Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

И, рассуждая таким образом, Заглоба присел на пороге хлева и стал ждать.

Вдали, на равнину показались солдаты, возвращающиеся с погрома, с Володыевским во главе, который, увидев Заглобу, поскакал скорей и, соскочив с коня, подошел к нему.

– Вас ли я вижу? – кричал он еще издали.

– Меня, в собственной моей персоне! – ответил Заглоба. – Да благословит вас Бог за то, что вы пришли на помощь!

– Слава Богу, что вовремя! – ответил маленький рыцарь, радостно пожимая руку Заглобы.

– А как же вы узнали об всем, что тут случилось?

– Мне дали знать крестьяне этого хутора.

– А я думал, что они изменили мне.

– Нет, это добрые люди. Ушли целыми только молодые, а что сталось с другими – не знают.

– Если не изменники, то, значит, их побили казаки. Хозяин лежит около хаты. Но дело не в том… Скажите, Богун жив или убежал?

– Разве это был Богун?

– Ведь это был Богун, тот, без шапки, в рубахе и шароварах, которого вы повалили вместе с лошадью.

– Я его ранил в руку. Черт возьми, как же это я не узнал его! Но вы? Что вы натворили?

– Что я натворил? – повторил Заглоба. – Пойдемте, и вы увидите.

С этими словами он взял его за руку и повел в хлев.

– Смотрите! – сказал он.

Володыевский, войдя в хлев со света, сначала ничего не мог разобрать, но когда глаза его несколько освоились с темнотой, он разглядел кучу мертвых тел, лежащих в навозе.

– Кто же это столько, нарезал их? – с удивлением спросил он.

– Я! – ответил Заглоба. – Вы спрашиваете, что я сделал, – так вот, смотрите!

– Ну, ну! – сказал молодой офицер, качая головой. – Каким же это образом?

– Я защищался там, наверху, а они штурмовали меня снизу и с крыши. Не знаю, долго ли продолжалось все это, потому что в битве время летит незаметно. Это был Богун со всей своей шайкой! Попомнит он и вас, и меня! В другой раз расскажу вам, как я попал в плен, что я вытерпел и как обругал Богуна. Я теперь я так устал, что еле стою на ногах.

– Нечего и говорить, – сказал Володыевский, – вы храбро защищались. Одно только скажу, что вы лучший воин, чем вождь.

– Теперь не время спорить, – ответил шляхтич. – Лучше поблагодарим Господа, что он послал нам победу, которая не скоро забудется людьми.

Володыевский удивленно посмотрел на Заглобу. До сих пор ему казалось, что он один одержал победу, которой Заглоба, очевидно, хотел поделиться с ним. Он только посмотрел на шляхтича, потом, покачав головой, сказал:

– Ну, пусть будет так!

Через час оба приятеля во главе соединенных отрядов двинулись к Ермолинцам.

Люди Заглобы были почти все целы, так как, настигнутые во сне, они не сопротивлялись, а Богун, высланный главным образом за сведениями, велел брать их живьем и не убивать.

