Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава VII

Заглоба лежал, привязанный к собственной сабле, в той самой избе, в которой была свадьба; страшный атаман сидел на скамье и тешил свои глаза испугом пленника.

– Добрый вечер! – сказал он, увидев открытые глаза своей жертвы.

Заглоба ничего не ответил, но в одно мгновение так протрезвился, будто никогда не брал в рот ни капли вина, только почувствовал, как по всему телу, с ног до головы, пробежали мурашки, а мозг застыл. Говорят, что утопающий в последнюю минуту видит всю свою прошлую жизнь, – то же было и с Заглобой, в голове которого пронеслась мысль: «Ну и задаст же он мне трепку!»

А атаман повторил спокойным голосом:

– Добрый вечер!

«Брр! – подумал Заглоба. – Я предпочел бы лучше, чтобы он впал в бешенство».

– Вы не узнаете меня?

– Челом, челом вам! Как ваше здоровье?

– Ничего. А о вашем я уж сам позабочусь.

– Не просил я у Бога такого доктора и сомневаюсь, чтобы твои лекарства помогли; но – да будет воля Божия!

– Но ведь ты лечил меня, а теперь я отблагодарю тебя. Мы – старые друзья. Помнишь, как ты обвязывал мне голову в Разлогах?

Глаза Богуна засверкали, как два угля, и страшная улыбка искривила его губы.

– Помню, – ответил Заглоба, – что я мог бы тогда пырнуть тебя ножом, но не сделал этого.

– Да разве я пырнул тебя? Или собираюсь пырнуть? Ведь ты же мой друг; я буду беречь тебя как зеницу ока.

– Я всегда говорил, что ты благородный рыцарь, – сказал Заглоба, делая вид, что принимает слова Богуна за чистую монету, но одновременно с этим в голове его мелькнула другая мысль: «Видно, он приготовил для меня что-нибудь особенное; я не умру попросту».

– Ты хорошо сказал, – продолжал Богун, – ты тоже благородный рыцарь; мы ведь искали друг друга и вот нашли.

– Правду говоря, я совсем не искал тебя, но спасибо на добром слове.

– Скоро ты еще лучше поблагодаришь меня, и я поблагодарю тебя за то, что ты привез мне княжну из Разлог в Бар. Я нашел ее там и вот теперь пригласил бы тебя на свадьбу, но нельзя ее справить сегодня или завтра, так как теперь война, а ты человек старый, может, не доживешь до конца.

Заглоба, несмотря на свое ужасное положение, насторожил уши.

– На свадьбу? – пробормотал он.

– А что ты думал? – сказал Богун. – Мужик я, что ли, неволить ее без попа; или же у меня не хватит денег, чтобы венчаться в Киеве? Ты ведь привез ее в Бар не для мужика, а для атамана, для гетмана…

«Славно!» – подумал Заглоба.

Потом, повернув голову к Богуну, сказал:

– Прикажи развязать меня.

– Полежи, полежи! Скоро поедем, а ты человек старый; тебе надо отдохнуть перед дорогой.

– Куда ты хочешь везти меня?

– Ты мой приятель, и я свезу тебя к другому моему приятелю, к Кривоносу. Мы оба позаботимся, чтобы тебе там было хорошо.

– Будет мне там тепло! – пробормотал шляхтич, и по спине его снова забегали мурашки.

Он начал говорить:

– Я знаю, что ты сердит на меня, но напрасно, видит Бог, напрасно! Мы жили вместе в Чигорине и распили с тобой не один бочонок меду; я любил тебя, как отец, за твою рыцарскую удаль, равной которой не найти во всей Украине Разве я становился у тебя на дороге? Если бы я тогда не поехал с тобою в Разлоги, то мы до сих пор жили бы в дружбе; а из-за чего же я ехал, как не из-за привязанности к тебе? И если бы ты не взбесился и не убил бы тех несчастных людей, то, видит Бог, я не стал бы тебе поперек дороги. Зачем мне мешаться в чужие дела. Я хотел бы, чтобы девушка эта досталась тебе, а не кому-нибудь другому. Но после твоего татарского нападения во мне заговорила совесть, – ведь это шляхетский дом. Ты сам не поступил бы иначе. Ведь я с большей пользой для себя мог бы отправить тебя на дот свет, но я не сделал этого. Почему? Потому что я шляхтич и мне было стыдно поступить так. Постыдись и ты, я ведь знаю, что бы будешь издеваться надо мною. Девушка уже и так в твоих руках, чего ж ты хочешь от меня? Разве я не берег ее пуще глаза для твоего же добра? Если ты не обидел ее; значит, и у тебя есть рыцарская честь и совесть. Но неужели ты подашь ей руку, обагренную моей кровью? Как ты ей скажешь, что замучил человека, который провел ее сквозь толпы черни и татар? Постыдись и освободи меня из неволи, в которую ты взял меня изменой. Ты молод и не знаешь, что может случиться с тобой; а за мою смерть Бог накажет тебя в том, что тебе дороже всего! Богун встал со скамьи, бледный от бешенства, и, подойдя к Заглобе, проговорил глухим от злости голосом:

