Георгий Шевяков
Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове
Нельзя сказать, что ожидание было в тягость. Зеваки, поминутно меняясь – не у всех хватало терпения, да и времени, чтобы ждать, – гадали о том, что случилось. Особо упертые и решившие стоять до конца с видом закоренелых знатоков криминала уверенно судачили промеж себя о мафии, «стрелках» и разборках. Сотрудники уголовного розыска молча тянули свою служивую лямку, ибо издавна известно, что тянуть ее лучше, ничего не делая, чем натужившись. А бледный сержант милиции за рулем молча курил одну сигарету за другой, и руки у него дрожали.
Когда у кромки дороги остановилась черная «волга» и молодой, крупный и спортивно-подтянутый мужчина, вышедший из нее, направился к стоящим, все пришло в движение. Сигареты бросили в траву и притушили носками ботинок; плечи выпрямились, встрепенувшийся подполковник прищурил глаза, всматриваясь в подходящего, и шагнул ему навстречу.
– Что-то знакомое. Уж не Харрасов ли?
– Он самый, товарищ подполковник – отозвался подошедший, но все-таки достал из кармана и показал в развернутом виде удостоверение.
– Капитан ФСБ. Ну и ну. Поздравляю, Ильдар.
Женщина, что снимала отпечатки пальцев, подошла поближе.
– Ильдарка. Ты, по-моему, стал еще выше и крупнее.
– Здравствуйте, Мария Петровна, – почтительно поздоровался тот.
– Это ведь не УГРО, Маша, толстеют. Их же не ноги кормят, – добавил подполковник.
– Ну ладно, ладно, вдвоем на одного, – отшучивался подошедший, здороваясь с каждым из группы за руку. – Что тут у вас?
– Начнем по порядку – произнес подполковник и крикнул в сторону «жигулей» – Сержант, подойди.
Инспектор ГАИ, что с бледным лицом сидел за рулем, вышел из машины и подошел к стоящим.
– Расскажи все снова ему, – подполковник кивнул на Харрасова, – да и мы еще раз послушаем.
– Сержант Варламов, – на всякий случай козырнув, представился сержант, – значит так. Заступили мы с напарником на дежурство как обычно в восемь утра. Встали здесь неподалеку, на подъеме, – он показал рукой. Дежурим. Джип этот с самого начала заметили, но так, вскользь. А потом раздражать что ли начал. На нервы действует. Стоит в кустах. Весь черный. Тихий. Как-то не по хорошему стоит. Словно угнали его и бросили – мысль такая мелькнула, хотя такие машины вроде и не бросают. Дай, думая, схожу, посмотрю. Напарник в «жигулях» остался, протокол в это время оформлял, а я подошел. Сквозь окна ничего не видно, обогнул спереди. Вижу, дверь на земле валяется. Насторожился. Окликнул на всякий случай – «Есть кто, хозяева»? – Тишина. Заглянул внутрь – парень на заднем сиденье сидит, так, наискось, спит как будто. Ну, я еще раз – «Эй, проснись» – и рукой за плечо. А он, – тут голос сержанта дрогнул, – раскрылся как ракушка (для убедительности сержант развел сведенные ладони) и одна половина тела вдоль другой поползла, и все внутри видно стало. – Сержант умолк, глотнул слюну, вздохнул, – Если честно, я сначала в кусты, траванул, только потом сообщил по рации.
– Марья Петровна, – прервал молчание Харрасов, – дай-ка свой заветный пузырек. Женщина достала из чемоданчика маленький пузырек из-под лекарств с прозрачной жидкостью, передала капитану. Тот открыл, нюхнул, протянул сержанту. – Глотни. Легче станет.
– Так служба ж, товарищ… – сержант замялся, не зная звания
– Капитан ФСБ. Со мной поедешь. С твоим начальством я договорюсь.
– Ну ладно. – Сержант глотнул, застыл с открытым ртом, уткнулся в рукав и шумно задышал. – Вот собственно и все, – продолжил он. – По рации дали команду обеспечить сохранность. Мы сразу и подъехали.
– Никто не подходил?
– Нет. Только вот они.