Глава VIII

Богуну, несмотря на то, что он был предусмотрительные и опытный вождь, не посчастливилось. Он еще больше убедился, что князь со всеми своими войсками действительно двинулся против Кривоноса, что подтверждали и взятые им в плен солдаты Заглобы, которые сами свято верили, что следом за ними идет сам князь. Несчастному атаману ничего не оставалось, как только отступить и идти к Кривоносу, но задача эта была не из легких, так как только на третий день он собрал около двухсот казаков; остальные были убиты или ранены и блуждали в ярах и тростниках, не зная, что делать, как защищаться и куда идти. Но эта кучка людей, собравшихся около Богуна, ни к чему не была пригодна, так как малейшая тревога могла обратить ее в бегство. Однако это были все молодцы на подбор, – лучших солдат нельзя было бы найти во всей Сечи. Они не знали, с какими незначительными силами напал на них Володыевский, и что только благодаря тому, что он напал на спящих и неподготовленных к борьбе, он мог так разгромить их Они свято верили, что имеют дело если не с самим князем, то, по крайней мере, с одним из многочисленных его отрядов. Богун горел как в огне; он был ранен, разбит, болен, выпустил из рук заклятого врага и посрамил свою славу. Те казаки, которые еще накануне поражения слепо пошли бы за ним в Крым, в ад и на самого князя, утратили теперь свою веру в него и свое мужество и думали теперь только о том, как бы унести целыми свои ноги. А между тем, Богун сделал бее. что должен был сделать вождь: расставил около хутора стражу и отдыхал только потому, что лошади, пришедшие из-под Каменца почти без передышки, были не способны к дальнейшей дороге. А Володыевский, юные годы которого прошли в походах и засадах на татар, подкрался к ним ночью, как волк, схватил стражу прежде, чем она успела крикнуть или выстрелить, и так неожиданно ударил на них, что он, Богун, успел скрыться в одних только шароварах и рубахе. Когда атаман вспоминал об этом, в глазах у него делалось темно, в голове все кружилось, а отчаяние грызло его душу, как бешеный пес. Он, который бросался в Черном море на турецкие галеры, он, который преследовал татар до самого Перекопа и сжигал аулы под самым носом хана, он, который под самыми Лубнами, на глазах у князя, вырезал его полк в Васипьевке, – он должен был бежать в одной рубахе, без шапки и даже без сабли, так как потерял ее в стычке с маленьким рыцарем. И на постоях и остановках, когда его никто не видел, он хватался за голову и кричал: «Где моя слава молодецкая? Где моя сабля верная?» Им овладевало безумие, и он напивался до потери человеческого облика: тогда он хотел идти на князя, ударить на него и пропасть, сгинуть навеки.

Но казаки не хотели. «Убей, батько, не пойдем!» – мрачно отвечали они на его взрывы; и напрасно он, в припадке бешенства, рубил их саблями или стрелял в них из пистолета, они не хотели идти и не пошли.

Из-под ног атамана, казалось, ускользала почва; это не был еще конец его несчастиям. Опасаясь вероятной погони, он не смел идти прямо на юг, предполагая, что Кривонос, может быть, уже отказался от осады, пошел на восток и наткнулся на отряд Подбипенты. Но осмотрительный Лонгин не дал провести себя, первым ударил на него и тем легче разбил, что казаки не хотели драться, и оттеснил к отряду Скшетуского, который так разгромил его, что Богун, после долгого блуждания по степи, обесславленный, без добычи, без казаков, без известий, добрался наконец до Кривоноса.

Однако Кривонос, такой страшный обыкновенно для своих подчиненных, которым не повезло, на этот раз нисколько не рассердился. Он по собственному опыту знал, что значит иметь дело с Еремой; он приголубил даже его, утешил и успокоил, а когда тот заболел горячкой, велел лечить его и беречь как зеницу ока.

А тем временем четверо княжеских рыцарей счастливо вернулись в Ермолинцы, где остановились на несколько дней, чтобы дать отдых людям и лошадям. Они остановились в той же квартире, где и в первый раз; каждый сдал Скшетускому отчет в том, что с ним случилось и как он поступил; затем они засели за мед и начали дружескую беседу. Но Заглоба почти никому не давал говорить. Он не хотел ничего слушать и желал, чтобы слушали только его, ему казалось, что у него больше всех есть о чем рассказать.

– Господа, – говорил он, – я попал в плен, это правда, но фортуна изменчива. Богун всю жизнь бил других, а сегодня мы его побили. Это всегда так на войне? Сегодня ты бьешь, а завтра бьют тебя. Но Бог покарал Богуна за то, что он напал на нас, спящих сном праведным, и так бесчестно разбудил нас. Он думал, что напугает меня своим плюгавым языком, но я его так притиснул, что он совсем спутался и выболтал то, что совсем не хотел сказать. Да что тут долго говорить, если бы я не попал в неволю, то мы не разгромили бы его так с Володыевским. Теперь слушайте же дальше: итак, если бы я с Володыевским не побил его, то ничего не осталось бы делать ни Подбипенте, ни Скшетускому, и наконец, если бы мы не разгромили его, то разгромил бы он нас; а если этого не случилось, то благодаря кому?

– Вы – настоящая лиса, – сказал Лонгин, – тут махнете хвостом, там проскользнете и всегда вывернетесь.

– Глупа та собака, которая гоняется за своим хвостом, потому что она все равно его не догонит, а только потеряет нюх.

– Но сколько вы людей потеряли?

