Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава XXI

Вообразите себе, – сказал через несколько дней Володыевский Лонгину, – этот человек в один час постарел на двадцать лет. Всегда веселый, разговорчивый, запасом фортелей превосходивший самого Улисса, теперь стал точно немым; сидит да дремлет по Целым дням, сетуя на свою старость, и говорит, как во сне. Я зная, что он любит, но никак не ожидал, чтобы любовь его доходила до такой степени.

– Нечего удивляться. – ответил, вздыхая, литвин, – что он так привязался к ней; ведь он вырвал ее из рук Богуна и в бегстве испытал из-за нее много опасностей и приключений. Пока он надеялся на ее спасение, до тех пор острил и еще держался на ногах а теперь, будучи одиноким, не знает, для кого ему и жить на свете, не имея никакого утешения для сердца.

– Я пробовал уже пить с ним, чтобы развлечь его и возвратить к прежней веселости, но напрасно! Пить-то он пил, но не острил по-прежнему, не распространялся о своих победах, только, расчувствовавшись, свесил голову и слал. Верно, и Скшетуский страдает не меньше Заглобы.

– Очень жаль его, это был великий рыцарь! Пойдем к нему. Ведь он любил подтрунить надо мной, может быть, и теперь у него явится охота поострить на мой счет. О Боже, как несчастье изменяет людей! Какой это был весельчак!

– Пойдем, – сказал Володыевский – Хотя уже немного поздновато, но ему к ночи тяжелее, потому что. выспавшись днем, он не может ночью спать.

С этими словами они оба отправились в квартиру Заглобы, которого застали сидящим у открытого окна с опущенной головок Было уже поздно; в замке была тишина, только караульные громко возвещали о своем существовании, а в чащах, отделяющих замок от города, соловьи заливались в кустах, насвистывая свои трели Через открытое окно врывались теплый майский воздух и светлые лучи луны, падавшие на грустное лицо и лысую голову Заглобы.

– Добрый вечер, – сказали вошедшие.

– Вечер добрый, – ответил Заглоба.

– О чем вы так задумались, сидя у окна, вместо того чтобы идти спать? – спросил Володыевский.

Заглоба вздохнул.

– Не до сна мне теперь, – ответил он протяжным голосом – Год тому назад я бежал с ней от Богуна над Кагаряыком, и тогда также пели соловьи, а теперь где она?

– Видно, так Богу угодно, – сказал Володыевский.

– Для меня нет уже утешения, только слезы и грусть. Они замолкли, только через открытое окно слышались все громче и громче звонкие трели соловьев, наполняя эту чудесную ночь приятными звуками.

– О, Боже, Боже! вздохнул Заглоба – Совсем не так они пели над Кагарлыком.

Лонгин смахнул слезу со своих рыжеватых усов, а маленький рыцарь, помолчав, сказал:

– Знаете что? Тоска тоской, а вы выпейте с нами меду, нет лучшего утешения от всякой тоски. За стаканами лучше вспоминать хорошие времена.

– Да, я выпью, – сказал безропотно Заглоба.

Володыевский велел мальчику подать свечу и бутыль меду, и, когда они сели за стол, зная, что воспоминания лучше всего оживляют Заглобу, спросил:

– Ведь это уж год, как вы из Разлог с покойницей бежали от Богуна?

– Это было в мае, – ответил Заглоба, – мы бежали через Кагарлык в Золотоношу. Ой, тяжело на свете!

– И она была переодета?

– Да, казачком; волосы бедняжке я вынужден был обрезать саблей, чтобы не узнали ее. Я помню то место, где я спрятал ее волосы и мою саблю, под деревом.

– Милая она была девица! – прибавил со вздохом Лонгин.

– Я вам говорю, что с первого дня я ее так полюбил, как будто с детства сам воспитывал ее. А она только умиленно складывала свои ручки и благодарила меня за спасения и опеку. Пусть бы меня лучше убили, чем я дождался нынешнего дня, лучше бы не жить:

Опять настало молчание, и три рыцаря пили мед, смешанный со слезами.