– Добро. Не уходи, еще понадобишься. Теперь вы показывайте, – обратился он к окружающим, – Кстати, кинолога приглашали?
– С собакой непонятно, товарищ капитан, – ответил один из присутствующих. – Заскулила, хвост поджала, уперлась всеми четырьмя лапами, но так и не подошла. Пришлось отставить.
– И еще, Ильдар, – вмешалась женщина. – не знаю важно или нет, но такого не встречалось. Снаружи никаких следов – ни отпечатков, ни грязи, словно облизали машину, прежде чем здесь поставить. Непонятно.
– Ну а главное сам увидишь, – добавил подполковник, – ни крови, ни следов борьбы. Поэтому-то вашего брата и вызвали.
– Спасибо. Следить, наверное, не стоит? Вы покажите, Геннадий Владимирович? – обратился Харрасов к подполковнику.
– Нет, с Мишей иди, – подтолкнул тот одного из оперативников.
Вдвоем мужчины осторожно подошли к машине со стороны леса, где лежала дверца, и капитан заглянул внутрь. Даже для его привыкшего к мрачным подробностям преступлений взгляда, подготовленного к тому же предыдущим рассказом, представшее зрелище было неприятно. Не столько ужасностью, сколько противоестественностью своей. На заднем сиденье автомобиля наискось, словно в спящем положении сидела правая половина человеческого тела, разрезанного вместе с одеждой от затылка до копчика. В жизни оно принадлежало молодому человеку лет двадцати-двадцати пяти, как автоматически отметил про себя капитан. Другая его половина лежала рядом, всем своим видом демонстрируя внутреннее анатомическое строение. Ни одного бурого пятна не виднелось ни на сиденье, ни на полу машины.
Взгляд капитана сместился влево. Два молодых человека тех же лет сидели на передних сиденьях, обернувшись назад, через лоб, нос и подбородок их проходила тонкая коричневая полоска.
– Одежду проверяли? – обернулся Харрасов назад.
– Так точно, – понял тот, – разрезана, как у заднего. Так что и они, наверное, так же – и он провел ладонью сверху вниз.
– Достаточно. Пошли назад.
Они вернулись к группе оперативников. Постояли, помолчали.
– Геннадий Владимирович, – наконец заговорил капитан. – Я, как вы знаете, здесь на всякий случай. Кто будет вести дело – мы, вы, Москва – никто сейчас не скажет. С местом я ознакомился, советовать – так ведь яйца курицу не учат. Единственная просьба – снять все на камеру, да тех двоих, что на передних сиденьях, перед тем, как везти, связать веревками, может что и даст. Да, собаку бы тоже привести и тоже снять на камеру. Часа через два я подъеду, глядишь, что новое и появится.
«Езжай капитан» – обреченно сказал подполковник, весь вид которого выражал покорную усталость, столь свойственную работникам милиции, вынужденных выполнять черную работу, перед чистоплюями из ФСБ. Он принялся отдавать распоряжения подчиненным, а Харрасов, окликнув сержанта ГАИ, отправился к своей «волге». Когда инспектор уселся рядом с ним, он протянул ему лист бумаги с короткой надписью «Отозван такого то числа. Капитан ФСБ Харрасов и номер телефона».
– Где живешь, сержант?
– На Менделеева.
– Добро. Отвезу тебя домой. Выпей стакан водки и ложись спать. Считай что это приказ. Записку отдашь начальству. Будут вопросы – пусть звонят. Начнут расспрашивать – дал расписку о неразглашении. Понял?
– Так точно.
– Вот и хорошо. – И тихо добавил. – Темное это дело, сержант. Чует мое сердце, все еще только начинается.
Толпа, в которой стоял Димка, проводила глазами отъезжающую «волгу». Еще минут через пять подъехал фургон из морга. И когда по проторенной тропинке из машины стали выносить куски первого тела, дружно ахнула толпа, и, не сдержавшись, выдохнул из себя Димка «сделал, чтоб неповадно».
