Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава III

На следующий день, прежде чем солнце озарило золотыми лучами небо и землю, польский лагерь был защищен новым валом. Прежний был слишком велик, за ним трудно было защищаться и приходить друг другу на помощь, а потому князь и генерал Пшыемский решили укрыть войско в более тесные окопы. Над этим усиленно работали и все войска, не исключая гусар. В три часа ночи воины уснули мертвым сном, и на валах осталась только стража, потому что и неприятели также работали ночью, а затем долго не двигались после вчерашнего поражения. Некоторые даже предполагали, что в этот день штурма вовсе не будет.

Скщетуский, Подбипента и Заглоба, сидя в шатре, ели пивную похлебку с сыром и беседовали о трудах минувшей ночи с таким удовольствием, с каким солдаты разговаривают о только что одержанной победе.

– У меня обычай ложиться спать во время вечернего удоя, а вставать во время утреннего, как делали древние, – говорил Заглоба, – но на войне это трудно. Спишь, когда возможно, встаешь, когда тебя будят. Меня одно только злит, что мы должны утруждать себя из-за этой шушеры. Но делать нечего, такие уж настали времена! Впрочем, мы им хорошо заплатили за это. Если бы они еще раза два получили такое угощение, как вчера, то, наверное, у них отпала бы охота будить нас.

– А не знаете ли, много ли наших пало? – спросил Подбипента.

– Немного, да всегда осаждающих больше гибнет, чем осажденных Вы, конечно, в этом отношении менее сведущи, чем я, так как столько еще не воевали, но нам, старым практикам, нет надобности считать трупы, потому что мы умеем определить это по ходу боя.

– Научусь и я при вас, – мягко заметил Подбипента.

– Наверно, если только у вас хватит на это ловкости и сообразительности, на что я не очень надеюсь.

– Что зто вы говорите, – сказал Скшетуский. – Ведь это не первая война для господина Подбипенты, и дай Бог, чтобы самые лучшие рыцари так сражались, как он вчера сражался.

– Делал что возможно, – ответил литвин, – хотя и не столько, сколько хотелось бы.

– Напротив, вы очень недурно сражались, – покровительственным тоном проговорил Заглоба, – а если иные вас превзошли (тут он закрутил усы вверх), то в этом не ваша вина.

Литвин слушал с опущенными глазами и вздохнул, мечтая о своем предке Стовейке и о трех головах.

В эту минуту в шатер быстро вошел Володыевский, веселый, как щегленок в ясное утро.

– Ну, вот мы теперь все в сборе! – воскликнул Заглоба. – Дайте же ему пива.

Маленький рыцарь пожал руку товарищам и сказал:

– Если бы вы знали, господа, сколько пуль и ядер лежит около окопов. Это превосходит всякое воображение! Пройти нельзя без того, чтобы не спотыкнуться.

– Я видел это, – промолвил Заглоба, – так как утром немного прошелся по лагерю. За два года курицы во всем Львовском уезде не снесут столько яиц. Ах, если бы это были яйца, вот бы мы насладились яичницей! Надо вам знать, господа, что я любому изысканному кушанью предпочту миску хорошей яичницы. У меня солдатская натура – так же, как у вас. Я охотно съем что-нибудь хорошее, лишь бы его было много, да и в бой охотнее иду, чем нынешние юнцы-неженки, что не съедят даже горшка гнилушек без того, чтобы тотчас не схватиться за живот.

– Ну и отличились же вы вчера с Бурлаем, – заметил Володыевский. – Так срубить Бурлая – ого-го! Я не ожидал этого от вас. Ведь он был известнейший рыцарь во всей Украине и даже в Турции.

– А что, – самодовольно сказал Заглоба, – это мне не впервые, не впервые, господин Володыевский. Мы все составляем такую бравую четверку, какой не сыскать во всей Польше. Ей-Богу, с вами и во главе с нашим князем я пошел бы хотя на Стамбул, так как примите во внимание: господин Скшетуский убил Бурдабута, а вчера Тугай-бея.

– Тугай-бей не убит, – прервал поручик, – я сам чувствовал, что сабля соскользнула, а потом нас разделили.

– Все равно, – возразил Заглоба, – не прерывайте меня, господин Скшетуский. Володыевский в Варшаве зарубил Богуна, как мы уже говорили…

– Лучше бы вы не вспоминали об этом, – заметил Подбипента.