– Всего около двенадцати человек и несколько раненых. Там нас не очень били.

– А вы, господин Володыевский?

– Человек тридцать, потому что я напал на неприготовленных к битве.

– А вы, господин поручик?

– Столько же, сколько и Лонгин.

– Ну а я только двоих Теперь скажите же сами, кто лучший вождь? Вот то-то! Зачем мы сюда приехали? Затем, что нас послал князь собрать вести о Кривоносе. Так вот я вам скажу, что узнал о нем первый и из самого лучшего источника, прямо от Богуна; знаю, что он стоит под Каменцем и хочет бросить осаду, потому что струсил. Это новость вообще. Но я знаю нечто такое, что обрадует всех вас и о чем я не говорил до сих пор, так как хотел, чтобы мы обсудили это все вместе. Да к тому же я был болен и от усталости и оттого, что я был так неудобно связан; я думал, что совсем захлебнусь кровью.

– Ах, да говорите же, ради Бога! – воскликнул Володыевский. – Может быть, вы что-нибудь узнали о нашей бедняжке?

– Да, именно о ней, да благословит ее Бог, – отвечал Заглоба.

Скшетуский поднялся, выпрямился во весь свой рост и сейчас же сел опять. Настала такая тишина, что слышно было жужжание комаров на окне. Заглоба продолжал:

– Она жива, я знаю это наверно, и находится в руках Богуна. Да, господа, страшные это руки, но Бог не допустил, чтобы он ее обидел или опозорил. Мне это, господа, сказал сам Богун, а он скорей похвастает чем-нибудь другим.

– Может ли это быть, может ли это быть? – лихорадочно спрашивал Скшетуский.

– Если я лгу, пускай меня поразит гром, – торжественно сказал Заглоба, – это истина. Слушайте же, что мне сказал Богун, когда думал посмеяться надо мной, а потом прикусил язычок. «Что же ты думаешь, – говорил он, – что ты привез ее в Бар для мужика, что ли? Что. я, холоп, чтобы неволить ее силой? Или мне не хватит денег, чтобы венчаться в Киеве и чтобы во время венца пели чернецы и горело триста свечей, – у меня, атамана и гетмана!» И он начал топать ногами и грозить мне ножом, думал, что испугает меня, но я ему сказал, чтобы он пугал собак.

Скшетуский опомнился уже, лицо его сияло и на нем попеременно отражались и страх, и надежда, и сомнение, и радость.

– Где же она, где? – торопливо спрашивал он. – Если вы и это знаете; то вы – прямо ангел!

– Этого он мне не сказал, но умной голове довольно и двух слов. Заметьте, господа, что он все насмехался надо мной, пока я не срезал его. Вот он и говорит мне: «Сначала я поведу тебя к Кривоносу, а потом пригласил бы тебя на свадьбу, но теперь война, так что она не скоро еще будет». Заметьте, господа: «еще не скоро». Значит, у нас есть еще время. Заметьте еще: «сначала поведу тебя к Кривоносу, а потом на свадьбу». Значит, никоим образом нет ее у Кривоноса, она где-нибудь далеко, куда еще война не дошла.

– Золотой вы человек! – воскликнул Володыевский.

– Я думал сперва, – продолжал приятно польщенный Заглоба, – что, может быть, он отослал ее в Киев, но потом решил, что нет, так как он говорил мне, что поедет туда с нею венчаться. А если поедет, то значит, ее там нет. Да и слишком он умен, чтобы везти ее в Киев, потому что если Хмельницкий пойдет к Червонной Руси, то Киев легко могут занять литовские войска.

– Правда, правда! – воскликнул Подбипента. – Как Бог свят, многие хотели бы поменяться с вами умом.

– Только я не с каждым менялся бы, а то вместо мозгов получишь сено – это часто случается на Литве.

– Опять за свое! – сказал Лонгин.

– Позвольте же мне кончить. Раз ее нет ни у Кривоноса, ни в Киеве, то должна же она быть где-нибудь?

– В том-то оно и дело!

– Если вы догадываетесь, где она, то говорите скорей, я весь горю! – воскликнул Скшетуский.

– За Ямполем! – сказал Заглоба и торжествующе обвел присутствующих своим здоровым глазом.