В это время подъехали еще две милицейские машины, видимо с большим начальством. В кругу милиционеров раздались громкие гневливые голоса, повинуясь которым чины всех мастей стали отгонять людей по другую сторону дороги. Полагая, что делать здесь больше нечего, Димка медленно побрел к школе. Было о чем подумать, но мысли мешались, во вчерашнее не верилось, невероятность затмевала рассудок.
На первый урок он опоздал. Охранник, оторвав взгляд от книги, лежащей перед ним на столе, сурово предупредил парнишку.
– Смотри, директорша ходит по школе, не попадайся, а то и мне из-за тебя влетит.
Промчавшись на цыпочках по лестнице и коридору, Димка замер перед своим классом и несмело открыл дверь
– Можно, Татьяна Николаевна?
–Здравствуй, Дима – обернулась статная и немолодая учительница, – Что на этот раз?
– Проспал я.
– Ну, слава богу, что все живы и здоровы. И родные не болеют, и аварий на дорогах нет, – с легкой улыбкой откликнулась Татьяна Николаевна, – Садись скорее, продолжим – она повернулась к классу и заговорила о тангенсах, котангенсах и прочей геометрии.
Шмыгнув за парту, Димка достал из портфеля учебник, тетради, ручки, аккуратно сложил их на парте, всем своим видом выказывая несказанное внимание к уроку. Но не тут то было. Сосед по парте, Мишка Коломийцев толкнул его в бок.
– Ты что, взаправду проспал?
– Ага, – Димка утвердительно кивнул головой, – Трех мушкетеров читал.
– Ты же их давно прочитал.
– Продолжение. Двадцать лет спустя.
– Скукотище…
Димка равнодушно пожал плечами. Разговор поддерживать совсем не хотелось. Мысли были заняты совсем другим. И хотя он, не мигая, смотрел на ученическую доску, перед глазами стояло совсем другое зрелище. Катька, чудом, вот уж действительно только чудом, только сейчас он понял это, спасшаяся от издевательств и смерти,– такое уж было время, что дети не удивлялись злу. И те, что было подонками и получившее свое, выносимые из джипа по частям. Жестокая и справедливая расправа потрясла его сознание. Не было сомнений у него в ее необходимости. Но зло этого мира, то, что прежде казалось далеким и нереальным, потрясло своей близостью и прикосновением к нему и всей их семье. Зло коснулось их, и был наказано. Кончилось ли оно? Так хотелось верить, что кончилось, что коротким кошмарным сном пронеслось и никогда больше не повториться. Тем более, что слишком невероятным было все прошедшее, чтобы можно было поверить в правду.
Невидящий взгляд его от доски переместился вправо и остановился на девочке, сидевшей впереди на две парты через ряд от него. В последнее время он не раз ловил себя на том, что не специально, но как-то невольно его взгляд не ней останавливается. Было интересно смотреть на ее движения, какие-то не такие, как у других девчонок, как она ходит, бегает, прыгает, как пишет, слегка склонив голову набок, иногда от усердия слегка покусывая или облизывая нижнюю губу. Смотреть, как она сердится, если ее дергают за косу, или улыбается счастливой и в то же время несмелой улыбкой. Однажды он шел за ней после школы до самого дома, и ему было непонятно, что его за ней ведет, и в то же время какая-то сила вела его, и изредка как бы ненароком останавливая взгляд не ней, неторопливо бредущей домой, он и удивлялся и хмурился самому себе.
Когда мы входим в жизнь, когда сердца наши просыпаются, становятся чуткими и обнаженными, так что любое дуновение ветра, слово, взгляды заставляют их в муках корчится, когда новые грани жизни и новые грани собственного «я» начинают нас беспокоить, мы невольно плывем по течению и не спешим присваивать тому, что чувствуем, слова взрослых. Нет в 12 и даже 15 лет таких слов, что могли бы выразить испытуемое. Слова взрослых грубы и превратны. За одним и тем же из них тысячи оттенков, подчас прямо противоположных по сути или по воплощению. Неясность, туманность и чистота – удел подростка: детство не отпускает, зрелость манит. Мимолетное равновесие, которое в лучшем случае сохранится в памяти как недостижимое, мелькнувшее птицей мгновение, дарующее светлую печаль, – вот что такое подросток, каким был наш герой. Так и сейчас он задержал свой взгляд на девочке с двумя хвостиками волос на голове и простеньком платьице, и кошмар, стоящий до того перед его глазами, не то чтобы растаял, но побледнел, стал не таким ярким и ужасным, как только что казался. И постепенно голос учительницы стал доходить до его слуха, и он начал вникать в хитрости геометрии.