– Что сказано, того не воротишь, – проговорил Заглоба, – хотя, конечно, лучше об этом не вспоминать, но я иду дальше; господин Подбипента из Мышиных Кишек задавил Пульяна, а я Бурлая. Однако не могу умолчать, что. я их всех отдал бы за одного Бурлая и что у меня была самая тяжелая задача, Это был черт, а не казак. Если бы у меня были законные сыновья, то я оставил бы им славное имя. Любопытно знать, что скажут на это его величество король и сеймы, как нас наградят, – нас, которые больше питаются серой и селитрой, нежели чем-нибудь иным.

– Был рыцарь более великий, чем мы, – сказал Подбипента, – а между тем фамилии его никто не знает и не помнит.

– Интересно знать, кто же это такой? Разве в древности? – спросил задетый этим Заглоба.

– Не в древности, – ответил литвин, – но тот, который под Тшцянной свалил короля Густава-Адольфа вместе с конем и взял в плен.

– А я слышал, что это было под Луцком, – заметил Володыевский.

– Однако король вырвался от него и убежал, – сказал Скшетуский.

– Да! Я кое-что знаю об этом, – проговорил, прищуривая один глаз, Заглоба, – так как в то именно время служил под начальством Конецпольского, отца хорунжего. – Да, я кое-что знаю об этом! Только скромность не позволяет этому рыцарю назвать свою фамилию, и оттого никто его не знает. Однако, верьте мне, что Густав-Адольф был великий воин, почти равный Конецпольскому, но в рукопашном бою с Бурлаем было тяжелее.

– Это будто бы значит, что вы свалили Густава-Адольфа? – спросил Володыевский.

– Разве я похвастался этим, господин Володыевский? Пусть это канет в реку забвения – у меня и нынче есть чем похвастаться. Однако это пиво страшно бурчит в животе, и чем больше в нем сыру, тем больше бурчит. Я предпочитаю винную похлебку, хотя благодарение Богу и за то, что есть, так как вскоре, быть может, и этого не будет. Ксендз Жабковский говорил мне, что провианту мало, а это обстоятельство это очень беспокоит, потому что у него брюхо, как гумно. Это здоровенный бернардинец! Я его очень полюбил. Он более солдат, чем монах. Уж если бы он кого-нибудь хватил в морду, то хоть сейчас заказывай гроб.

– Ах, я вам еще не рассказал, господа, – промолвил маленький рыцарь, – как отличился в эту ночь ксендз Яскульский. Он уселся в одной из башен, по правой стороне замка, и смотрел на битву. А надо вам знать, что он великолепно стреляет из ружья. Так вот Яскульский говорит Жабковскому: «Я не буду стрелять в казаков, так как все же они христиане, хотя и грешат против Бога, но при виде татар не выдержу!» – и как стал палить, так, кажется, десятка три за время битвы подстрелил.

– Если бы все духовенство было такое, – со вздохом сказал Заглоба, – но наш Муховецкий лишь то и дело простирает руки к небу и плачет, что проливается столько христианской крови.

– Полноте, – серьезно заметил Скшетуский. – Ксендз Муховецкий – святой, и лучшим доказательством этому может служить то, что хотя по своему положению он не старше тех двоих, однако они перед его добродетелью преклоняются.

– Я не только не отрицаю его святости, – возразил Заглоба, – но даже думаю, что он самого хана сумел бы обратить на путь истинный. Ох, господа, должно быть, там его ханское величество до того сердится, что вши на нем от страха кувыркаются! Если с ним дело дойдет до переговоров, то и я поеду вместе с комиссарами. Мы с ханом давно знакомы, и некогда он меня очень любил. Быть может, вспомнит меня.

– Для переговоров, наверное, выберут Яницкого, потому что он говорит по-татарски так же, как по-польски, – заметил Скшетуский.

– Я тоже говорю и отлично знаком с мурзами. Они хотели выдать за меня замуж своих дочерей, чтобы дождаться красивого потомства, а так как я был молод и не давал обета соблюдать невинность, как господин Подбипента из Мышиных Кишек, то здорово там напроказничал.

– Противно слушать! – сказал Подбипента, опуская глаза.

