Генри Киссинджер
Годы в Белом доме. Том 2
II
Стычка: индийско-пакистанский кризис 1971 года
Причины трагедии
При каждой администрации случается какое-то событие, которое ярко проявляет пределы человеческой прозорливости. В год неопределенности по Вьетнаму, открытия Китаю и развивающихся отношений с Советским Союзом меньше всего наша администрация хотела бы столкнуться с кризисом в Южной Азии. И как бы для того, чтобы подчеркнуть элемент случайности во всем нашем планировании, оно, это событие, было вызвано, ни много ни мало, циклоном.
Индийский субконтинент, на юге граничащий с Индийским океаном, на севере упирающийся в Гималаи, а на западе в горы Гиндукуш, которые сливаются с небесами, решив перекрыть вздыбившиеся массы, и превращающийся на востоке в болота и реки Бенгалии, существовал на протяжении тысячелетия как отдельный мир. Его северные равнины летом плавились от лишающей сил жары и страдали от невообразимого холода зимой. Его весь утопающий в буйной растительности юг располагает к спокойной и размеренной жизни. Населяющие его говорящие на разных языках народы свидетельствуют о волнах завоевателей, которые обрушивались на них через горные перевалы из соседних пустынь, а иногда и из-за моря. Ханьцы, монголы, греки, персы, могулы, афганцы, португальцы и, наконец, англичане создавали империи, а затем исчезали, оставляя массы не помнящих ни о пришедших, ни об ушедших.
В отличие от Китая, который так успешно переустанавливал собственную матричную основу права и культуры на захватчиков, что они становились неотличимыми от китайского народа, Индия возвышалась над иностранцами не при помощи их привлечения, а отделения от себя. Захватчики могли сооружать потрясающие монументы в знак своей собственной важности, как бы для того, чтобы уверить самих себя в своем величии, сталкиваясь с почти полным равнодушием, но индийские народы выжили, создавая взаимоотношения, характеризующиеся полным неприятием иностранного влияния. Подобно Ближнему Востоку, Индия является родиной великих религий. И все же, в отличие от Ближнего Востока, эти религии не были религиями экзальтации, они проповедовали выносливость. Они вдохновляли человека не пророческими видениями мессианских свершений, а представляя свидетельства хрупкости человеческого существования. Они предлагали не личное спасение, а утешение в неизбежности судьбы. Там, где каждый человек с рождения отнесен к той или иной категории, его несостоятельность никогда не бывает личной, его качества испытываются его способностью выдержать свое предназначение, а не сформировать свою судьбу. Кастовая система не нравится цивилизациям, полным решимости добиваться полной самореализации в своей единственной жизни. Она обеспечивает чрезвычайную способность к восстановлению сил и дает утешение на более длинную перспективу. Религия индуизма – это гордая и самодостаточная религия, не принимает новообращенных. Можно либо родиться в лоне этой религии, либо навсегда быть лишенным ее утешения и гарантированного положения. Иностранные завоевания не имеют никакого значения в свете такой полной замкнутости. Эта религия не дает неиндийцам никакого статуса в индийском обществе, что предоставляет возможность индийской цивилизации выжить, а временами даже и процветать на протяжении столетий иностранного правления. Конечно, так много вторжений должно было оставить сугубо человеческое, а не только архитектурное наследие. Мусульманские завоеватели, представлявшие привлекающую на свою сторону религию, предлагали массовое обращение в ислам как путь для индусов, принадлежащих к низшим кастам, смягчить свои условия существования. Они добились только частичного успеха, поскольку новообращенные мусульмане теряли даже то уважение, которое обеспечивал их статус принадлежности к низкой касте. Так были посеяны семена религиозной ненависти, раздиравшей субконтинент на протяжении прошлых поколений.
Великобритания была в числе одних из самых последних завоевателей, заменивших мусульманских Великих Моголов и некоторых индуистских правителей на севере и посадивших местных индуистских правителей на юге, – осуществив этот цикл, как казалось, на века. Однако в одном важном аспекте завоевание Великобритании было иным. Правда, что оно стало возможно как раз в силу того, что англичане заменили один комплект правителей другим по образцу, который стал традиционным. Психологической основой этого стало то, что концепция государственности еще не существовала. Но именно Британия наделила субконтинент – в дополнение к существовавшим религиозным, культурным и географическим проявлениям – еще и политическим самосознанием. Англичане впервые представили однородную структуру правления, административного управления и права. Затем они показали западные ценности национализма и либерализма. Как ни парадоксально, но внедрение ими самими ценностей национализма и демократии привело к тому, что англичане оказались «чужаками», к трансформации культурных проявлений в политическое движение. Индийские руководители, получившие подготовку в британских школах, требовали для своих народов ценности их правителей. А нерешительность сопротивления со стороны Великобритании показывала, что она потерпела поражение в нравственном сражении еще до начала участия в физическом.