Сестре и матери в конце дня, когда зашел разговор о черном джипе и найденном там (слухи есть слухи, к вечеру весь район заговорил об ужасном преступлении), он передал слышанные им ранее слова Кудрявцева о двух девочках, которых эти бандиты прежде изнасиловали и убили. Все они в очередной раз поблагодарили судьбу, что пронесло, не особенно вдаваясь в невероятность спасения, и вновь дали друг другу слово обо всем молчать. Друзья по шести стволам, с которым Димка встретился лишь на следующий день, ни сном, ни духом не помянули о терявшейся Кате, хотя тему джипа с трупами красочно обсуждали, не связывая, кстати, этот джип с некогда ими виденным. Казалось, беда прошла стороной. Зло было достойно наказано. Семья Михайловых через неделю вошла в обычный ритм повседневной жизни с ее заботами, но, хотя улыбки и смех к ним вернулись, по-прежнему они старались держаться вместе и не задерживались нигде по вечерам.
Капитан ФСБ Ильдар Харрасов, напротив, с каждым днем мрачнел. Рыжие волосы его потускнели, одежда помялась, да и менял он ее не чаще, чем раз в два-три дня, да и то по звонку жены; остатки военной муштры еще заставляли его бриться каждое утро, но обед, как правило, не задавался. Чертовщина, как он прозвал порученное ему дело, нависло над погонами, как дамоклов меч, могущий рухнуть вниз от любого начальственного рыка. В известном всем жителям административном здании в центре Старой Уфы, что пряталось во дворах по улице Ленина, кокетливо выставив острый уголок любопытному взору, он сутками не покидал свой кабинет. После того как консилиум патологоанатомов (ввиду чрезвычайности дело не доверили одному мнению) вынес заключение, что смерть пострадавших на улице Российской наступила вследствие разделения тел вдоль позвоночника от затылка до копчика неизвестным предметом, после того, как знатные криминалисты страны, коих анонимно попросили дать заключение по происшедшему, вынесли безусловный вердикт, впрочем и так понятный любому, о физической невозможности случившегося в маленьком пространстве автомобиля, дело из уголовного розыска передали в республиканское отделение федеральной службы безопасности. Генерал лично вызвал Харрасова и, не скрывая в присутствии подчиненных правды и собственного раздражения, объяснил ситуацию.
– Капитан, ты выбран крайним. Ты не дурак и высокого мнения о себе, вот и получай, что заслужил. Узнаешь, что к чему, быть тебе нашим командиром. Не узнаешь, выше вневедомственной охраны не пойдешь. Ну, а теперь к делу, впрочем, ты и так все знаешь, здесь дополнения. – Он подтолкнул к Харрасову объемистую папку. – Разрезали неизвестно как и неизвестно чем. Ученые разводят руками. Ни крупиц металла, ни оплавления – ничего нет. Каждый позвонок и череп разделен ровно пополам вплоть до микрон. Разделить не могли в автомобиле – нет места, нет следов борьбы, нет крови. Псы тоже, будь они неладны: ни один не подошел. Человек не мог это сделать, капитан. Читай библию, Фауста, читай Булгакова, собирай вокруг себя любых проходимцев, ясновидцев, колдунов, шаманов, кого хочешь, слушай любой бред и делай выводы. Тебе открыта зеленая улица для любых действий. У тебя прямая связь с Москвой. Проси, что хочешь. Кто мешает, только скажи – исчезнет, – тут он покивал пальцем, – кроме меня. На меня не капать, не поможет. Советовать ничего не буду – замаслишь взгляд. Дело неординарное и подход должен быть тоже, – тут генерал задумался и тихо произнес, – наверное, нечеловеческим. – И уже откинувшись назад в кресло и потушив в своих глазах начальственный блеск, проникновенно сказал, – Может быть, это пострашнее атомной бомбы, капитан. Я не мастак говорить высокие слова, но может быть в твоих руках очень многое. Никто и никогда прежде не цеплялся за этакое.