– Ах ты, свинья поганая, да я с тебя велю три шкуры содрать, на медленно огне изжарю, к стене приколочу, разорву в клочья!

И в припадке безумия схватился за висевший у пояса нож, сжал судорожно в кулаке рукоятку – и вот уже острие сверкнуло у Заглобы перед глазами, но атаман сдержал себя, сунул нож обратно в ножны и крикнул:

– Эй, ребята!

Шестеро запорожцев вбежали в горницу.

– Взять это ляшское падло и в хлев кинуть. И чтоб глаз не спускали!

Казаки подхватили Заглобу, двое за руки и за ноги, третий – сзади – за волосы, и, вытащив из горницы, пронесли через весь майдан и бросили на навозную кучу в стоящем поодаль хлеве. После чего дверь закрылась и узника окружила кромешная темнота – лишь в щели между бревнами да сквозь дыры в соломенной крыше кое-где сочился слабый ночной свет. Через минуту глаза Заглобы привыкли ко мраку. Он огляделся вокруг и увидел, что в хлеву нет ни свиней, ни казаков. Голоса последних, впрочем, явственно доносились из-за всех четырех стен. Видно, хлев был плотно обставлен стражей, и. тем не менее Заглоба вздохнул облегченно.

Прежде всего он был жив. Когда Богун сверкнул над ним ножом, он ни на секунду не усомнился, что настал его последний час, и препоручал уже душу Богу, в чрезвычайном, правда, страхе. Однако, видно, Богун приуготовил ему смерть поизощреннее. Он не только отомстить жаждал, но и насладиться мщением тому, кто возлюбленную у него отнял, бросил тень на его молодецкую славу, а самого его выставил на посмешище, спеленав, как младенца. Весьма печальная перспектива открывалась перед Заглобой, но покамест он утешался мыслью, что еще жив, что, вероятно, его поведут к Кривоносу и лишь там подвергнут пыткам, – а стало быть, впереди у него еще дня два, а то и побольше, пока же он лежит себе одинешенек в хлеву и может в ночной тишине какой-нибудь фортель придумать.

То была единственная хорошая сторона дела, но когда Заглоба о дурных подумал, мурашки снова забегали у него по телу.

Фортели!..

– Кабы в этом хлеву кабан или свинья валялись, – бормотал Заглоба, – им куда было б легче – небось бы к собственной сабле вязать их никто не подумал. Скрути так самого Соломона, и тот не мудрей своих штанов окажется или моей подметки. Господи, за что мне такое наказанье! Изо всех, кто живет на свете, я с одним этим злодеем меньше всего мечтал повстречаться – и на тебе, привалило счастье: как раз его-то и встретил. Ох, и выделает он мою шкуру – помягче лучшего сукна. Попадись я к кому другому – тотчас бы объявил, что пристаю к смуте, а потом бы дал деру. Но и другой навряд ли б поверил, а об этом и говорить не стоит! Ой, недаром сердце в пятки уходит. Черт меня сюда принес – о Господи, ни рукой шевельнуть, ни ногою… О Боже! Боже!

Однако минуту спустя Заглоба подумал, что, имея руки-ноги свободными, легче было бы измыслить какой-нибудь фортель. А что если все-таки попытаться? Только бы вытащить из-под колен саблю, а там дело пойдет проще. Но как ее вытащить? Перевернулся на бок – без толку… И тогда он погрузился в раздумье.