По мере появления перспектив обретения государственности разноязычные национальности, которые осели в Индии из-за вторжений извне, теперь оставались один на один со своим растущим как на дрожжах народонаселением, своей гнетущей бедностью и, прежде всего, сами с собой. Почти треть общего населения представляли собой мусульмане, которые концентрировались в Западном Пенджабе и Восточной Бенгалии, но имея важные вкрапления по всей Индии. Многие из этих народов, до сего времени бывшие изгоями в индийском обществе, посчитали неприемлемым жить в светском государстве, в котором доминируют те, кто веками презирал их. Британским решением в 1947 году стало разделение по религиозным водоразделам.
Таким образом, были рождены, среди немыслимого ужаса и межплеменных беспорядков, государства Индии и Пакистана. Последний был составлен из двух частей: Западного, в котором доминировал Пенджаб, и Восточного, Бенгалии[14], отделенных друг от друга тысячами километров индийской территории, эти части не имели общего языка и удерживались вместе не общей экономикой или историей, а исламом и общим страхом индусского господства. Само существование Пакистана было вызовом индийским националистам, они, подобно другим руководителям движений за независимость, мечтали предъявить притязания на всю территорию, которой правила бывшая колониальная держава. И Индия видела в соседнем мусульманском государстве потенциальную угрозу собственному единству. Поскольку более 50 млн мусульман оставалось под господством Индии, то либо они рано или поздно станут заявлять о своих правах на собственное национальное существование, либо так или иначе создание Пакистана было на самом деле без особой необходимости навязано англичанами, о чем некоторые индийские националисты не уставали заявлять. Со своей стороны, Пакистан, осознавая, что даже индусы, принадлежащие самой низкой касте, считали себя частью системы выше мусульманской, смотрел на своего более крупного соседа со страхом, с недовольством и временами с ненавистью.
Немного старых соседей имеют так мало общего, несмотря на их соседство на протяжении нескольких столетий, как эти мудреные и сложные индусы и более простые и более прямолинейные мусульмане. Это отражается в контрастности их архитектуры. Тонко вырезанные индуистские храмы имеют укромные местечки и углы, чьи кажущиеся бесконечными детали не передают какого-то единого вида и не имеют какого-то общего значения. Мечети и форты, которыми мусульмане усеяли северную треть субконтинента, просторны, изящны и романтичны, их великолепное богатство контрастирует с пышущей жарой сельской равниной, их бесчисленные фонтаны отражают стремление к отделению от суровой окружающей действительности и ностальгию по менее сложным регионам, откуда выдавили их создателей.
В 1950-е и 1960-е годы Америка, не имевшая понятия о погруженности этих новых стран в самих себя, попыталась сформировать их в соответствии с собственными представлениями. Мы приняли за чистую монету заявление индийского премьер-министра Джавахарлала Неру выступать в качестве нейтрального нравственного арбитра в мировых делах. Мы едва ли заметили, что это была именно та политика, при помощи которой слабая страна стремится добиваться влияния, не соответствующего ее мощи, или что Индия редко соотносила международные претензии с готовностью брать на себя какие-то риски, за исключением субконтинента, на котором она видела свое предназначение. А мы рассматривали Пакистан просто как потенциального военного союзника против коммунистической агрессии. Никто не понимал, что большинство пакистанцев считало своей реальной угрозой безопасности Индию, именно ту страну, которую мы поместили в пантеон абстрактной морали и которая, в свою очередь, рассматривала наше вооружение Пакистана как вызов, подрывая нашу попытку заботиться о своем протеже.