– А вы, точно скворец, заладили все одна и тоже. Видно, что вы, ботвинники, не умеете еще хорошо говорить.

Дальнейший разговор был прерван шумом, доносившимся из лагеря, а потому рыцари вышли посмотреть, что там происходит. Множество солдат стояло на валу, поглядывая на окрестность, которая в течение ночи значительно изменилась и еще теперь продолжала изменяться. Казаки, в свою очередь, не ленились со времени последнего штурма, но строили шанцы, стаскивали на них пушки, такие длинные и дальнобойные, каких не было в польском лагере, копали рвы. Вся равнина покрылась насыпями, всюду виднелись работавшие люди. На первых валах мелькали красные шапки казаков.

Князь стоял на бруствере в обществе Марка Собесского и генерала Пшыемского. Немного ниже белзский каштелян смотрел в подзорную трубу на работу казаков и наконец сказал:

– Неприятель начинает правильную осаду. Я полагаю, что нам придется отказаться от обороны в окопах и перейти в замок.

Князь Иеремия услышал эти слова и сказал, наклоняясь сверху к каштеляну:

– Да хранит нас Бог от этого, таккак мы тогда добровольно ухудшим наше положение. Здесь нам жить или умирать.

– Таково и мое мнение, хотя бы мне пришлось ежедневно убивать по одному Бурлаю, – заметил Заглоба. – От имени всего войска я протестую против мнения ясновельможного белзского каштеляна.

– Это вас не касается! – сказал князь.

– Тише! – прошептал Володыевский, схватив шляхтича за рукав.

– Мы их передавим в эти прикрытиях, как кротов, – говорил Заглоба. – Я покорнейше прошу вашу светлость позволить мне первому идти на вылазку. Они уже хорошо знают меня, узнают еще лучше.

– На вылазку? – промолвил князь и нахмурил брови. – Погодите… ночи теперь темные.

Тут он обратился к Марку Собесскому, к генералу Пшыемскому и к полковникам.

– Прошу вас, господа, на совет, сказал князь.

И он сошел с окопа, а за ним последовали все военачальники.

– Ради Бога, что вы делаете? – говорил Володыевский Заглобе. – Что это? Разве вы не знаете службы и дисциплины, что вмешиваетесь в разговоры старших? Князь милостив, но во время войны с ним нельзя шутить.

– Это ничего, – ответил Заглоба. – Конецпольский-отец был очень строг и суров, однако, руководился моими советами, и пусть меня сегодня волки съедят, если не благодаря этому он дважды разгромил Густава-Адольфа. Я умею с такими лицами разговаривать! Да хотя бы и теперь: вы заметили, как князь задумался, когда я ему посоветовал вылазку? Если Бог даст победу, чья будет заслуга? Что – ваша?

В эту минуту к ним подошел Зацвилиховский.

– Роют! Роют, как свиньи! – сказал он указывая на поле.

– Я предпочел бы, чтоб это были свиньи, – ответил Заглоба, – так как нам тогда дешево обошлись бы колбасы, а их падаль не годится и для собак Нынче солдаты должны были рыть колодец около позиции Фирлея, потому что в восточном пруду вода совсем испортилась от массы трупов. К утру желчь в них лопнула, и все они всплыли на поверхность. Как настанет пятница, нельзя будет есть рыб, так как они питались мясом.

– Правда, – проговорил Зацвилиховский. – Я старый солдат, но давно уже не видел столько трупов, разве под Хотином, когда янычары штурмовали наш лагерь.

– Вы увидите здесь еще больше трупов, могу вас в этом уверить.

– Я думаю, что сегодня вечером, а то и раньше, они опять пойдут на штурм.

– А я говорю, что они оставят нас в покое до завтра.

Только что Заглоба кончил, как вдруг на казацких шанцах показался белый дым, и несколько ядер с шумом пролетело над окопом.

– Вот вам! – сказал Зацвилиховский.

– Эх, они не знают военного искусства, – возразил Заглоба.