А подумав, начал раскачиваться на собственном хребте все быстрей да быстрей и с каждым движением перемещался вперед на полдюйма. Ему стало жарко, чуприна взмокла хуже, чем в пляске; временами он останавливался, чтобы передохнуть или когда ему чудилось, кто-то идет к двери, и снова начинал с новым пылом, пока наконец не уперся, в стену.

Тогда он стал действовать по-другому: не на хребте качаться, а перекатываться с боку на бок; сабля при этом всякий раз кончиком легонько ударялась об стену и понемногу высовывалась из-под колен, а рукоять тянула ее вниз, к земле.

Запрыгало сердце в груди у Заглобы: он увидел, что этот путь может привести к желанной цели.

И продолжал усердно трудиться, стараясь ударять в стену как можно тише и лишь тогда, когда шум ударов заглушался беседой казаков. Но вот конец ножен оказался меж локтем и коленом; дальше вытолкнуть саблю, качайся не качайся, было невозможно.

Да, но зато с другой стороны уже торчала значительная ее часть, притом гораздо более увесистая благодаря рукояти.

На рукояти был крестик, как обычно на подобного рода саблях. На него-то Заглоба и возлагал надежду.

Опять принялся он раскачиваться, но на сей раз с таким расчетом, чтобы повернуться к стене ногами. И повернулся, и стал продвигаться вдоль стены. Сабля еще оставалась под коленями и между локтями, но рукоять все время задевала о неровности земли; наконец крестик поосновательней зацепился – Заглоба качнулся в последний раз, и на мгновенье радость пригвоздила его к месту.

Сабля выскользнула целиком.

Теперь руки были свободны, и хотя кисти оставались связанными, шляхтич сумел ухватить саблю. Придерживая ножны ступнями, он вытащил клинок.

Разрезать путы на ногах было делом одной минуты.

Сложнее было с руками. Заглобе пришлось положить саблю на кучу навоза, тупеем вниз, острием кверху, и тереть веревки о лезвие, покуда они не перетерлись и не лопнули.

Проделав это, Заглоба оказался не только свободен от пут, но и вооружен.

Облегченно вздохнув, он перекрестился и стал благодарить Бога.

Но от избавленья от пут до освобождения из Богуновых рук еще очень далеко было.

«Что же дальше»? – спросил себя Заглоба.

И не нашел ответа. Хлев окружен казаками, всего их там не менее сотни: мыши не проскользнуть незамеченной, не то что такому толстяку, как Заглоба.

«Видно, никуда я уже не гожусь, – сказал он яро себя, – все мое остроумие годится разве только на смазку сапог, да и то у венгерца на ярмарке можно купить гораздо лучшую мазь. Если Бог не надоумит меня, то я попаду воронам на жаркое, а если надоумит, то я обещаю сохранять целомудрие, как Лонгин Подбипента».

Громкий разговор казаков за стеной прервал его дальнейшие размышления; Заглоба подскочил к стене и приложил ухо к щели между бревнами, через которую совершенно ясно слышались все слова.

– А куда мы пойдем отсюда, батько Овсивуй? – спрашивал один голос.

– Не знаю; должно быть, к Каменцу, – отвечал другой.

– Но кони еле волочат ноги; они не дойдут.

– Мы оттого и остановились; к утру отдохнут.

Наступило минутное молчание; потом первый голос спросил тише:

– А мне кажется, батько, что атаман из-под Каменца пойдет за Ямполь.

Заглоба затаил даже дыхание.

– Молчи, если тебе дорога жизнь! – прозвучал ответ.

Опять наступило молчание; доносился только шепот из-за других стен.

– Всюду стерегут! – проворчал Заглоба и направился к противоположной стене.

Он услышал фырканье лошадей, жевавших овес, очевидно, стоявших у самой стены, а казаки лежали на земле, так как голоса доносились снизу.

– Эх! – сказал один. – Мы ехали сюда, не успев ни отдохнуть, ни поесть, ни покормить лошадей, для того только, чтоб попасть на кол в обоз Еремы.

– Верно ли, что он здесь?

– Люди, бежавшие из Ермолинец, видели его вот так, как я тебя. Просто ужас, что говорят, будто он ростом с сосну, во лбу две головни, а вместо коня под ним какое-то чудовище.

– Господи помилуй!

– Нам взять бы этого ляха с его солдатами, да и бежать!

– Как бежать? Кони и так чуть дышат.