В одно и то же время мы переоценили возможности получения политического одобрения со стороны Индии и неправильно оценили цель военных усилий Пакистана. Мы оказались сверхчувствительны к «мировому мнению», которое Индия якобы представляла. Но мы также пытались подключить Пакистан к концепции сдерживания, которую он не разделял. Правовое обязательство в отношении совместной обороны, как предполагалось, должно было представлять сдерживающий фактор по отношению к коммунистической агрессии, даже когда члены предполагаемого альянса мало что могли сделать для того, чтобы подкрепить силы друг друга или имели мало общих целей. Пакистан стал нашим союзником по Организации договора Юго-Восточной Азии (СЕАТО) и Организации центрального договора (СЕНТО)[15]. Пакистан в силу этого имел право на получение военной помощи от США, которая предназначалась для использования против коммунистической агрессии, но, как подозревала Индия, предназначалась для иных более вероятных целей.
Военные альянсы, сформированные во времена администрации Эйзенхауэра, вызывали противоречия в Америке, когда демократическая оппозиция нападала на них как на примеры чрезмерного акцентирования на военные соображения. Индия была в особенном почете у американских либералов, видевших в ее приверженности демократии основу национального партнерства, а в успехах ее подающей надежды экономики отповедь коммунистическим утверждениям, что они представляют то, за чем будущее. Неудивительно, что после смены администрации в 1961 году интерес Вашингтона к Пакистану охладел весьма заметно; на смену устным заверениям в американской защите все больше стали приходить растущие поставки военного снаряжения. (Увеличение этих заверений вернулось и стало нас преследовать в 1971 году.) И все это время Индия настойчиво и умело работала над тем, чтобы подорвать военные отношения между Пакистаном и Соединенными Штатами даже после того, как создала собственную значительную военную индустрию и установила взаимоотношения с Советским Союзом по существенным военным поставкам.
Индийско-пакистанская война 1965 года дала нам предлог в какой-то степени освободиться от обязательств. Соединенные Штаты прекратили поставки всех видов военного оборудования обеим сторонам (эта политика была в какой-то мере пересмотрена в 1966–1967 годах, чтобы позволить передачу нелетальных видов вооружения и запасных частей ко всем видам военного снаряжения). Кажущееся равное отношение было обманчивым; практическим последствием стало нанесение ущерба Пакистану, поскольку Индия получала большую часть своих вооружений либо из коммунистических государств, либо из собственных арсеналов. Президент Джонсон, зная об односторонней направленности этих действий, обещал организовать передачу в Пакистан некоторых устаревших видов американских танков через такие третьи стороны, как Турция. Но он так и не завершил эту передачу, частично потому, что не хотел использовать сокращающуюся поддержку в конгрессе на то, что могло бы показаться ему не очень важным решением, а частично потому, что третьи стороны сами передумали соглашаться участвовать в этой сделке.
Мой собственный опыт с субконтинентом должен был предостеречь в отношении накалившихся там страстей. В январе 1962 года, пока я еще был формально консультантом при президенте Кеннеди, Информационное агентство Соединенных Штатов Америки организовало цикл лекций для меня по субконтиненту. Наш посол в Индии Джон Кеннет Гэлбрейт, один из моих хороших друзей, не был ни капли обеспокоен по поводу воздействия на его предположительно чувствительных и миролюбивых подопечных профессора Гарварда, чьей главной заявкой на известность в то время была книга под названием «Ядерное оружие и внешняя политика»[16]. Я быстро успокоил его, оказавшись втянутым в дела Пакистана после моего прибытия в аэропорт Дели. На неизбежной пресс-конференции я ответил на вопрос относительно Кашмира, как я полагал, дав очень дипломатичный ответ, – что не знаю достаточно хорошо о нем, чтобы сформировать какое-то свое суждение. Когда меня спросили о начинающемся флирте Пакистана с Китаем, я неохотно признался в неведении относительно этих дел, что в свете преобладающего мнения о присущей Китаю агрессивности казалось верхом глупости. Поэтому высказался в том плане, что не мог себе представить, чтобы Пакистан делал такие глупые вещи. Руководители Пакистана уже чувствовали себя подвергнутыми дискриминации, потому что какой-то профессор Гарварда был назначен послом в Дели, в то время как для Исламабада годился только «карьерный» дипломат. Но они были слишком осмотрительны, чтобы критиковать личного приятеля Кеннеди. Мое интервью в аэропорту неожиданно оказалось очень удачным. Оно дало возможность пакистанской прессе проявить свое недовольство в отношении другого гарвардского профессора и менее связанного с Кеннеди. Мое признание в невежестве относительно Кашмира было превращено в символ американского безразличия. Использование слова «глупый» в одной фразе со словом «Пакистан», – даже просто для того, чтобы отрицать, что Пакистан глуп, – превратилось в национальное оскорбление. Но был один плюс. Кампания в пакистанской прессе моментально превратила меня в значимую фигуру в Индии. Так, в 1962 году, по крайней мере, обвинение состояло в том, что я больше склоняюсь в сторону Индии.