Как капитану поведали потом, в телефонном разговоре с начальством генерал был не менее откровенен. Он сразу назвал его фамилию – контрразведчика семи недель отроду, за два года ставшего из лейтенанта МВД капитаном ФСБ, и для убеждения собеседника в Москве привел незамысловатый пример про Белую гвардию времен приснопамятной Гражданской войны. Была якобы там элитная дивизия, где генералы служили командирами полков, полковники командовали ротами, капитаны и ротмистры ходили в атаку со штыками наперевес. А командовал дивизией казачий есаул, который понятия не имел о Мольтке, Клаузенвице, Ганнибале и других стратегах, но бил врага, то бишь красных, и в хвост, и в гриву. На другом конце провода служили тоже не дураки, и, отчеканив, пока собеседник не передумал и не попросил подмоги, произнесли «под вашу личную ответственность генерал» и положили трубку.
– Собаки, – прокомментировал тот разговор с Москвой генерал своему адъютанту, стоящему рядом. – Подловили. Если я назвал капитана, значит никого у меня на самом деле нет. А им словно невдомек, прохвостам. Хм, хм – прохамкал он. – Капитану конечно шанс, а штаны с лампасами зависли. Давай сюда этого недотепу.
И вот который день Ильдар Харрасов спит урывками и не дома. Оперативным розыском занялась бригада из Главного управления МВД России, в помощь ей дали цвет уголовного розыска республики и соседних областей, шестые отделы, спецназы и тому подобные опричные службы, не говоря уже о мелкой сошке вроде гаишников и участковых. Набранный из соседних регионов служилый люд не скоро проникся важностью задачи. Насмешки и внутренняя расхлябанность еще долго проступали и в словах и в поведении командированных, пока не вылилось все это в знаменательном происшествии, долго обсуждаемом впоследствии в курилках. На одном из заседаний мордатый и пузатый полковник из соседней области вскользь высказал бродившее среди однополчан мнение, что негоже полковникам служить под началом капитанов, мол от этого и нет в стране порядка. Мнение это, выказанное в полголоса, тем не менее было услышано тем, кому оно предназначалось, и наступила зловещая тишина.
– Действительно, непорядок, – пожевав губами, заметил генерал, сидящий во главе стола, – Надобно поправить.
Он взял трубку одного из множества телефонных аппаратов, стоящих на тумбочке слева от него, нажал кнопку, так что всем, сидящим в кабинете, стал слышен разговор и произнес:
– Товарищ министр, генерал Коршунов говорит, операция «сосенки».
– Слушаю, генерал.
– Тут вот полковникам из вашего ведомства зазорно служить под началом капитана, так я думаю понизить их до лейтенанта для соответствия.
– Хоть до сержанта, генерал. И о своих звездах заодно не забудьте. Есть что-нибудь новое?
– Пока нет.
Положена была трубка телефона, налилось кровью лицо злополучного полковника, нависла над столом тишина.
– Капитан, – нарушил ее голос генерала. – Через три дня каждого десятого отправить восвояси. Вычеркивать будем вместе. Убывший автоматически, – это я гарантирую, не будь я генерал Коршунов, – понижается в звании. Прошу заметить: Древний Рим был великим потому, что в таких случаях каждому десятому отрубали голову. Я, как видите, добрее, возможно зря. А теперь вперед и с песней, господа.
Господа в страхе за собственную шкуру понеслись, как удалые кони. И город задрожал. Приняты были все, какие только могли придти в голову, меры. Сотни людей прочесывали улицы, дома, гаражи и сараи. Преступность не просто поползла вниз, она растаяла как снег под лучами африканского солнца. Мелкую шушеру грозно припугнули, бомжей и ворье от автомобильных до квартирных без поиска вины и в профилактических целях собрали вместе в давно пустующих камерах в Зеленой Роще, где в советские времена отбывали срок пятнадцатисуточники. Авторитетов вежливо и зловеще призвали к порядку, и те, почуяв неладное, затаились, как мышки в норке или разлетелись по заграницам. В городе стало тихо и спокойно, но чуткое ухо непременно уловило бы в этой тишине подспудные незримые движения.