– Плохо, братцы! Если бы я был атаманом, то свернул бы этому ляху голову, а сам бы хоть пешком пошел к Каменцу.

– Мы возьмем его с собой в Каменец. Там наши атаманы позабавятся еще с ним.

– Прежде позабавятся с вами черти! – бормотал Заглоба.

Несмотря на весь свой страх перед Богуном, а может быть, и вследствие его, Заглоба поклялся, что не дастся в руки живым. Он освободился от веревок, в руках у него сабля – значит, он будет защищаться. Зарубят – так зарубят, но живым не возьмут.

Фырканье и ржание лошадей, очевидно страшно измученных, заглушило дальнейший разговор, а Ззглобу навело на мысль. «Вот если бы я мог незаметно пробраться и вскочить на лошадь! – думал он. – Ночь темна, и прежде чем они заметили бы, что случилось, я скрылся бы с глаз В этих ярах и лощинах трудно найти и днем, при свете, а ночью уж и подавно. Боже, помоги мне придумать что-нибудь!»

Но это было дело нелегкое. Для этого надо было бы высадить стену, что мог сделать один только Подбипента, или же подкопаться под нее, как лисица; но и тогда, наверное, казаки услыхали бы и схватили беглеца за шиворот, прежде чем он успел бы вскочить на седло.

В голове Заглобы теснились тысячи дум, но именно потому, что их было тысячи, ни одна из них не представлялась ему совершенно ясно. «Придется, должно быть, поплатиться своей шкурой!» – подумал он и направился к третьей стене.

Вдруг он ударился головой обо что-то твердое и пощупал: это оказалось лесенкой. Хлев, как видно, был не для свиней, а для коров, а наверху, под крышей, был устроен склад для сена и соломы. Заглоба, недолго думая, полез наверх. Потом, сев и отдохнув, начал постепенно втягивать за собой лесенку.

«Ну вот я и в крепости! – проворчал он. – Если даже они найдут другую лестницу, то все-таки не скоро доберутся сюда, а если я не разрублю первую же башку, которая сунется ко мне, то я позволю выкоптить себя! О, черт! – проговорил он вдруг. – Да они, в самом деле, могут не только выкоптить меня, но даже сжарить и вытопить из меня сало. Ну, пусть их! Захотят сжечь хлев – пусть! Тем более не дамся им живым; а мне все равно, склюют ли меня вороны сырым или жареным. Лишь бы только вырваться из этих разбойничьих рук, а об остальном я не беспокоюсь – надеюсь, что как-нибудь обойдется все это».

Заглоба, как всегда, быстро переходил от отчаяния к надежде. Он неожиданно почувствовал такое спокойствие, как будто находился уже в лагере князя Иеремии. Однако положение его немногим улучшилось. Он сидел на чердаке и, имея в руках саблю, мог, правда, долго защищать к себе доступ, но это было все. От чердака до освобождения было еще очень далеко.

«Ну, как-нибудь обойдется!» – прошептал Заглоба и, подойдя к крыше, начал тихонько разбирать ее, чтобы сделать в ней отверстие.

Это было нетрудно, так как казаки все время разговаривали между собою, чтобы как-нибудь развлечься от скуки во время стражи; к тому же поднялся довольно сильный ветер, заглушавший своим шумом шелест отрываемой соломы.

Через несколько времени дыра была уже готова. Заглоба просунул в нее голову и начал оглядываться кругом.

Ночь кончалась, и на востоке уже занималась заря, при бледном свете которой Заглоба увидел весь двор, заполненный лошадьми; около хаты лежал ряд спящих казаков, дальше находился колодец, в котором отсвечивала вода, а возле него – снова ряд людей и несколько казаков, прохаживающихся вдоль этого ряда с обнаженными саблями.

«Это связаны мои люди. – проворчал шляхтич. – Ба! – прибавил он через минуту. – Если бы они были мои, но ведь они князя Иеремии. Славный я вождь, нечего сказать! Завел их прямо в пасть зверю! Стыдно будет показаться на глаза, если Бог поможет мне уйти отсюда! А все из-за чего? Из-за амуров и водки! Какое мне было дело до того, что женятся какие-то хамы? Для меня так же интересна зга свадьба, как и собачья. Нет, я отказываюсь от этого изменника меда, который бросается в ноги, а не в голову. Все зло на свете происходит от пьянства; потому что если бы напали на нас в трезвом виде, то я несомненно, одержал бы победу и сам бы запер в хлев Богуна».