– Я думал, что при ней я дождусь спокойной старости, – продолжал Заглоба, – а теперь…

Его руки бессильно опустились.

– Нет утешения для меня, нет утешения, только одна могила может успокоить меня…

Едва Заглоба успел высказать эти слова, как в сенях послышался шум; кто-то хотел войти в комнату, а слуга не пускал; поднялся громкий спор, в котором Володыевский услышал знакомый голос и приказал впустить человека. Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась фигура Жендяна, который обвел взглядом присутствующих поклонился и сказал:

– Да славится имя Господне!

– Во веки веков. Аминь! – ответил Володыевский. – Ведь это Жендян!

– Да, это я, – ответил слуга, – и приветствую вас, господа. А где же мой барин?

– Твой барин в Корце: он болен.

– О, что вы говорите! И опасно болен?

– Да, был опасно болен, но теперь поправляется. Доктор говорит, что будет здоров.

– Я приехал к нему с известиями насчет княжны. Маленький рыцарь меланхолически начал кивать головой.

– Напрасно торопился… Скшетуский уже знает о смерти, и мы оплакиваем ее кончину…

Жендян широко раскрыл глаза.

– Что я слышу? Девица умерла?

– Не умерла, а убита разбойниками в Киеве.

– В каком Киеве, что вы говорите?

– В каком Киеве! Разве ты не знаешь Киева?

– Да вы, господа, шутите надо мной! Что ей там делать, в Киеве, когда она скрыта в яре под Валадинкой, недалеко от Рашкова, а колдунья получила приказ не отлучаться от нее ни на минуту до приезда Богуна. О Боже, придется сойти с ума, что ли?

– Какая колдунья? О чем ты говоришь?

– Да Горпина, я хорошо знаю эту дубину.

Заглоба вдруг встал со скамейки и начал махать руками, как утопленник, упавший в глубину моря и ищущий опоры, спасаясь от гибели.

– Ради Бога, молчите! – крикнул он Володыевскому. – Позвольте мне расспросить его.

Присутствующие задрожали – так побледнел Заглоба; на лысине его выступил пот, он подскочил через скамью к Жендяну и, схватив его за плечо, спросил хриплым голосом:

– Кто тебе сказал, что она скрыта под Рашковом?

– Кто сказал? Богун!

– Что ты с ума сошел? крикнул Заглоба, тряся слугу, точно грушу. – Какой Богун?

– О Боже? – воскликнул Жендян. Зачем вы меня так трясете? Оставьте меня и дайте прийти в себя, а то я совсем поглупел. Вы все спутаете в моей голове. Какой Богун?.. Вы же его тоже знаете!

– Говори, или я тебя пырну ножом! – вскричал Заглоба. – Где ты видел Богуна?

– Во Влодаве! Да чего вы хотите от меня, господа? – вскричал перепуганный юноша. – Разве я разбойник…

Заглоба потерял сознание, не мог дышать и упал на скамейку, тяжело вздыхая; Володыевский подошел к нему на помощь.

– Когда ты видел Богуна? – спросил Володыевский Жендяна.

– Три недели тому назад.

– Так он жив?

– Отчего же ему не жить; он сам мне рассказывал, как вы изрубили его, но он поправился…

– И он тебе говорил, что княжна под Рашковом?

– Кто же другой, он сам мне это сказал.

– Слушай, Жендян, здесь дело идет о жизни твоего господина и княжны! Тебе сказал сам Богун, что она не была в Киеве?

– Ах, Боже мой, как же она могла быть в Киеве, когда он спрятал ее под Рашковом и приказал Горпине не отступать от княжны, а теперь дал мне свою пропускную грамоту и перстень, чтобы я ехал к ней, потому что раны его опять вскрылись и он должен лежать неизвестно сколько времени.

Продолжение рассказа Жендяна прервал Заглоба, который снова вскочил со скамейки и, схватившись за остаток волос на своей голове обеими руками, начал кричать как бешеный:

– Моя дочь жива! Боже мой, она жива! Значит, ее не задушили в Киеве! Она жива, милая моя!

И старик топтал ногами, смеялся, плакал; наконец, схватил Жендяна за голову, прижал его к своей груди и начал так целовать, что юноша едва не лишился чувств.