– Откуда вы знаете это? – спросил Скшетуский.

– Откуда знаю? Вот откуда: сидел я в хлеву, куда велел меня запереть этот разбойник, чтоб его свиньи съели! А вокруг хлева разговаривали казаки. Приложив ухо к стене, я услышал, как один говорит: «Теперь, видно, атаман поедет за Ямполь», а другой на это: «Молчи, коли тебе жизнь еще мила». Даю голову на отсечение, что она за Ямполем.

– О, как Бог в небе! – воскликнул Володыевский.

– В Дикие Поля он, понятно, ее не повез, так что, по-моему, он ее спрятал где-нибудь между Ямполем и Ягорлыком. Был я раз в тех странах, когда съезжались королевские и ханские судьи; в Ягорлыке, как вам должно быть известно, разбираются пограничные споры о забранных стадах, а в таких спорах недостатка не чувствуется. По берегам Днестра встречается много яров, рвов, укромных мест и разных камышей, в которых ютятся, как в хуторах, люди, не признающие никакой власти, живущие пустынно и в одиночестве. Без сомнения, он и скрыл ее у этих диких пустынников; там для него было всего безопаснее.

– Ну а как добраться туда, когда Кривонос загородил дорогу? – сказал Лонгин. – Ямполь, насколько я знаю, разбойничье гнездо.

– Хотя бы мне десять раз пришлось умереть, я пойду ее спасать! – перебил Скшетуский. – Пойду переодетым и стану, искать ее. Бог поможет, и я найду ее.

– И я с тобой, Ян! – сказал Володыевский.

– И я дедом с теорбаном, – прибавил Заглоба. – Я опытнее вас всех, господа: но так как мне до смерти надоел теорбан, то я возьму дуду.

– Братцы, может быть, и я на что-нибудь пригожусь? – спросил Лонгин.

– И наверное! – возразил ему на это Заглоба. – Когда нам придется переправляться через Днепр, то ты перенесешь нас всех, как святой Христофор.

– Сердечно вас всех благодарю, господа, – сказал Скшетуский, – и с большой радостью, принимаю вашу готовность. Друзья познаются только в горе, и я вижу, что Господь Бог не обидел меня таковыми. Дай Бог, чтобы мне привелось отплатить вам за все!

– Все мы, как один человек, пойдем с тобою! – сказал Заглоба. – Бог любит comacHet и поверьте, скоро труды наши увенчаются успехом.

– Теперь ничего иного не остается, – произнес после некоторого молчания Скшетуский, – как отвести к князю отряд и отправиться на поиски. Пойдем Днестром за Ямполь, до самого Ягорлыка, и будем всюду искать. А если, как я надеюсь, Хмельницкий уже разбит или будет разбит, пока мы доберемся до князя, значит, и служба не помешает нам. Войско, наверное, пойдет на Украину, чтобы окончательно подавить бунт, но там уже обойдется без нас.

– Подождите-ка, – сказал Володыевский, – после Хмельницкого дойдет очередь до Кривоноса, и мы можем двинуться к Ямполю вместе с войском.

– Нет, нам надо ехать раньше, – возразил Заглоба, – но прежде надо отвести отряд чтобы развязать себе руки. Надеюсь, что князь будет доволен нами.

– В особенности вами.

– Конечно, потому что я привезу ему самые лучшие вести. Я ожидаю награды.

– Мы должны отдохнуть до утра, – сказал Володыевский, – впрочем, пусть распоряжается Скшетуский: он тут начальник, но я только предупреждаю, что если мы двинемся сегодня, то все мои лошади попадают.

– Я знаю, что это невозможно, – ответил Скшетуский, – но думаю, что после хорошей кормежки мы сможем ехать завтра.

На следующий день отряд двинулся в путь. Согласно приказанию князя, им надо было вернуться в Збараж и ждать там дальнейших распоряжений. Они пошли на Кузьмин, в сторону от Фельпотына к Волочиску, откуда вела дорога через Хлебановку в Збараж Дорога была плохая, так как все время шли дожди, но спокойная; только Лонгин, шедший впереди, с конницею в сто человек, разогнал несколько шаек мятежников, которые собрались в тылу правительственных войск Они остановились на ночлег только в Волочиске.