И взор Заглобы снова упал на хату, в которой спал атаман, и остановился на ее дверях.

– Спи, спи, злодей! – бормотал он. – Спи! Пусть тебе приснится, что черти сдирают с тебя шкуру, это не минует тебя Ты хотел истыкать меня ножом, но попробуй-ка влезть теперь ко мне, я так истыкаю твою шкуру, что вряд ли она будет годна собакам на сапоги. Ах, если бы я мог вырваться отсюда, если б только мог! Но как?

Действительно, задача эта была почти неразрешима. Весь двор был так наполнен людьми и лошадьми, что если б даже, ему и удалось выбраться из хлева и вскочить на одну из лошадей, которые стояли тут же, около хлева, то он не успел бы даже добраться до ворот, а уж о том, чтобы вырваться за ворота, нечего было и думать.

Ему, однако, казалось, что главная часть его задачи уже решена: он не был связан, имел в руках саблю и сидел под крышей, точно в крепости.

«Тьфу, черт! – думал он. Неужели я для того только освободился от веревок, чтобы повеситься на них?»

И в голове его снова завертелись мысли; но их была такая масса, что нельзя было выбрать ни одной.

Между тем рассветало все больше и больше. Предметы, начали выступать из мрака, а крыша хаты словно покрылась серебром. Заглоба мог уже отчетливо разглядеть отдельные группы людей; он увидел красные мундиры своих солдат, лежавших у колодца, и бараньи кожухи, под которыми спали казаки у хаты.

Вдруг из ряда спящих поднялась какая-то фигура и медленно пошла через двор, останавливаясь то тут, то там около людей и лошадей, поговорила немного с казаками, караулившими пленников, и наконец подошла к хлеву. Заглоба думал сначала, что это Богун, так как заметил, что караульные говорили с ним, как подчиненные с начальником.

«Вот если бы у меня теперь было в руках ружье, полетел бы ты вверх тормашками», – пробормотал Заглоба.

В эту минуту человек этот поднял голову вверх, и на лицо его упал утренний свет это был не Богун, а сотник Голода, которого Заглоба тотчас же узнал, так как был знаком с ним еще в Чигирине, когда водил компанию с Богуном.

– Хлопцы, – сказал Голода, – вы не спите?

– Нет, батько, хоть и хочется спать. Пора бы сменить нас.

– Сейчас сменят. А вражий сын не ушел?

– Какое там, разве только отдал душу; он даже не двигается.

– О, это хитрая лиса! Посмотрите-ка, что с ним.

– Сейчас! – ответило несколько молодцов, подходя к дверям хлева.

– Да заодно сбросьте и сено. Надо вытереть лошадей! С восходом солнца двинемся в путь.

– Хорошо, батько!

Заглоба поспешно бросил свой наблюдательный пункт и притаился на сеновале. Одновременно с этим он услышал скрип двери и шелест соломы под ногами казаков. Сердце его стучало, как молот, а рука сжимала рукоять сабли; он давал в душе обещания, что скорей позволит сжечь себя вместе с хлевом или разрубить на куски, чем отдастся живым. Он ожидал, что вот-вот казаки поднимут страшный крик, но ошибся. Он слышал, как они все торопливее и торопливее ходили по хлеву; наконец отозвался какой-то голос:

– Что за черт! Не могу найти его! Мы ведь бросили его сюда.

– Уж не оборотень ли это! Высеки огня, Василий, а то тут темно, как в лесу.

Наступило молчание. Василий, очевидно, искал трут и огниво, а другой казак начал потихоньку звать:

– Шляхтич, отзовись!

– Поцелуй пса в ухо! – пробормотал Заглоба.

Послышался звук огнива о кремень; затем посыпался сноп искр, осветивших на минуту темную внутренность хлева и головы казаков; потом опять воцарилась темнота.

– Нет его! Нет! – послышались тревожные голоса.

Один из казаков бросился к дверям.

– Батько Голода! Батько Голода!

– Что такое? – спросил сотник, показываясь в дверях.

– Нет ляха!

– Как нет?

– Провалился сквозь землю! Нет его нигде! О, Господи помилуй! Мы и огонь зажигали – нет его!