– Оставьте мена пожалуйста… вы так задушите меня. Конечно, она жива. Даст Бог, поедем вместе за ней… пустите меня.

– Пустите его, пусть он все расскажет, а то мы ничего не поняли, – сказал Володыевский.

– Говори, говори! – кричал Заглоба.

– Расскажи нам, братец, с начала, – сказал Лонгин, на глазах которого виднелись слезы.

– Позвольте, господа, я вздохну, – сказал Жендян – и запру окно, а то соловьи так дерутся в кустах, что не дадут собраться с мыслями.

– Меду! – крикнул слуге Володыевский.

Жендян запер окно, по обыкновению медленно, потом обратился к присутствующим и сказал:

– Господа, позвольте мне присесть, а то я устал.

– Садись, садись, – сказал Володыевский, наливая ему меду, принесенного слугой. – пей с нами, ты заслужил этого твоей новостью, говори только скорее.

– Хороший мед – сказал юноша, поднимая стакан к свету.

– А, чтоб тебя убили! – прогремел Заглоба. – Будешь ты говорить?

– А вы сейчас и сердитесь. Конечно, буду говорить, если-хотите; ваше дело приказывать, а мое, как слуги, слушать. Уж я вижу, что придется мне рассказать вам все с самого начала.

– Говори с начала!

– Господа, вы помните, когда пришло известие о взятии Бара, нам уже казалось, что барышня погибла? Я тогда вернулся в Жендяны, к родителям и к дедушке, которому уже теперь девяносто лет… да, верно, девяносто… нет, девяносто один.

– Пусть ему будет хоть девятьсот!.. – воскликнул Заглоба.

– Да продлит ему Господь его лета! Благодарю вас за доброе слово, – ответил Жендян. – Так я тогда вернулся домой чтобы отдать родителям то, что с Божьей помощью мне удалось собрать между разбойниками; да вы уже знаете, что я в прошлом году был окружен казаками в Чигирине; они считали меня своим, потому что я ухаживал за раненым Богуном и завел с ним большую дружбу, а между тем я понемногу покупал у них то серебро, то драгоценности…

– Знаем, знаем! – сказал Володыевский.

– Ну вот, я и приехал к родителям, которые мне были рады и не верили своим глазам, когда я им показал все, что собрал… Я должен был поклясться дедушке, что все это было приобретено мною честным путем. Вот они тогда обрадовались, а нужно вам сказать, что они судятся с Яворскими за грушу, которая стоит на меже; груша эта стоит на их земле, а ветви на нашей; поэтому, когда Яворские трясут грушу на своей половине – груши падают на нашу землю, а они говорят, что груши принадлежат им, а мы…

– Ты, холоп, не выводи меня из терпения, – крикнул Заглоба, – и не говори того, что не касается дела!

– Во-первых, позвольте вам сказать, что я не холоп, а шляхтич хотя и бедный, но коронный, что подтвердят поручик Володыевский и Подбипента, как хорошие знакомые Скшетуского, а во-вторых, этот процесс продолжается уже пятьдесят лет.

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово не перебивать его больше.

– Хорошо, милый мой, – сладко сказал Подбипента, – но ты нам говори о Богуне, а не о грушах.

– О Богуне! Пусть будет о Богуне! Итак, Богун думает, что нет вернейшего и преданнейшего ему друга и слуги, как я, хотя он в Чигирине ранил меня; я присматривал за ним во время болезни, перевязывал раны, когда-Курцевичи его ранили. Я его еще надул тогда, сказав, что не хочу служить панам, а предпочитаю казацкую жизнь, потому что она прибыльнее, а он поверил. Ну как ему было не поверить мне, когда я возвратил ему здоровье?! За это он меня очень полюбил и щедро наградил, не зная о том, что я дал себе клятву отомстить ему за эту чигиринскую обиду, и если я не убил его тогда, так это только потому, что не пристало шляхтичу убивать больного неприятеля в постели ножом под мышку, как свинью.

– Хорошо, мы это тоже знаем, – сказал Володыевский, – но где и как ты теперь отыскал его?