Совершенно естественно, что каждый житель микрорайона, где произошло преступление, проверялся на наличие алиби, где, увы, особых успехов не предвиделось. И был опрошен не раз и не два. Но никто ничего не мог сказать про черный джип, что застыл со своим страшным содержимым на улице Российской в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая. Никто не видел, как он там появился, никто никого не видел рядом с машиной. Между тем следы около нее определенно были. Были фантики от конфет и жвачек, следы обуви, клочки бумаг, пустые банки от пива и осколки бутылок – мусор, присущий любому пустырю в любом месте. Какие из них относились к участникам происшествия, а какие были оставлены задолго до того прохожими, выяснить не представлялось возможности. Были следы протекторов колес самого джипа и еще нескольких легковых автомобилей без всяких признаков каких-либо характерных отметин, в связи с чем по всему городу поголовно, точнее помашинно, раньше времени затеяли техосмотры. Интерес представляла затоптанная любопытствующими книжка с названием «Связь времен» 1980 года издания, но опять-таки имела ли она отношение к происшествию представлялось сомнительным, хотя всем участникам розысков вменялось спрашивать и о ней, как и собирать данные о людях, увлеченных историей. Были следы и в самой машине, отпечатки пальцев, окурки, волосы, в том числе и женские. Их кропотливо собирали, по каждому составлялось целое досье, и складывали в недолгий, как хотелось верить, ящик.
Капитан лично встречал в аэропорту группу экстрасенсов. Спешно собранные со всей России, они прилетели на самолете местной кампании. Тот долго заходил на посадку, гремел и кряхтел, как старый дед, несясь по полосе приземления, и когда экстрасенсы сходили по трапу на землю, они задумчиво смотрели на еще дрожащие крылья самолета, и капитану показалось, что исключительно благодаря их мыслительным усилиям, крылья не оторвались, и полет завершился благополучно. В машине они – двое мужчин и одна женщина сидели как истуканы, поводя вокруг глазами; представленные генералу, отделались ничего не значащими дежурными словами приветствия и благодарности за гостеприимство. В кабинете капитана несколько расслабились и в один голос заявили о незнаемой ауре над городом.
– Понимаете, капитан, есть аура у людей, у вас, у меня, у любого, кто живет, да и кто умер не сразу ее теряет. И есть аура у скопления людей, у толпы, у войска, у городов и деревень, где живут люди – объяснял старший из них – седой старик с шапкой седых волос и косматыми бровями. – У каждого города она своя, зависит от настроения людей, их довольства или недовольства жизнью. От детских голосов, хулиганских поступков, от множества всяких человеческих дел и в немалой степени желаний и ожиданий. А здесь над городом – и страх и залихватская беспечность. Как будто будь, что будет. Так перед войной: мирная жизнь не задалась, и все идут в атаку – и терять нечего, и авось да станет лучше.
Закончив монолог, он слегка скорчил нос и так оглушительно чихнул, что, казалось, взорвалась петарда. Застигнутые врасплох сотрудники вздрогнули, а некоторые даже пригнулись, чем и поплатись позднее нескончаемыми насмешками товарищей. Чих этот невольно заставил забыть подготовленные вопросы, и в то же время внушил уважение к приехавшим.
Затем, разведенные по отдельным кабинетам, экстрасенсы изучали фотографии места происшествия, гладили руками очищенные половинки позвонков жертв, всматривались в их лица, снятые еще живыми, и в их движения на экранах телевизоров, где прокручивались добытые у родственников видеофильмы. Еще два дня они бродили по городу, вбирая в себя запахи и настроения людей. Каждое свое впечатление они старательно фиксировали на бумаге, и краткий итог их звучал неутешительно. Жертв они характеризовали как подонков, по которым тюрьма плачет, так что нет ничего удивительного в их смерти и, может быть, даже казни. Что же касается палача: «Я вижу дремлющий вулкан, – заявила женщина. – Там под землей его жар, клокочет лава, собираются силы». «Звезды наводят свой порядок» говорил второй. – Они прислали сына неба не с миром, но мечом». А третий ничего не говорил, и только крестился «свят, свят» и просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».