– Не может быть! Ой; достанется вам от атамана! Убежал он, что ли? Заспались?

– Нет, батько, мы не спали. Из хлева он не мот выйти.

– Тише, не будить атамана! Если он не ушел, то должен быть здесь. А вы везде искали его?

– Везде.

– А на сеновале?

– Как же он мог влезть туда, если он был связан?

– Дурак! Если б он не развязался, то был бы здесь. Поискать его на сеновале! Высечь огня!..

Снова посыпались искры. Известие это сейчас же облетело всю стражу. В хлеву началась толкотня, какая обыкновенно происходит, когда случится что-нибудь неожиданное: слышались быстрые шаги, торопливые вопросы и ответы. Раздавались всевозможные советы.

– На сеновал! На сеновал!

– Смотри снаружи!

– Не будить атамана! Будет беда!

– Лестницы нет!

– Принести другую.

– Нигде нет!

– Сбегай в избу, нет ли там.

– О, лях проклятый!

– Надо лезть на крышу!

– Нельзя. Она выступает и обшита досками.

– Принести пики – мы по ним поднимемся наверх! А, собака! Втащил наверх и лестницу!

– Принести пики! – загремел голос Голоды.

Казаки бросились за пиками, а остальные стали заглядывать! на сеновал. Сквозь открытые двери проникал бледный утренний! свет, слабо освещая четырехугольное отверстие сеновала.

Снизу раздались отдельные голоса.

– Ну, пане шляхтич! Спусти лестницу и слезай! Все равно не уйдешь! Зачем утруждать людей? Слезай, слезай!

Тишина.

– Ты человек умный! Ведь если бы это помогло тебе, то ты сидел бы там; но ты ведь слезешь добровольно! Ты добрый!

Тишина.

– Слезай! А не то мы сдерем с тебя шкуру и бросим лицом в навоз!

Но Заглоба оставался глух ко всем угрозам и похвалам, и сидел в темноте, точно барсук в своей норе, приготовляясь к отчаянной борьбе. Он только сильнее сжимал свою саблю, сопел и шептал про себя молитву.

Между тем принесли пики, связали их по три вместе и поставили острием вверх Заглобе пришла было в голову мысль схватить их и втянуть вверх, но он сообразил, что крыша может оказаться чересчур низкой и ему не удастся совершенно втянуть их.

Весь хлев тем временем наполнился казаками: одни светили лучинами, другие нанесли всевозможных решеток от возов, дубин и прочего, но так как все это было коротко, то они наскоро связывали их ремнями, поскольку по пикам трудно было взобраться. Однако нашлись охотники.

– Я пойду! – отозвалось несколько голосов.

– Подождите, пока свяжут лестницу! – сказал Голода.

– А что, батько, если попробовать по пикам?

– Василий влезет! Он умеет лазить, как кот!

– Попробуй!

– Ой, осторожнее, – шутили другие, – у него сабля, он тебе срежет голову, вот увидишь!..

– Схватит он тебя за волосы и отделает, как медведь!

Но Василий не испугался.

– Он знает, что если тронет меня хоть пальцем, то задаст ему перцу атаман, да и вы, братцы, – сказал он.

Слова эти служили предостережением Заглобе, который сидел, не шевелясь.

Казаки, как это часто случается между солдатами, пришли в хорошее настроение духа; все это происшествие начало забавлять их, и они продолжали подшучивать над Василием:

– Будет одним дурнем меньше на белом свете!

– Он не будет раздумывать, как мы отплатим ему за твою голову. Он – смелый молодец!

– Ого-го! Это оборотень! Черт его знает, во что он там обернулся! Это чародей! Неизвестно, кого ты найдешь там, Василий!

Василий, который уже поплевал себе на ладони и взялся за пики, вдруг остановился.

– На ляха пойду, – сказал он, – а на черта нет!

Между тем связали лестницу и приставили ее к отверстию, но и по ней было трудно взбираться, так как она стала гнуться, а тонкие ее перекладины трещали под ногами. Первым начал влезать по ней Голода, говоря:

– Ты видишь, шляхтич, что это не шутка? Ты уперся и хочешь сидеть наверху – сиди, но только не защищайся, потому что мы и так достанем тебя, хотя бы пришлось разобрать весь хлев. Не будь же глуп!