Но едва только успели они уснуть сладким сном, как их разбудила тревога: стража дала знать о приближении какого-то конного отряда. Но они сейчас же узнали татарский полк Вершула. Заглоба, Лонгин и Володыевский немедленно собрались в комнате Скшетуского, куда следом за ними влетел, как вихрь, офицер легкой кавалерии, израненный и весь покрытый грязью. Скшетуский, взглянув на него, воскликнул:

– Вершул!

– Да, я! – ответил прибывший, еле переводя дух.

– От князя?

– Да.

– Какие вести? Хмельницкий разбит?

– Разбита… Польша!

– Ради Бога! Что вы говорите! Поражение?

– Поражение, позор, посрамление! Без битвы! Паника!

– Я не верю своим ушам! Говорите же, ради Бога! Региментарии…

– Бежали.

– Где же наш князь?

– Уходит… без войска… я от князя… приказ… немедленно идти к Львову… за нами идут…

– Кто? Вершул, Вершул, опомнитесь! Кто?

– Хмельницкий, татары!

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – воскликнул Заглоба. – Под нами расступается сама земля.

Но Скшетуский уже понял, в чем дело.

– Спрашивать будем потом, – сказал он, – теперь на коней.

– На коней, на коней!

Копыта вершуловских лошадей уже стучали под окнами; горожане, разбуженные появлением войска, выходили из домов с фонарями и факелами в руках Весть, как молния, облетела весь город. Забили в набат. Тихое за минуту до этого местечко наполнилось шумом, криками, лошадиным топотом, командами и криками евреев.

Жители хотели уйти вместе с войском, запрягали возы, нагружали их своими женами, детьми и разной рухлядью; бургомистр, во главе нескольких мещан, пришел умолять Скшетуского, чтобы он не уезжал вперед и проводил бы их хотя бы в Тарнополь, но Скшетуский не хотел даже и слушать, имея строгий приказ немедленно ехать во Львов.

Они выступили в поход и только по дороге Вершул, немного придя в себя, начал рассказывать, что случилось.

– С тех пор, как существует Польша, – говорил он, – никогда еще не терпела она такого поражения… В сравнении с этим ничто Цецера, Желтые Воды и Корсунь.

А Скшетуский, Володыевский и Подбипента хватались за головы и взмахивали руками.

– Это переходит границы человеческого понимания, – говорили они. – Где же был князь?

– Он был покинут; его нарочно отстранили, он даже не распоряжался своею дивизией.

– Кто же командовал?

– Все и никто. Я давно уже служу и съел на войне зубы, но такого войска и таких начальников еще не видел.

Заглоба, который не особенно любил Вершула и мало знал его, начал качать головой и чмокать губами, а потом сказал:

– Может быть, вы ошиблись и незначительное поражение приняли за всеобщее, поскольку то, что вы рассказываете, уму непостижимо.

– Что непостижимо – с этим я согласен, но я готов дать голову на отсечение, если это неправда.

– Каким же образом после поражения вы первым очутились в Волочиске? Я не могу допустить мысли, что вы дали деру! Где же теперь войско? Куда оно бежит? Что с ним случилось? Отчего убегающие не опередили вас? Я напрасно ищу ответа на все эти вопросы.

Вершул во всякое другое время не спустил бы даром таких вопросов, но в эту минуту он ни о чем не мог думать, кроме поражения, поэтому только ответил:

– Я потому пришел в Волочиск первым, что все бегут на Ожиговцы, а князь нарочно послал меня сюда, чтобы я предупредил вас и чтобы вас не застали врасплох Во-вторых, ваши пятьсот человек теперь для него не безделица, потому что дивизия его большей частью погибла или рассеялась.

– Удивительно! – пробормотал Заглоба.

– Страшно подумать! Отчаяние овладевает мною! Сердце разрывается, а слезы сами льются! – говорил, ломая руки, Володыевский. – Отчизна погибла] По смерти бесчестие! Такое войско погибло, обращено в бегство! Это, должно быть, конец света и начало страшного суда!

– Не перебивайте его, дайте ему все рассказать! – обратился к ним Скшетуский.