Старый Зацвилиховский был прав. Хмельницкий начал правильную осаду, отрезал осажденным все пути сообщения, все выходы, отнял пастбище, строил шанцы, но не отказался от штурмов. Он решил не давать покоя осажденным, утомлять их, пугать и томить их до тех пор, пока не выпадет оружие из их онемевших рук. И вот, вечером он опять ударил на позицию Вишневецкого, однако результат был не лучше предыдущего, тем более что казаки шли на приступ не так уже охотно, как в первый раз. На следующий день канонада не прекращалась ни на одну минуту. Неприятельские шанцы были уже на таком незначительном расстоянии, что началась пальба из мушкетов, прикрытия дымились с утра до вечера, точно маленькие вулканы. Это было не генеральное сражение, но беспрестанная стрельба. Осажденные иногда выходили из окопов, и тогда дело доходило до сабель, бердышей и копий. Но лишь только осажденные истребляли одних, как прикрытия наполнялись новыми толпами. Солдаты почти не имели ни минуты отдыха, а когда наступил желанный закат солнца, начался новый генеральный штурм, и о вылазке нечего было и думать.

Ночью 16-го июля ударили на позицию князя двое энергичных полковников, Гладкий и Небаба, и опять потерпели страшное поражение. Три тысячи храбрейших казаков пали на поле брани, остальные, преследуемые отрядом под начальством Марка Собесского, в величайшем беспорядке убежали в лагерь, кинув оружие и рога с порохом. Такая же неудача постигла и Федоренку, который, пользуясь густой мглой, чуть не взял города на рассвете. Его отразил Корф во главе немцев, а Марк Собесский и Конецпольский почти полностью истребили отряд Федоренки во время бегства.

Но все это было ничто в сравнении с ужасным приступом 19-го июля. Накануне казаки воздвигли против позиции Вишневецкого высокий вал, с которого без перерыва громили осажденных из пушек крупного калибра, а когда первые звезды блеснули на небе, десятки тысяч неприятелей двинулись на приступ. Одновременно вдали показалось несколько десятков страшных стенобитных орудий, похожих на башни, которые медленно катились к окопам. По бокам их возвышались, в форме чудовищных крыльев, мосты, которые неприятели предполагали перекинуть через рвы, а вершины башен дымились, сверкали и гудели от выстрелов небольших пушек, пищалей и самопалов. Башни эти двигались среди моря голов, то озарясь пушечным огнем, то исчезая в дыму и темноте. Солдаты указывали на них и шептали:

– Это гуляй-городины! Хмельницкий будет нас молоть в этих ветряных мельницах!

– Слышите, с каким шумом они катятся, словно гром!

– Стрелять по ним из пушек! Из пушек! – кричали иные.

Княжеские артиллеристы стали стрелять ядрами и гранатами в эти страшные машины, но так как они видны были лишь тогда, когда пушечный огонь освещал их, то снаряды чаще всего пролетали мимо.

Тем временем казаки сомкнутой колонной подходили все ближе, подобно черным волнам, несущимся из морской дали.

– Ух, – говорил Заглоба, стоя около Скшетуского и его гусар, мне так жарко, как никогда еще не бывало. Так парит, что на мне нет сухой нитки. Черт бы побрал эти машины. Господи, сделай так, чтобы под ними провалилась земля, потому что они уже костью в горле у меня стоят, эти негодяи, – аминь! Некогда даже поесть и попить – собакам лучше живется, чем нам! Ух, как жарко!

Действительно, воздух был тяжел и зноен и, кроме того, пропитан испарениями гниющих на поле трупов. Черные тучи заволокли небо и низко повисли над землей. Надвигалась буря. Солдаты стоя в полном вооружении, обливались потом и с трудом дышали.

В эту минуту в темноте раздался барабанный бой.

– Вот сейчас ударят, – сказал Скшетуский. – Слышите – барабанят…

– Слышу. Чтоб в них черти барабанили! Просто отчаяние!

– Коли! Коли! – гаркнули казаки, бросаясь к окопам.