Наконец голова Голоды достигла отверстия и стала уходить в него. Вдруг раздался свист сабли, казак дико вскрикнул, зашатался и упал между казаками, с разрубленной пополам головой.

– Коли! Коли! – закричали казаки.

В хлеве поднялась страшная суматоха и крики, заглушаемые громовым голосом Заглобы:

– А, злодеи, людоеды, душегубы! Всех перерублю вас, шельмы паршивые! Попробуйте рыцарской руки! Научу я вас, как нападать по ночам на честных людей Запирать в хлеву шляхтича! А, мошенники! Подходите, подходите, по одному или по два! Только лучше попрячьте ваши башки в навоз, а не то отрублю!

– Коли! Коли его! – кричали казаки.

– Сожжем хлев!

– Я сам сожгу его, собачьи дети, только вместе с вами!

– Лезьте по нескольку сразу! – закричал старый казак. – Держите лестницу, подпирайте пиками! Обмотайте головы соломой, мы должны достать его!

И с этими словами он сам полез наверх, с ним еще двое казаков; перекладины начали ломаться, лестница совсем перегнулась, но двадцать сильных рук подперли ее пиками: Некоторые казаки просунули в отверстие свои пики, чтобы ослабить сабельные удары.

Но через минуту на головы стоявших внизу свалилось три новых трупа.

Заглоба, разгоряченный удачей, рычал, как вол, и сыпал такие проклятия, от которых замерли бы даже души казаков если бы ими не овладело бешенство. Некоторые кололи пиками сеновал, другие опять взбирались наверх, хотя там их ждала верная смерть. Вдруг у дверей раздался крик, и в хлев вбежал сам Богун.

Он был без шапки, в одних только шароварах и рубахе; в руках у него была обнаженная сабля, глаза сверкали огнем.

– Через крышу, собаки! – крикнул он. – Сорвать крышу и взять его живым!

А Заглоба, увидев его, заревел:

– Только подойди, хам! Я отрежу тебе и уши, и нос, головы не возьму, потому что она – достояние палача! Что? Струсил? Боишься? Связать мне эту шельму, тогда я всех прощу! Ну что же, висельник, кукла жидовская! Сунь же сюда голову! Иди, иди, сюда, я буду рад! Я так тебя попотчую, что потом тебя не узнают ни мать, ни отец!

Послышался треск стропил. Очевидно, казаки забрались на крышу и срывали ее. Заглоба слышал это, но страх не убавил его сил. Он словно опьянел от борьбы и крови.

«Запрячусь в угол и там погибну», – подумал он.

Но в эту минуту во дворе раздались выстрелы, и в хлев вбежало одновременно несколько казаков.

– Батько! Батько! – кричали они. – Скорей сюда!

Заглоба в первую минуту не понял, что случилось, и удивился. Взглянул вниз – никого уж нет. Стропила на крыше уже не трещат.

– Что случилось? – сказал он громко. – А, понимаю! Хотят сжечь хлев и потому стреляют в крышу.

А во дворе все яснее и яснее слышались страшные крики людей и лошадиный топот. Выстрелы смешались с воем и звоном оружия.

«Боже! Неужели это битва?» – подумал Заглоба и бросился к сделанной им в крыше дыре.

Едва он взглянул, как от радости под ним подогнулись колени.

На дворе кипел бой, и Заглоба увидел страшный погром казаков Богуна, Пораженные неожиданным нападением, они почти без сопротивления гибли под огнем выстрелов; ударами мечей и натиском конских грудей. Солдаты в красных мундирах нещадно били и преследовали их, не давая им ни выхватить сабель, ни сесть на коней. Защищались только отдельные кучки: одни бросались к лошадям и силились вскочить на них, но гибли прежде, чем нога их успевала коснуться стремени; другие, побросав, пики и сабли, прятались под забор, застревали между кольями, скакали через забор, кричали и выли нечеловеческими голосами. Несчастным казалось, что на них как орел, неожиданно налетел сам князь Ерема со всем своим войском. Им не было времени ни опомниться, ни оглянуться кругом: крики победителей, свист сабель и гул выстрелов преследовали их, как буря; горячее дыхание лошадей жгло им спины.

– Люди, спасайтесь, – раздавалось со всех сторон.

– Бей! Режь! – кричали нападающие.