Вершул молчал, как бы собираясь с силами; несколько времени слышалось только шлепанье копыт по грязи: шел дождь. Ночь была темная, пасмурная, и в этой темноте, при дожде, слова Вершула звучали удивительно зловеще:

– Если бы я не надеялся быть убитым в бою, то, наверное, сошел бы с ума. Вы говорите, что это конец света, и я тоже думаю, что он скоро наступит, так как все рушится, зло торжествует над добром и антихрист уже ходит по свету. Вы еще не видели того, что случилось, и не можете даже слышать рассказа, так что же должен чувствовать я, который собственными глазами видел позор и поражение? Бог послал нам счастливое начало в этой войне. Князь забыл все и даже помирился с князем Домиником. Мы все радовались этому согласию, и сам Бог благословлял его. Князь одержал новую победу под Константиновой и взял самый город, который неприятель очистил после первого же штурма Потом мы двинулись к Пипавицам, хотя князь не советовал идти туда. Но уже на пути принялись строить против него козни и разные махинации. Его не слушали на советах, не обращали внимания на то, что он говорил, а главное, старались разделить нашу дивизию, чтобы она не была целиком в его руках Если бы он противился, то все несчастья и вину свалили бы на него; поэтому он молчал и терпеливо сносил все По приказу главнокомандующего, легкая кавалерия вместе с пушками Вурцля и оберштером Махницким осталась в Константинове; от него отделили также полки Осинского и Корицкого, так что при нем остались гусары Зацвилиховского, два, полка драгун да я с частью моего полка Всего не более двух тысяч человек Тогда-то и начали помыкать им; я сам слышал, как говорили приверженцы князя Доминика: «Теперь уж не скажут после победы, что она – дело рук Вишневецкого». И они громко говорили, что если бы князь действительно пользовался такой славой, то на выборах его кандидат, королевич Карл, получил бы преимущество, а между тем все хотят Казимира. Они так заразили этими предубеждениями все войска, что там начали образовываться кружки, затем стали высылать делегатов, точно на сейме, одним словом, там думали обо всем, кроме войны, как будто неприятель был уже поражен. И если б я стал вам рассказывать о тех пирах, о той роскоши, которая царила там, то вы не поверили бы. Воины Пирра были ничто в сравнении с этими воинами, покрытыми золотом, драгоценностями и страусовыми перьями. А за нами шло двести тысяч слуг и тьма повозок; кони падали под тяжестью шелковых тканей и ковров, возы ломались под тяжестью вин. Можно было подумать, что мы идем завоевывать весь свет. Шляхта по целым дням и ночам хлопала бичами. «Вот чем, – говорила она, – успокоим мы хамов, не обнажая даже сабель». Мы же, старые воины, привыкли драться, а не болтать, и при одном только виде этой неслыханной роскоши мы уже чуяли что-то недоброе. Потом начались споры из-за воеводы Киселя: одни говорили, что он изменник, другие – что он почтенный сенатор. В пьяном виде дрались и саблями. Обозных стражников не было. Никто не следил за порядком, никто не предводительствовал: каждый делал, что хотел, шел – куда ему хотелось, останавливался там, где ему вздумалось; челядь поднимала споры. Боже милосердный! Это был праздник, а не война, праздник, на котором была пропита, съедена и протанцована честь Республики, вся, без остатка!

– Еще мы живы! – воскликнул Володыевский.

– И Бог есть на небе! – прибавил Скшетуский.

Наступило молчание, потом Вершул снова заговорил:

– Мы все погибнем, разве только Бог сотворит чудо, перестанет карать нас за наши грехи и окажет нам незаслуженное нами милосердие. Иногда я сам не верю тому, что видел собственными глазами, и мне кажется, что это какой-то кошмар.

– Говорите же дальше, – прервал Заглоба, – вы пришли в Пилавицы, и что же?

– И стали там. О чем там советывались региментарии, не знаю; за все это они ответят на Страшном суде, потому что ударь они сразу на Хмельницкого, то разбили бы его, как Бог свят, несмотря на весь беспорядок, неумелость, раздоры и отсутствие вождя. Там уж началась паника между чернью и толковали о том, как бы выдать Хмельницкого, да и он сам задумывал бегство. Князь ездил от палатки к палатке, просил, умолял, грозил; «Ударим, пока не подошли татары, ударим». Он рвал на себе волосы, а те только смотрели друг на друга и – ничего, ничего! Только пили да рядили. Пришли слухи, что идут татары, хан с двухсоттысячной конницей, а они все советовались. Князь заперся в своей палатке, так как на него решительно не обращали внимания. В войске начали говорить, что канцлер запретил князю начинать битву и что начаты переговоры. Начался еще больший беспорядок Наконец пришли татары; но в первый день Бог помог нам: с ними имели стычку князь, Осинский и Лащ; они прогнали орду с поля, значительно истребив ее, а затем…

И голос Вершула замер в груди.