– А это, видите ли, было так: когда мы прижали Яворских (они, наверное, пойдут с сумой, иначе и быть не может!), то я подумал, теперь мне пора поискать Богуна и отомстить ему за мою обиду. Я доверил свою тайну родителям и дедушке; а он (у него богатая фантазия) сказал: «Если ты поклялся отомстить, то ступай с Богом, иначе будешь дураком». Ну, я и пошел с мыслью, что если найду Богуна, то и о княжне, если она жива, быть может, кое-что узнаю, а лотом, когда застрелю его и приеду к моему господину с новостями, то не останусь без вознаграждения!

– Конечно, не останешься без награды! И мы тебя вознаградим за это, – сказал Володыевский.

– А от меня, братец, ты получишь лошадь с полным убором, – прибавил Лонгин.

– Покорно благодарю, – сказал обрадованный юноша, – за добрые вести; лошадь с седлом и мундштуком – прекрасная награда, а я если получу подарок, то не пропью…

– Черт меня побери, – проворчал Заглоба.

– Итак, выехав из дому… – подсказал Володыевский.

– Выехав из дому, – продолжал Жендян, – я думал, куда ехать? В Збараж – потому что оттуда и до Богуна недалеко и скорей я узнаю о моем господине; ну, я и поехал на Белую и Влодаву; во Влодаве лошади мои устали, и я остановился покормить их. А там была ярмарка, и все постоялые дворы были заняты шляхтой; я обратился к мещанам – и там шляхта! А только один жид сказал мне: «У меня была пустая изба, но и ту занял какой-то раненный шляхтич». Тем лучше, говорю, я умею ходить за больными, а ваш цирюльник, как водится во время ярмарки, вероятно, всюду не может успеть. Говорил еще жид что этот шляхтич сам себя лечит и не хочет никого видеть, а потом пошел спросить. Видно, больному было хуже, потому что он велел впустить меня. Я вошел и смотрю, кто лежит в постели? Оказалось, что это Богун. Я перекрестился. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Я испугался, а он меня сразу узнал, обрадовался – ведь он считает меня своим приятелем, – и сказал: «Тебя Бог послал ко мне! Теперь я не умру». А я говорю: «Что вы здесь делаете?» На это он палец приложил к губам и потом только рассказал мне свои приключения, как его Хмельницкий поспал из-под Замостья к королю, тогда еще королевичу, и как поручик Володыевский ранил его в Линкове.

– Что ж он? С благоговением вспоминал обо мне? – спросил маленький рыцарь.

– Не могу иначе сказать, он неплохо отзывался о вас «Я думал, – говорил Богун, – что это какой-то малыш, выкидыш, а оказалось, что он рыцарь первой руки и чуть не разрубил меня пополам». Но когда он вспоминает Заглобу, то хуже, чем прежде, скрежещет зубами, за то, что он подговорил вас драться с ним.

– Черт его побери, я теперь уж не боюсь его! – ответил Заглоба.

– Мы подружились с ним по-прежнему, – продолжал Жендян, – даже еще больше, и он мне все рассказал: как он был близок к смерти, как его в Линкове взяли в барский дом, приняв его за шляхтича, а он отрекомендовал себя Гулевичем из Подолии, как его потом вылечили и как гуманно обходились с ним, за что он поклялся им вечной благодарностью.

– Что же он делал во Влодаве?

– Он пробирался на Волынь, но в Ларчеве у него снова вскрылись раны, потому что когда он ехал, выпал из телеги, и пришлось ему остаться там, хотя и со страхом, так как его легко могли убить. Он сам мне это сказал: «Я был послан с письмами, но теперь не имею доказательств, кроме пернача, и если бы узнали кто я, то меня не только разорвала бы шляхта, но первый встретившийся комендант повесил бы меня, не спрашивая позволения». Когда он мне это сказал, я ему и говорю: «Хорошо знать, что первый комендант может вас повесить». А он: «Как так?» – «Да так, говорю, нужно быть очень осторожным и ничего не говорить о том, а я вам окажу эту услугу». Он начал благодарить меня и уверять, что наградит меня за это. «Теперь у меня нет денег, но есть драгоценности, и я их отдам тебе, а потом осыплю золотом, но только сделай для меня еще одну услугу».