Битва закипела по всей линии вала. Одновременно неприятели ударили на Вишневецкого, на Ланцкоронского, на Фурлея и Остророга, чтобы они не могли подавать помощи друг другу. Казаки, опьяненные водкой, шли с большей яростью, чем во время предыдущих штурмов, но тем более энергичный отпор встречали они. Геройский дух вождя оживлял солдат, роты пехотинцев, состоящие из мазурских мужиков, так сцепились с казаками, что перемешались с ними. Там бились прикладами и Даже кулаками. Под ударами Мазуров пало несколько сот великолепнейшей запорожской пехоты, но тотчас их совершенно залили новые толпы. Битва на всей линии становилась все более яростной. Стволы мушкетов до такой степени накалились, что жгли руки солдатам, у которых захватывало дыхание; у офицеров прерывался голос во время команды. Марк Собесский и Скшетуский опять ударили с кавалерией во фланг казакам, давя их и беспощадно поражая мечами;

Час проходил за часом, но штурм не прекращался, так как страшную убыль в войсках Хмельницкий тотчас пополнял новыми силами. Татары осыпали осажденных тучами стрел, а некоторые из них, стоя в тылу черни, гнали ее на штурм сыромятными ремнями. Ярость боролась с яростью, противники сталкивались грудь с грудью и душили друг друга…

Боролись так, как борются разбушевавшиеся морские волны со скалистым островом.

Внезапно земля задрожала под ногами воинов, и все небо осветилось синим огнем, как будто Бог не мог уже долее смотреть на эти ужасы. Страшный грохот заглушил крики людей и гул орудий. Это небесная артиллерия начала свою канонаду. Раскаты грома проносились с востока на запад. Казалось, небо разверзлось и вместе с тучами рушится на головы сражающихся. Минутами весь мир казался сплошным пламенем, затем наступал страшный мрак, и потом опять красные зигзаги молний прорезывали черный покров. Налетел вихрь; сорвал тысячи шапок, значков и в одно мгновение разметал их по полю. Раскаты грома, блеск молний не прекращались, словом, небо пришло в ярость, как и люди.

Необыкновенная буря разбушевалась над городом, замком, окопами и неприятельским лагерем. Бой прекратился. Наконец полились целые потоки дождя, и стало так темно, что на расстоянии одного шага ничего не было видно. Казацкие полки, прекратив штурм, бежали одни за другими в лагерь, шли наугад, сталкивались между собой и, принимая друг друга за неприятеля, рассеивались в темноте, за ними, опрокидываясь, скакала артиллерия и возы с амуницией и боевыми припасами. Вода размыла осадные земляные сооружения, шумела во рвах и траншеях, проникала в прикрытия и с шумом неслась по равнине, точно преследуя убегающих казаков.

Дождь все усиливался. Пехотинцы скрылись в шатры, и только кавалерия под начальством Марка Собесского и Скшетуского неподвижно стояла на своем посту, точно в озере. Между тем буря постепенно утихала. Наконец после полуночи прекратился дождь, кое-где между туч блеснули звезды. Прошел еще час, и вода немного спала. Тогда перед эскадроном Скшетуского внезапно показался сам князь.

– Господа, – спросил он, – а патронташи у вас не замокли?

– Сухи, ваша светлость, – ответил Скшетуский.

– Это хорошо! Долой с коней, марш через воду к тем стенобитным машинам и взорвать их порохом. Идите тихо. С вами пойдет господин Собесский.

– Слушаю, – ответил Скшетуский.

В эту минуту князь заметил мокрого Заглобу.

– Вы просились на вылазку, – сказал он, – так отправляйтесь теперь.

– Вот тебе на! – пробормотал Заглоба. – Этого еще недоставало.

Полчаса спустя два отряда рыцарей, в двести пятьдесят человек каждый, бежали по пояс в воде с саблями в руках к страшным «гуляй-городам», стоявшим недалеко от окопов. Один отряд шел под начальством «льва над львами» Марка Собесского, другой – под начальством Скшетуского. Челядь несла за рыцарями мазницы со смолой и порох. Все шли тихо, как волки, подкрадывающиеся темной ночью к овчарне. Володыевский присоединился в качестве добровольца к Скшетускому, так как очень любил подобные экспедиции, – и теперь с радостью шлепал по воде, держа в руке саблю, а возле него шел Подбипента с обнаженным мечом, заметный между всеми, так как на две головы превышал ростом даже самых рослых, тут же сопя шествовал Заглоба и с неудовольствием бормотал, передразнивая слова князя.

– «Вам хотелось на вылазку – так ступайте». Хорошо! Даже псу не захотелось бы идти на свободу через такую воду. Пусть никогда в жизни мне не придется пить ничего иного, кроме воды, если я советовал вылазку в такое время. Я не утка, а мой живот не челнок. Я всегда чувствовал отвращение к воде, а тем более к такой, в которой мокнет казацкая падаль.