В конечном счете, дела успокоились и все устаканилось, так что я смог показаться в Пакистане во время той же поездки. Я немедленно продемонстрировал, что не утратил контакта с реальностью. Вернувшись в Пешавар после экскурсии на Хайберский перевал, я попал в засаду одного пакистанского журналиста, спросившего меня, видел ли я какие-нибудь признаки активизации пуштунов[17]. Исходя из теории о том, что субконтинент был лишен моих остроумных замечаний довольно долгое время, я ответил так: «Я бы не признал активизацию пуштунов, даже если бы в результате получил удар по своей физиономии». Получившийся в итоге заголовок «Киссинджер не признает Пуштунистан» вызвал официальный афганский протест в Вашингтоне, но, по крайней мере, сделал из меня кратковременного героя в Пакистане. Неизвестно, чего еще я смог бы добиться, если бы в порыве страсти к путешествиям посетил Афганистан. Но ЮСИА решило, что у него есть нечто большее, чем тратить деньги на культурный обмен, и что мне с моими талантами лучше оставаться дома.
Таким образом, мне следовало бы лучше узнать этот регион, прежде чем втягиваться в безумные дела субконтинента в 1971 году.
Когда Администрация Никсона пришла к власти, цель нашей политики на субконтиненте состояла в том, чтобы всего-навсего избежать дополнительных осложнений на нашу голову. На протяжении нелегких 25 лет сосуществования Индия и Пакистан провели две войны. Мы старались поддерживать добрые отношения с ними обеими. Никсон, мягко говоря, был менее восприимчив к индийским заявлениям относительно морального лидерства, чем кто-либо из его предшественников. На самом деле он рассматривал мнение, что он считал действия своих предшественников этаким якобы угодничеством перед Индией, ярким примером либеральной придурковатости. Но это не помешало ему осуществить умеренно успешный визит в Дели в 1969 году во время мирового турне. Он быстро отказался от своего представления о толпах, по сравнению с мнением Эйзенхауэра в 1956 году. Прием был сдержанным; толпы были вполне в разумных пределах; обсуждения носили, как их назвали бы языком коммюнике, «конструктивный и деловой» характер. Никсон выступил с очень ярким тостом на обеде, отдал дань уважения мудрости Махатмы Ганди и вдумчиво рассуждал о природе мира в современном мире.
Но Никсон и г-жа Индира Ганди, индийский премьер-министр и дочь Неру, не были предназначены судьбой друг для друга в личном плане. Ее мнение о своем почти наследственном нравственном превосходстве и угрюмое молчание разбудили присущие Никсону подспудные чувства неуверенности в себе. Ее отношение к Никсону сочетало презрение к символу капитализма, очень популярное в развивающихся странах, с намеком на то, что не все предосудительные вещи, которые она слышала о президенте от своих интеллектуальных друзей, являются ложью. Комментарии Никсона после встреч с ней зачастую носили нецензурный характер. С другой стороны, Никсон понимал руководителей, действующих на основе лишенной сантиментов оценки национального интереса. Если кому-то удавалось пробиться сквозь жесткую риторику уверенного в своей правоте человека, то можно было понять, что г-жа Ганди не имела себе равных в деле хладнокровной оценки разных элементов власти. Политические отношения, по своему существу, в силу этого были гораздо лучше, чем личные.
Каковы бы ни были личные мнения-сомнения Никсона относительно премьер-министра, Индия продолжала получать значительную поддержку в конгрессе и в самом его правительстве на протяжении первого срока работы его администрации. Г-жа Ганди еще не успела разочаровать американцев своим ядерным испытанием и претензией на авторитарное правление. Эмоциональные связи с самой многонаселенной демократией в мире сохранялись. Крупные суммы по программе помощи предлагались администрацией и проходили через конгресс при минимальной оппозиции. За период с 1965 по 1971 год Индия получила 4,2 млрд долларов американской экономической помощи, примерно 1,5 млрд долларов из них пришлись на годы правления Никсона.
