к тому, что со Степаном или без него – ничего не изменится. С правдой или без правды, с богом или без бога, с волшебной силой Степана или без нее – мы такие, какие мы есть. И будет так, как должно быть. Просто на смену одной нечисти к власти придет другая, даже если вначале она будет верить в свою доброту, так говорил Степан.
Так что зря вы пришли, дяденька. Теперь он вас узнал.
– И что?
– Добро это никому не приносило. Тем более, вы убили его лучшего друга.
– Мы глубоко сожалеем, Дима.
Пожал Димка плечами.
– С ним нельзя, как у мальчишек – сначала подраться, потом подружиться. Он как небо. Он не умеет прощать.
Встал Димка и ушел в дом. Долго сидел его собеседник под яблоней, потом сложил фотографии в папку, вышел со двора и остановился перед машиной, невидяще глядя перед собой. Вытянулись перед ним генерал с водителем, услышали невнятную фразу.
– Мистика какая-то. Небо, Галилеи. А нам жить и работать.
– Что делать, товарищ председатель – услужливо наклонился Коршунов, – брать или оставить?
И после долго молчания произнес председатель: «Брать».
Годы спустя, став хозяином одной из величайших стран мира, будет этот человек добротой и лаской к людям искать прощение небес за это слово. А в тот миг, когда оно прозвучало, звонкая тишина опустилась на землю, словно лопнули струны всех скрипок на свете. Умолкли птицы и собачий лай, остановил ветер свой полет, и ветви и листья деревьев замерли в своем колыхании. Невольно оглянулись все трое вокруг, взглянули на небо. Страшной догадкой о руках Пилата блеснули глаза генерала Коршунова и погасли. А председатель продолжил, чеканя каждое слово.
– Генерал, вы назначаетесь ответственным за мальчика. Содержать как принца крови, как наследника престола. Вся страна в вашем распоряжении. Денег у государства нет – последнюю рубаху продадим, достанем. Обратите его в нашу веру, генерал, внушите доверие, установите связь со Степаном. Никаких контактов с посторонними лицами. Беречь как зеницу ока. Сделать все возможное и невозможное. Авось, что и получится.
Уехал прочь один из властителей страны, не сумев своего добиться. И заползали, заурчали броневики и заструились солдатские цепи, окружая Димкину хату.
Издали смотрел Коршунов, как выводили Димку из дома серьезные автоматчики в зеленых касках. Как стояла на коленях в придорожной пыли его мать, заламывая руки. Как жалась к ней дочка, рыдая вместе с нею. Как хмурилось небо посреди ясного дня, но обошлось без грозы. От всего этого загрустил генерал, грубо оттолкнул помощника, чего с ним, отродясь, не бывало, когда сунулся тот с донесением, уселся на траву, прислонясь к покосившемуся деревянному забору и не боясь запачкать знаменитые штаны, зашвырнул подальше генеральскую фуражку. И долго сидел, уткнув подбородок в ладони, провожая взглядом Димку с автоматчиками, солдатские цепи, ныряющие в недра грузовиков, урчащие броневики. И лишь когда опустела улица, и снова подошел к нему адъютант с подобранной фуражкой, глянул на него беспомощным взглядом, как не смотрел, наверное, с детства. «Кто-то ведь должен служить, сынок, – вырвались из груди слова, – Кто-то ведь должен».
На западе Самарской области в Новодевичьих горах недалеко от Волги на краю вековой березовой рощи стоит небольшой красивый дом с башенками, балкончиками, колоннами. Весь день его освещает солнце, если конечно небо не закрыто облаками, поют птички, в небольшом озере невдалеке от дома с мостками, лодочкой и кувшинками плавают белые лебеди. Под молодыми яблонями на задворках вольготно чувствуют себя зайцы и ежики. В этом доме живет мальчик, который не хочет быть богом.
На десятки верст вокруг в хуторах, придорожных трактирах, потемневших от времени скирдах соломы, под пнями вырубленных деревьев установлены датчики, антенны, телекамеры: ни зверь, ни птица, ни человек не пройдут здесь незамеченными. Чутко слушают приборы каждый шорох ветра, деревьев и звезд. Каждый вздох и каждое человеческое слово записывается на километры пленок, прослушивается, анализируется, запоминается. Любое новое лицо, попавшее в зону наблюдения, задерживается для выяснения родства. И хорошо, если это родство обнаруживается: несколько человек уснули вечным сном, отстреливаясь на дорогах, но, говорят, то были обычные залетные бандиты. Другое дело, не проходит месяца, чтобы казематы Лубянки у Кремля не знакомились еще с одним гостем этих мест с Украины, Кавказа, Казахстана или дальних стран, внезапно воспылавших любовью к родным просторам или живущей на этих просторах родне. Недолгой сохранялась жизнь таких гостей, смертоносной оказывалась тайна, в которую они стремились проникнуть по наущению заморских заказчиков.
К этому мальчику приезжают лучшие профессора России. Они читают ему лекции по физике, химии, истории. Величайшие психологи и психиатры ведут с ним задушевные беседы, но никогда ни знаком, ни словом не выдает он им своих тайных мыслей. И, несмотря на все их уловки, слова его о подвигах, героях и тернистом пути России никто не слышит.
Один или два раза в неделю приезжает к этому мальчику мать, сестра и кошка Клеопатра. Кавалькада машин из города Самары несется, сметая все на своем пути под вой сирен, сверкание мигалок. Истово козыряют постовые вдоль дороги, вытягиваясь при этом в струнку похлеще, чем на кремлевских парадах. Губернаторский кортеж, однажды застигнутый, разлетелся в разные стороны, только его и видели, и лежали под дулами автоматов, уткнув морды в землю, наглые золотопогонники губернатора вместе с ним самим, пока эта кавалькада не скрылась вдали.
Сам генерал Коршунов выходит навстречу гостьям. Словно ненароком дотрагивается до женщин, гладит кошку Клеопатру – не стираются из памяти фантомы. «Служба такая», – виноватится он перед женщинами, – А уж я делаю для Димы все, что могу. Он для меня как наследник престола», – говорит он в надежде, что слова эти будут услышаны тем, кому они предназначены. Потом он уходит в сторону, и семья Михайловых снова вместе.
Они говорят о том, о сем. Они обсуждают Катькиных ухажеров, при этом Катька как всегда ворчит и выкобенивается. Они бродят по березовой роще, собирают грибы и ягоды, катаются на лодочке по озеру, купаются и обнимают белых лебедей. Иногда брат и сестра носятся на лошадях по окрестностям, и намного меньше боялась бы за них мать, если бы знала, сколько глаз наблюдают за ее детьми вместе с нею.
Она давно оставила попытки убедить сына прислушаться к голосу властей. Она постоянно носит медный крестик на груди, и каждый день ходит в церковь, где ставит свечи за здравие своего сына и в великом страхе, что дни покоя и благополучия недолги. Бессонными ночами обращается она к богу: «Господи, спаси и помоги».
Бессонными ночами также стоит ее тринадцатилетний сын у окна. Иногда при лунном свете в тени деревьев, в очертаньи туч ему видится лицо Степана. Покореженные людские тела, глаза, исполненные слез и боли встают тогда перед взором в его памяти. И не смея раскрыть рта, чтобы не быть услышанным, шепчет он про себя: «Прости меня, Степан. Я не мог поступить иначе». И если в эти мгновения блеснет в небе огненный всполох или маленькая звездочка беззвучно растает, падая в ночи, ему кажется, что это Степан слышит его и шлет ему привет.
Уфа, 2024.
georgyshevyakov@gmail.com