Наибольшее внимание вызвала у них, как ни странно, именно найденная на месте происшествия книга. Не сговариваясь друг с другом, они потянули к ней руки, и долго потом, положив ее в середину стола и рассевшись вокруг, шептали с закрытыми глазами.
– Я вижу комнату, серые в полоску обои, книжный шкаф, – говорил старший, – Комната затененная, уличного шума не слышно.
– Какая-то неухоженность вокруг, – отмечала женщина, – Пыль в углах, вещи разбросаны, не чувствую запаха пищи. Похоже, там живет одинокий человек.
И только третий – старик-шаман из горного Алтая со странным именем Олджубей – как от чумы открещивался от книги, и все просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».
На этого третьего и насел капитан Харрасов, интуитивно и справедливо полагая, что именно неподходящие на первый взгляд наиболее полезны в деле. Силком усадив его рядом с собой в автомобиль, он дал задание водителю проехать по всем улицам города, а сам наблюдал при этом за лицом старика. Двое суток он отмечал по карте, где тот хмурился, где улыбался, а где и сжимался в комочек, вытирая невольный пот на лбу. Странный результат получил он, когда проделал, пусть и не столь наглядно, тот же эксперимент и с остальными. Все они по одиночке выделили одни и те же районы города: место преступления, узел улиц Кремлевская, Ломоносова и Жданова в Черниковке и Российской и Уфимского шоссе вблизи проспекта Октября. В этих то местах и сосредоточил капитан свои поиски, расставив незримо телекамеры с круглосуточным наблюдением и не менее сотни наблюдателей пеших и в автомашинах, якобы случайных прохожих и бомжующих грязнулей. И не менее поразительные слова услышал он от старика-шамана, когда отправлял – достал все-таки старик – его восвояси. «Пусто гнездышко, капитан. На твое счастье пусто. Надолго ли?» – с этими словами вскарабкался тот в вагон поезда, справедливо полагая, что одному ему башкирский самолет в небе не удержать.
Долго вечером того дня обсуждали они эти слова с генералом и остановились на том, что пусть поиски на улицах продолжаются, а сам капитан плотнее займется окружением жертв и жителями ближайших к месту преступления домов.
Знакомые жертв, как и следовало ожидать, не блистали талантами. Банда Сливака – банда она и есть банда, как бы ее не называли группировкой или бригадой – вот уже четвертые сутки сидела поодиночке в комфортабельных подвалах ФСБ, где унитаз совмещал роль умывальника и никогда не гас электрический свет. Поначалу все они в один голос клялись, что ничего не знают. Что Жмых, Мосол и Серый – так именовались убиенные в кругу друзей – ни в чем предосудительном замечены не были, а если и творили какие-то свои дела, никогда не делились ими с товарищами. На вторые сутки непрерывных допросов с применением, чего уж греха таить, специальных средств, выяснилось, что любили они измываться над девчонками, особенно безропотными продавщицами в киосках, с которых собирали дань. Добрый десяток девушек в приватных беседах подтвердили сказанное. Но более ничего узнать не удалось. Были как жертвы, так и их друзья мелкими, пакостными и ничтожными тварями, которых только воля судьбы и отсутствие порядка среди людей вынесла на поверхность вод.
Самого Сливака – Вячеслава Сливакова сорока лет отроду, – найти не удалось. То ли он скрывался в городе на потайной квартире, и тогда вероятность познакомится с ним, когда дома и гаражи прочесывались тщательней, чем прическа парикмахером, была более чем велика; то ли выехал невзначай за город, и тогда встреча с ним откладывалась на неопределенное время. Объявленный во всесоюзный розыск, как якобы закоренелый убийца, чей портрет красовался на каждом столбе по всей России, он непременно попал бы в руки закона, если еще был жив. Последнего вероятия капитан Харрасов отнюдь не исключал.