Если Индия согревалась теплом конгресса, а президент испытывал к ней полное равнодушие, то ситуация с Пакистаном была совершенно противоположной. Пакистан был одной из стран, в которых Никсона принимали с уважением, когда он еще не был у власти. И он никогда не забывал этого. А грубоватые, прямолинейные военные правители Пакистана были гораздо ближе ему, чем сложные и явно высокомерные руководители Индии из числа представителей высшей касты брахминов. С другой стороны, Пакистан никогда не пользовался такой популярностью и симпатией в Америке, как Индия, по крайней мере, в формирующих общественное мнение группах. Он не представлял принципы, которые американцы могли бы обозначить как «прогрессивные» лозунги и пацифистски звучащую нравственность самой крупной в мире демократии. Более того, Индия была намного больше и имела население, превосходящее население Пакистана в четыре-пять раз. Таким образом, существовали весьма трезвые расчеты в отношении преимуществ, которые мы отдавали нашим отношениям с Индией.
Никсон произвел немного изменений в унаследованную им политику на субконтиненте, за исключением принятия более теплого тона в отношении к Пакистану. Мы с ним – как единственные высокопоставленные официальные лица – были глубоко признательны за роль Пакистана в качестве канала связи с Китаем. Это была услуга, за которую руководители Пакистана, к их чести, никогда не требовали никакой взаимности или специального отношения. Единственным конкретным жестом, который сделал Никсон, – и это тоже было в порядке сохранения обещания, сделанного его предшественником, – явилось одобрение летом 1970 года небольшого пакета военного снаряжения для Пакистана. Это должно было стать «одноразовым исключением» в эмбарго на американские вооружения. В него входили около 20 самолетов и 300 бронетранспортеров, но не было ни танков, ни артиллерии. Пакет был на сумму 40–50 млн долларов (или несколько больше, в зависимости от типа выбранных самолетов). Индия, которая увеличивала свои военные закупки в среднем до 350 млн долларов в год, – почти в 10 раз больше этой суммы, – подняла бурю протеста. В то же самое время Индия обвиняла нас во вмешательстве в ее внутренние дела, потому что некоторые из сотрудников нашего посольства – вероятно, самого многочисленного посольства в нашей дипломатической службе – периодически встречались с оппозиционными лидерами. Это не являлось выполнением спланированной Вашингтоном стратегии, а представляло собой естественную деятельность в стране с наличием свободных институтов; это было странное обвинение для руководителей демократической страны. Но буря вскоре все-таки разразилась.
К 1971 году наши отношения с Индией достигли состояния раздраженно напускной сердечности, подобно супружеской паре, которая и разводиться не желает, и жить вместе не может. Наши отношения с Пакистаном были отмечены сверхъестественной дружбой, у которой было мало конкретного содержания. На субконтиненте, по крайней мере, альянс с Соединенными Штатами не представлялся дающим значительные выгоды по сравнению с неприсоединением.
В начале 1971 года ни один из наших руководящих политических деятелей не думал, что субконтинент попадет в число приоритетов в нашей повестке дня. Казалось, он не требовал никаких немедленных решений, кроме ежегодных программ помощи и усилий по ликвидации последствий трагических естественных бедствий в конце 1970 года. Он оказался идеальной темой для долгосрочных исследований. Я дал указание подготовить три таких документа в конце 1970 года. Два касались советской военно-морской мощи в Индийском океане и вытекающих последствий, третий анализировал нашу долгосрочную политику в отношении Индии и Пакистана, включая цели Советского Союза и коммунистического Китая, и взаимосвязь между ними. Каждое из этих исследований не требовало никакого срочного решения на довольно большую перспективу; не было расчетов и в плане какого-либо серьезного кризиса.
Два циклона
С самого начала своего создания Пакистан стремился к обретению надежной законности. Ни одно правительство после смерти основателя государства не пробыло полный срок на своем посту. Каждая смена власти происходила путем того или иного переворота: военное правительство сменялось гражданским и, наоборот, при доминировании военных. 1970 год, как ожидалось, будет годом конституционного правительства. Выборы должны были в итоге пройти в декабре. Президент Пакистана Яхья Хан нанес визит Никсону в октябре во время празднования 25-летия создания Организации Объединенных Наций, когда Никсон передал ему уже описанное здесь послание для Чжоу Эньлая. Я воспользовался возможностью, чтобы спросить Яхья Хана, что случится с полномочиями президента после выборов. Яхья Хан был предельно откровенным. Он предвидел образование множества партий как в Западном, так и в Восточном Пакистане, которые будут постоянно бороться друг с другом внутри каждой части страны, а также между собственно этими двумя частями. В силу этого президент останется арбитром политики Пакистана.