– Ага! – воскликнул Володыевский. – Пойдет о княжне дело.

– Совершенно верно; но я должен изложить все по порядку. Когда он сказал мне, что у него нет денег, так я окончательно потерял к нему уважение; постой, думаю, я теперь тебе отплачу! А он говорит: «Я болен, сил нет, а меня ждет далекий и опасный путь. Если я, говорит, попаду на Волынь, отсюда туда недалеко, то уж буду между своими, но туда, к Днестру, я не могу ехать, во-первых, сип у меня не хватит, а во-вторых, – нужно проезжать через вражий край, около замков и войск; поезжай ты вместо меня». – «Куда?» – спрашиваю. «Под Рашков, потому что княжна скрыта у сестры Донца, колдуньи Горпины». Я спрашиваю: «Княжна?». – «Да», – ответил он, – «я ее там скрыл чтоб людской глаз не мог ее увидеть. Ей там хорошо, и она, как княжна Вишневецкая, спит на парче».

– Говори, ради Бога, скорее! – крикнул Заглоба.

– Что скоро, то не хорошо, – спокойно ответил Жендян. – Услышав это, я очень обрадовался но, не выдав себя, сказал: «Там ли она и теперь? Ведь уж давно как вы ее отвезли туда?» Он поклялся, что Горпина, его верная собака, будет держать ее хоть десять лет, пока он не вернется назад, и что княжна наверняка там, потому что туда ни ляхи, ни татары, ни казаки не могут прийти, а Горпина не нарушит его приказания.

Во время рассказа Жендяна Заглоба лихорадочно дрожал, маленький рыцарь радостно качал головой, а Подбипента поднял глаза к небу.

– Что она там – это верно, – продолжал слуга, – лучшим тому доказательством служит то, что он меня послал туда Сначала я, будто колебался, чтобы не обнаружить своей радости, и говорю: «А зачем мне ехать туда?» – «А потому, что я сам не могу туда ехать. Если я живым с Влодавы на Волынь попаду, то поеду в Киев, там уже везде наши казаки главенствуют, а ты поезжай к Горпине и прикажи, чтобы она с княжной тоже ехала в Киев, в монастырь Пресвятой Девы».

– А, значит, не к Доброму Николе! – вскричал Заглоба. – Я говорил, что Ерлич солгал.

– В монастырь Пресвятой Девы, – продолжал Жендян. – «Я, говорит, дам тебе пернач, перстень и нож, а уж Горпина знает, что это значит, такое наше условие, и тем лучше, что дна знает тебя, что ты мой лучший друг. Поезжайте вместе, не бойтесь казаков, но татар остерегайтесь; и если заметите их, то избегайте встречи, им и пернач нипочем. Деньги, червонцы там есть, говорит, они зарыты в яре; на всякий отучай возьми их. По дороге говорите только: „Жена Бегуна едет!“ – и вы не будете ни в чем нуждаться. Впрочем, колдунья сама сумеет поступить как нужно, только ты поезжай туда, а то мне, несчастному, некого послать и некому довериться здесь, в чужой стране, между врагами!» Он просил меня со слезами на глазах, и в конце концов эта бестия заставила меня поклясться, что я поеду к ней, и я, конечно, поклялся, прибавив про себя: поеду, но с моим барином! Обрадованный моим обещанием, он сейчас же дал мне пернач, перстень, нож и все драгоценности, какие только у него были при себе, и я взял их, подумав: пусть лучше все это останется у меня, чем у разбойника… На прощанье он мне рассказал, который тот яр над Валадинкой, как ехать и как вернуться; все мне рассказал так ясно, что я с завязанными глазами попал бы туда, и это вы увидите сами, господа, потому что я думаю, что мы все вместе туда поедем.

– Завтра же! – сказал Володыевский.

– Зачем завтра, сегодня еще с зарею велим седлать лошадей.

Несказанная радость овладела всеми, и слышалась только благодарность Создателю; другие потирали руки от удовольствия, задавая новые вопросы Жендяну, на которые он флегматично отвечал.