Именно капитаном и стали в те дни собираться и анализироваться слухи о всякого рода невероятностях в городе. О случайных спасениях, глупых поступках, пакостях, что, любя, устраивали друг другу люди, о всякого рода чертовщинках и дьяволинках, как назвал их генерал, которому Харрасов доложил о намерениях. Познакомился он и с Васей Мерседесом, и с тугими животами, что оккупировали офисы на Советской площади города. Смутные описания огромного детины и щуплого гипнотизера стали достоянием оперативников. Наблюдение повсюду было усилено и вкупе с другими действиями доблестных в мирное время органов, о чем упоминалось ранее, принесли неожиданные для обывателя результаты. Город стал чист, как никогда. Карманники, не успев сунуть руку в чужую сумку, оказывались сжатыми дюжими и бесцеремонными ребятами, которые после оформления третьего или четвертого протокола в отделениях УВД с их придирчивостью и мелочностью в деталях, меняли тактику. На пятый и следующие разы, выбрав укромное, не просматриваемое по уверениям сослуживцев место, они так дубасили воришек, что кривая сломанных пальцев и ребер по городу согласно медицинской статистики резко подскочила вверх. Родители перестали бояться выпускать детей на улицу. Девушки смело резвились стайками на вечерних улицах, и осмелевшие подростки добросовестно провожали их в темноте домой, изучая попутно великую науку анатомию вкупе с, чего уж греха таить, физиологией.
Сам же Харрасов постепенно свирепел. Ничего не получалось. Деревенский парень, чье здоровье не могли угробить университет и институт, которые он одновременно закончил, сох буквально на глазах, и от девяноста килограммов его веса оставалось меньше восьмидесяти. Отчаянье, ни что другое, как он сам позднее признался, заставило его обратить внимание на мельчайшее обстоятельство: по словам одного из свидетелей происшествия, когда из машины под всеобщий гул выносили трупы, слабый мальчишеский голос за его спиной произнес фразу «сделал, чтоб неповадно». «Что стояло за этой фразой?» – вот какой вопрос задал себе Ильдар Харрасов и пошел по пути самого сомнительного на первый взгляд ответа. По третьему и четвертому кругу стал он самолично расспрашивать свидетелей обнаружения трупов: и кто когда подошел, и кто где стоял, и кто был рядом, и кто что говорил, и что кто слышал. Десятки схем изрисовал он вместе с усердными своими собеседниками, и постепенно, пусть и неточно и неопределенно вырисовывались два-три мальчика, что стояли в кругу любопытствующих. Были они по словам свидетелей и беленькими и черненькими, и высокими и низкими, и худыми и толстыми. С каждым мальчишкой из соседних дворов переговорили затем менты и фээсбэшники, не доверяя столь тонкое дело участковым. Двое из тех, кто действительно там был, на самом деле проживали неподалеку, и выяснить это не составило особого труда, так как на их слова и ссылались окрестные пацаны, говоря о драме на пустыре. Но ни один их них не говорил, по их собственным словам, «неповадное». За каждым из них и за всеми их близкими и родными, тем не менее, было установлено неусыпное наблюдение, словно ненароком со стаканов и дверных ручек отбирались отпечатки пальцев, и отсылались в Москву волосы на анализ для сравнения с найденными в машине. Темным пятном в этом ворохе забот оставалось упоминание о третьем мальчике, которого они никогда прежде не видели, невысокого и вроде бы черноволосого. Всех черноволосых мальчишек в радиусе километра, и прежде всего близ отмеченного еще алтайским шаманом перекрестка улиц Российской и Уфимского шоссе и трех улиц в Черниковке занесли в особый список, но, благодаря опять-таки какой-то звериной осторожности капитана, ни с кем из них не беседовали, только издали наблюдали. Особо и теперь уже срочно, по указанию генерала, были отмечены те, у кого были привлекательные и молодые родственницы. И у этих то девушек словно ненароком изымалось хоть по одному волосу, тут же передаваясь в генетическую лабораторию в Москву.