– Тише, – сказал Володыевский.

– Вы сами тише! Вы не больше налима и умеете плавать, так вам легко. Я даже скажу, что это неблагодарность со стороны князя – не давать мне покоя после победы над Бурлаем. Заглоба уже достаточно сделал, пусть каждый столько сделает, а Заглобу оставьте в покое, так как хороши вы будете, если его не станет. Ради Бога, если я свалюсь в какую-нибудь дыру, вытащите меня за уши, не то утону.

– Тише! – проговорил Скшетуский. – Там казаки сидят в прикрытиях, еще, сохрани Бог, вас услышат.

– Где? Что вы говорите?

– Вон там, в тех траншеях!

– Этого еще не хватало! Чтобы их гром поразил…

Он не докончил, так как маленький рыцарь закрыл ему рот рукой, потому что прикрытия находились уже меньше чем в пятидесяти шагах. Хотя рыцари шли тихо, но вода плескалась у них под ногами; к счастью, опять пошел дождь, и шум его заглушал шаги.

Стражи возле прикрытий не было. Ибо кто мог ожидать вылазки после штурма и после такой бури, которая, словно озером, разделила сражающихся.

Володыевский и Подбипента бросились вперед и первые достигли прикрытия. Маленький рыцарь стал звать:

– Эй, люди!

– А що, – послышались изнутри голоса казаков, очевидно, убежденных, что это пришел кто-нибудь из их лагеря.

– Славу Богу! – ответил Володыевский. – Пустите-ка меня.

– А разве ты не знаешь, как войти!

– Знаю, – сказал Володыевский и, нащупав вход прыгнул внутрь. Подбипента и еще несколько человек последовали за ним.

В эту минуту внутри прикрытия раздался пронзительный человеческий вой, и одновременно другие рыцари кинулись к остальным прикрытиям. В темноте послышались стоны и звон оружия, кое-где пробегали какие-то тёмные фигуры, иные падали на землю; кое-где грянул выстрел, – но все это продолжалось не более четверти часа. Казаки, большей частью застигнутые в глубоком сне, даже не защищались, и все были истреблены прежде, чем успели схватить оружие.

– К гуляй-городам! К гуляй-городам! – раздался голос Марка Собесского.

Рыцари кинулись к башням.

– Жечь с середины, сверху они мокрые! – сказал Скшетуский.

Но нелегко было исполнить этот приказ. В беллюардах, построенных из сосновых бревен, не было ни дверей, ни других каких-нибудь отверстий. Казацкие стрелки взбирались на них по лестницам, а небольшие пушки, которые могли на них. помещаться, втаскивались на канатах. Вследствие этого рыцари некоторое время бегали вокруг башен, тщетно рубя саблями балки.

К счастью, у челядинцев были топоры, и они стали рубить башни. Собесский велел подложить под них нарочно приготовленные для этой цели коробки с порохом. Кроме того, зажгли мазницы со смолой и факелы – и пламя стало лизать хоть и мокрые, но пропитанные смолой бревна.

Однако, прежде чем бревна загорелись, прежде чем вспыхнул порох, Подбипента наклонился и поднял громадный камень, вырытый из земли казаками.

Четверо сильнейших людей не сдвинули бы его с места, а между тем литвин раскачивал его в своих могучих руках, и только при свете мазниц видно было, как лицо Подбипенты покраснело. Рыцари онемели от удивления.

– Это Геркулес! – воскликнули они, подымая руки вверх.

Тем временем Подбипента подошел к еще не зажженной беллюарде и бросил камень в самую середину стены.

Присутствующие даже наклонили головы, до такой степени громко загудел летящий камень. От удара тотчас лопнули связки, раздался треск, беллюарда раскрылась, как сломанные двери и с шумом рухнула.

Ее тотчас облили смолой и в одну минуту зажгли.

Вскоре несколько десятков громадных костров осветило всю равнину. Хотя шел дождь, но огонь превозмог его – и, как говорилось в хрониках, «горели те беллюарды к удивлению обоих войск, хотя день был такой сырой».

На помощь бросились из казацкого лагеря полковники Степка, Кулак и Мрозовицкий, каждый во главе нескольких тысяч казаков, и пытались потушить огонь – но тщетно! Столбы пламени и багрового дыма подымались все выше к небу, отражаясь в озерах и лужах, образовавшихся после грозы.