– А потом? – спросил Заглоба.

– Наступила ночь: страшная, непонятная. Я, помню! стоял со своими людьми на страже у реки и вдруг слышу, в казацком обозе палят из пушек, как бы салютуя, и слышатся крики. Тогда я вспомнил, что вчера говорили в лазере, будто в поле вышли не все татарские силы, а только часть – Тугай-бей со своими людьми. Я подумал, что если там салютуют, то стало быть, явился сам хан. Но вижу, что в нашем лагере начинается паника. Я подскочил с несколькими людьми. Спрашиваю: «Что случилось?» В ответ мне кричат: «Региментарии ушли». Я к князю Доминику – нет его! Я к подчашему – нет! К коронному хорунжему – нет! Иисусе Христе! Солдаты бегают по майдану; шум, крик, суматоха: «Где региментарии, где региментарии?» Другие кричат: «На коней! На коней!», третьи: «Измена! Измена! Спасайтесь, братья». Они поднимают кверху руки, лица обезумели, глаза вытаращены; они толкаются, душат друг друга, садятся на лошадей и летят, наугад без оружия. Наконец они начали хватать шлемы, панцири, оружие и палатки. Вдруг во главе гусар в серебряных латах появился князь; около него несли шесть факелов, а он, стоя на стременах, кричал: «Господа, я здесь, я остался, ко мне». Но где там! Не слышат его, не видят, летят на гусар, сбивают их, опрокидывают людей и лошадей, так что мы едва спасли самого князя; потом, по потоптанным кострам, в темноте, словно прорвавшийся поток, в диком страхе несется все войско, рассеивается, бежит и гибнет… Нет теперь войска, нет вождей, нет Польши, есть только несмытый позор и казацкая нога у нас на шее…

И Вершул начал стонать и дергать коня; им овладело безграничное отчаяние, которое сообщилось и другим. Они ехали ночью, в темноте и под дождем, как обезумевшие.

После долгого молчания первым начал Заглоба:

– Без битвы, о шельмы! Ах вы такие-сякие! Помните, как они хорохорились в Збараже? Как они собирались съесть Хмельницкого без соли и перцу? О, шельмы!

– Куда им! – крикнул Вершул. – Они бежали после первой победы, одержанной над татарами и чернью, битвы, в которой даже простые ополченцы дрались, как львы.

– Тут виден перст Божий, – сказал Скшетуский, – но вместе и какая-то тайна, которая должна выясниться…

– Случается, что войска бегут, но тут вожди первые бросили обоз, как будто намеренно хотели облегчить неприятелю победу и отдать ему все войско на избиение, – сказал Володыевский.

– Да, да! воскликнул Вершул. – Говорят, что они именно нарочно сделали это.

– Нарочно! Но, клянусь Богом, это невозможно!

– Говорят, что нарочно. А зачем? Кто поймет, кто угадает?

– Чтобы им, проклятым, в гробу было трудно пошевельнуться, чтобы погиб весь их род, а после него остался один только позор! сказал Заглоба.

– Аминь! – сказал Скшетуский.

– Аминь! – повторили за ним Володыевский и Подбипента.

– Теперь только, один человек может еще спасти отчизну, если ему отдадут булаву и остальные силы Польши; один он, потому о другом ни шляхта, ни войска не станут и слушать.

– Князь? – спросил Скшетуский.

– Да, он.

– Пойдем к нему и вместе с ним погибнем! Да здравствует Иеремия Вишневецкий! – воскликнул Заглоба.

– Да здравствует! – повторили за ним несколько неуверенных голосов.

Но возглас этот тотчас же замер, потому что когда под ногами расступалась земля, а небо, казалось, давило на головы, было не до криков и приветствий.

Начинался рассвет. Вдали показались стены Тарнополя.