Наконец, Заглоба увидел маленького Володыевского, который, стоя у ворот с несколькими солдатами, отдавал им приказания и словами, и булавою, время от времени он сам бросался на своем гнедом коне в самый центр битвы; и где он только повернется или взмахнет саблей, там сейчас же падает человек, не успев даже крикнуть. Этот маленький Володыевский был знаток своего дела и солдат душой и телом. Не теряя из виду хода битвы, он то, тут, то там направлял ее, словно капельмейстер, который, дирижируя оркестром, иногда заиграет сам, иногда перестает играть, но все-таки наблюдает, чтобы каждый точно исполнял свою партию.

Увидев его, Заглоба начал в восторге топать ногами, так что поднял целые облака пыли, хлопать в ладоши и кричать:

– Бей их, собачьих сынов! Руби их, коли, режь, дери с них шкуру! Руби их всех до единого!

От крика и усилий глаза его налились кровью, так что несколько мгновений он ничего почти не видел; но когда он снова открыл их, то ему представилось прекрасное зрелище: на коне, как молния, мчался Богун с. горстью казаков, без шапки, в одной рубахе и шароварах, а за ним гнался со своими солдатами маленький Володыевский.

– Бей! – крикнул Заглоба. – Это – Богун!

Но голос его не долетел до Володыевского. Богун тем временем перепрыгнул через забор, Володыевский – за ним; некоторые из казаков отстали, а у других лошади свалились от прыжка. Заглоба взглянул опять и увидел Богуна уже на равнине, Володыевский был там же. Казаки Богуна и солдаты Володыевского рассеялись; началась одиночная борьба. Заглоба замер, глаза его чуть не вылезли из орбит он увидел, что Володыевский совсем уже настиг Богуна, как гончая кабана; последний повернул голову и выхватил саблю.

– Они уж дерутся! – кричит Заглоба.

Еще минута, и Богун падает вместе с лошадью, а Володыевский, стоптав его, гонится уже за другими.

Но Богун еще жив; он вскакивает и бежит к скатам, заросшим кустарником.

– Держи, держи его! – кричал Заглоба. – Это – Богун.

Но вот мчится новая ватага казаков, которая скрывалась до сих пор под скатами, а теперь, открытая в своем убежище, искала другого прикрытия. За ними в нескольких саженях гонятся солдаты. Ватага эта, догнав Богуна, подхватывает его и увлекает с собой. Наконец она совсем исчезает из глаз; с нею исчезают и солдаты.

На дворе сделалось пусто и тихо, потому что даже солдаты Заглобы, отбитые Володыевским, вскочив на казацких лошадей, погнались вместе с другими за бегущим неприятелем.

Заглоба спустил лестницу, слез сверху и, выйдя из хлева, сказал:

– Я свободен…

И начал оглядываться. На дворе лежало множество убитых казаков и несколько солдат. Шляхтич медленно расхаживала между ними, внимательно оглядывая каждого, и наконец опустился перед одним на колени. Через минуту он уже поднялся, с жестяной фляжкой в руках.

– Полная! – пробормотал он.

И, приложив ее к губам, опрокинул голову.

– Недурна!

Затем снова оглянулся и повторил, на этот раз решительнее:

– Я свободен…

Потом пошел к хате, на пороге которой наткнулся на труп старого бондаря, убитого казаками, и вошел в неё.

Когда он вышел, на жупане его, запачканном в навозе, блестел пояс Богуна, вышитый золотом, за который был заткнут номе с крупным рубином на рукоятке.

– Бог награждает мужество! – бормотал он. – Пояс набит довольно туго! А плюгавый разбойник! Надеюсь, что он не вывернется теперь! Однако этот маленький Володыевский – штучка! Я знал, что он храбрый солдат, но никак не ожидал, чтобы он так насел на Богуна! Такой маленький, а сколько в нем храбрости и одушевления! Богун мог бы носить его у пояса, вместо ножа, А, чтоб его черти взяли! Нет, лучше помоги ему, Боже! Он, должно быть, не узнал Богуна, а то прикончил бы его. Фу, как здесь пахнет порохом! Даже в носу крутит! Однако я вывернулся из такой беды, в какой еще никогда не бывал! Слава Всевышнему! Надо присмотреться к этому Володыевскому – в нем, должно быть, сидит дьявол.