Между тем рыцари сомкнутыми рядами возвращались в окопы, где уже издали их приветствовали радостными восклицаниями.

Внезапно Скшетуский окинул взглядом свой отряд и крикнул громовым голосом:

– Стой!

Между возвращающимися не было Подбипенты и маленького рыцаря.

Очевидно, увлекшись, они застряли около последней беллюарды или, быть может, нашли где-нибудь скрывшихся казаков и не заметили ухода товарищей.

– Вперед! – скомандовал Скшетуский.

Собесский, идя на другом фланге, не понял, в чем дело, и поспешил к Скшетускому, чтобы спросить его, как в ту же минуту, точно из под земли, показались оба рыцаря на половине дороги между беллюардами и отрядом.

Подбипента со своим громадным блестящим мечом в руке шагал гигантскими шагами, а рядом с ним рысью бежал Володыевский. Головы рыцарей были обращены к преследующим их подобно стае псов казакам.

При зареве пожара можно было ясно разглядеть эту картину. Казалось, будто гигантская самка лося бежит от толпы охотников со своим маленьким детенышем, готовая каждую минуту броситься на нападающих.

– Они погибнут! Ради Бога, скорее! – кричал раздирающим душу голосом Заглоба. – Казаки застрелят их из луков или пищалей! Ради Христа, скорей!

И, не обращая внимания на то, что через минуту может завязаться новый бой, он летел с саблей в руках вместе со Скшетуским и другими на помощь, спотыкался, падал, поднимался, сопел, кричал, дрожал.

Однако казаки не стреляли, так как самопалы поотсырели, а тетивы луков размякли, и потому они только спешили захватить убегающих. Из них человек десять с лишком чуть было не настигли беглецов, но тогда оба рыцаря повернулись к ним лицом, как два диких кабана, и с криком подняли сабли вверх. Казаки остановились.

Подбипента со своим гигантским мечом казался им каким-то сверхъестественным существом.

И подобно тому, как два волка, преследуемые гончими, повертываются к ним и сверкают белыми клыками, а собаки, воя издали, не осмеливаются броситься на них, так и те рыцари несколько раз поворачивались, и каждый раз бежавшие за ними казаки останавливались. Только один раз к ним приблизился один, очевидно, более смелый, с косой в руке, но Володыевский кинулся на него и поразил насмерть. Остальные ждали товарищей, которые бежали густой толпой.

Но и рыцари тоже приближались к своим товарищам, а Заглоба летел с поднятой над головой саблей, крича нечеловеческим голосом:

– Бей! Убивай!

Внезапно из окопов грянул выстрел, и граната, с шипением описав красную дугу, упала в толпу казаков, за ней другая, третья, десятая. Казалось, опять начинается бой.

Казакам, до осады Збаража, не были известны такого рода снаряды, и они больше всего боялись их, предполагая, что в них заключаются чары Еремы, – а потому колонна остановилась, потом разорвалась на две части, одновременно с этим лопнули гранаты, разнося страх, смерть и уничтожение.

– Спасайтесь! Спасайтесь! – раздались испуганные голоса.

И казаки тотчас рассеялись. Тем временем Подбипента и маленький рыцарь присоединились к своим товарищам.

Заглоба бросался то одному, то другому на шею, целовал их в лицо и в глаза. Радость душила его, хотя он старался овладеть охватившим его волнением, не желая выказать себя мягкосердечным, и восклицал:

– Не скажу, что вас люблю, но все же я боялся за вас. А, чтоб вас изрубили! Так-то вы знаете службу, что остаетесь в тылу? Следовало бы вас привязать за ноги к лошадям и протащить таким образом по площади Я первый скажу князю, чтобы он придумал для вас наказание. А теперь пойдемте спать. Слава Богу и за то. Счастье этих собачьих сынов, что они удрали от гранат, не то я изрубил бы их, как капусту! Я предпочитаю лучше драться, чем спокойно смотреть, как гибнут знакомые. Сегодня мы должны напиться. Слава Богу и за это. Я уже думал, что завтра мы будем петь реквием. Однако жаль, что не пришлось сразиться, так как у меня ужасно чешутся руки, хотя в прикрытиях я хорошо их поколотил.