– Ах, чтоб тебе пуля в лоб! – воскликнул Заглоба. – Какого верного слугу имеет в тебе Скшетуский!

– Еще бы! – сказал Жендян.

– Он озолотит тебя.

– Я так и думаю, что он не оставит меня без вознаграждения, я же ему служу верно.

– А что же ты сделал с Богуном? – спросил Володыевский.

– Вот то и было для меня горе, что он лежал больной в постели и неловко было его пырнуть ножом; за это и мой пан не похвалил бы меня Такая уж судьба! Но что же мне было делать? Когда он все уже рассказал, что хотел сказать, и все отдал, я хватился за ум. Зачем, сказал я про себя, такой негодяй будет жить на свете, который и княжну запер, и меня побил в Чигорине? Пусть лучше не существует, и черт с ним! И о том я беспокоился, что он может выздороветь и двинуться с казаками за нами! Недолго думая, я пошел к коменданту Роговскому. который во Влодаве стоит со своим полком, и донес ему. что это – Богун, хуже всех бунтовщиков. Вероятно, он уже повешен.

Сказав это, Жендян глупо рассмеялся и посмотрел на присутствовавших, как бы дожидаясь одобрения; но как он удивился, когда ему ответили молчанием. Только Заглоба, спустя некоторое время, проворчал: «Ну, не беда!», но Володыевский сидел молча, а Лонгин, чмокая, покачал головой и сказал:

– Ты, братец, нехорошо поступил, что называется, скверно.

– Почему? – спросил с удивлением Жендян. – Неужели лучше было ткнуть в него ножом?

– И так было бы нехорошо, и так неладно; но не знаю, чем лучше быть: убийцей или Иудою предателем?

– Что вы говорите? Ведь Иуда выдал не бунтовщика! А он враг как короля, так и Польши.

– Это правда, но все-таки нехорошо. А как зовут этого коменданта?

– Роговский. Говорили, что его зовут Яковом.

– Ну, это тот самый проворчал Лонгин – Родственник Лаща и личный враг Скшетуского.

Но никто не слыхал этого замечания, потому что Заглоба начал говорить:

– Господа! – сказал он. – Нельзя медлить. Господь устроил, через посредство этого юноши, что мы будем искать ее в лучших обстоятельствах, чем до сих пор. Богу честь и слава! Завтра же мы должны ехать. Князь уехал, но мы и без его позволения двинемся в путь, нет времени. Поедет со мной Володыевский и Жендян, а вы, Подбипента, останетесь здесь, потому что рост ваш и простодушность могут нас выдать.

– Нет, братцы, я тоже поеду, – сказал литвин.

– Ради ее безопасности вы должны остаться здесь. Кто видел вас раз, тот никогда в жизни не забудет. Правда, у нас есть пернач, но вам и с перначом не поверят. Ведь вы душили Пульяна на глазах всех кривоносых гуляк – и они вас сейчас узнают. Нет, вам никак нельзя с нами ехать. Вы там трех голов, наверное, не найдете, а ваша одна мало принесет нам пользы. Чем портить дело, лучше сидите здесь.

– Жаль, – сказал литвин.

– Жаль или нет, а вы должны остаться, Когда поедем собирать гнезда с деревьев, тогда и вас возьмем, а теперь нет.

– Слушать неприятно!

– Дайте мне пощечину, потому что мне весело, а все-таки останьтесь. НО вот еще что, господа! Очень важно сохранить это дело в тайне, чтобы весть эта не распространилась между солдатами, а от них к мужикам. Никому ни слова.

– Ба! А князю?

– Князя нет.

– А Скшетускому, если он приедет?

– Ему-то именно не говорите ни слова, потому что он захотел бы ехать с нами; времени на радость будет довольно, а в случае нового обмана он сума сойдет. Обещайте, что никому ни слова не скажете, господа!

– Честное слово! – сказал Подбипента.

– Честное слово! – повторили все вместе.

– А теперь возблагодарим Бога.

С этими словами Заглоба стал на колени, а за ним все остальные, и они долго и горячо молились.