Перед тем как его предсказание подверглось проверке, разрушительный циклон обрушился на Восточный Пакистан 12–13 ноября. Согласно большинству отчетов, как я написал Никсону, это было крупнейшей катастрофой столетия в плане разрушения собственности и человеческих жертв, как предполагалось, около 200 тысяч человек погибло. Всесторонняя программа по оказанию помощи, которую Никсон приказал осуществить, могла только затронуть внешнюю сторону страданий. Усилия по восстановлению носили хаотичный и неэффективный характер. Оппозиция обвинила правительство Яхья Хана в полной некомпетентности и даже хуже того. Политическая буря, разразившаяся в конце, оказалась даже более разрушительной, чем природная.
То ли циклон выкристаллизовал оппозицию центральному правительству и усилил чувство горести и самоидентичности Восточного Пакистана, то ли сам Яхья Хан неверно оценил повсеместные настроения, но состоявшиеся 6 декабря выборы превратились в плебисцит по вопросу о том, как Яхья Хан справился с кризисом, и оказались катастрофой для военных правителей. «Авами лиг», или Народная лига, боровшаяся за автономию Восточного Пакистана, завоевала 167 из 169 мест, за которые велась борьба на Востоке, получив большинство и в национальной ассамблее, где насчитывалось 313 мест. Ее лидер шейх Муджибур Рахман (известный как Муджиб), в силу этого, неминуемо должен был стать бесспорной фигурой в Восточном Пакистане и иметь мощное влияние во всей стране. Политическая драма обрела свое напряжение, когда сравнительно доминирующие позиции занял в Западном Пакистане Зульфикар Али Бхутто, лидер пакистанской народной партии. Выступая против военного правления, Бхутто был сторонником сильного центрального правительства и единого Пакистана. Он яростно сопротивлялся настойчивому стремлению Муджиба к автономии Восточного Пакистана, и в этом он мог непременно рассчитывать на поддержку военных. (Действительно, он вполне мог придерживаться этой позиции, чтобы оказаться более приемлемым для военных.) «Авами лиг» выдвинула программу из шести пунктов для достижения полной автономии в качестве провинции для Восточного Пакистана, которая оставляла за центральным правительством некоторые неясные обязанности только в области внешней политики и обороны. Каждая из двух частей Пакистана, согласно этой программе, имела бы свою валюту, отдельные счета для валютного обмена, собирала бы свои налоги и устанавливала бы собственную бюджетно-налоговую политику, а также содержала бы свои милицейские и полувоенные подразделения. Яхья Хан и Бхутто отвергли это как означающее отделение. Патовая ситуация – или кризис – оказалась неизбежной.
16 февраля 1971 года я запросил межведомственное исследование альтернативных вариантов на случай попытки Восточного Пакистана отколоться; 22 февраля я отправил свой анализ президенту:
«[Муджибуру и Бхутто] пока не удалось сделать хотя бы начальные шаги для установления неофициального консенсуса в отношении новой конституции. Президент Яхья Хан остается приверженцем передачи своего военного правительства гражданским политикам, однако он стоит на том, что не намерен возглавить весь этот процесс раскола Пакистана. …[Муджиб] сейчас планирует продолжать выдвижение своих требований фактической автономии Восточного Пакистана и, если ему это не удастся, – что вполне вероятно, – то он собирается объявить независимость Восточного Пакистана».
Яхья Хан оказался между своим нежеланием объединиться совместно с Бхутто и своим неприятием псевдонезависимости Восточного Пакистана, которой требовал Муджиб. Он отложил созыв национальной ассамблеи, назначенной на начало марта, чтобы дать политическим лидерам больше времени на улаживание своих разногласий, но этот шаг еще больше настроил Восток против. В конце концов Яхья Хан назначил ассамблею на 25 марта, утверждая, что два гражданских антипода, столкнувшись с тупиковой ситуацией, которая могла бы расколоть страну, предпочтут компромисс. И в этом рассуждении, как оказалось, Яхья Хан ошибался. Несомненно, Бхутто был одним из умнейших людей в пакистанской политике, он также отличался гонором и сильной волей. Позднее Бхутто возглавит восстановление своей расчлененной страны с мастерством и смелостью государственного деятеля. В начале 1971 года он опасался, что компромисс навлечет на него гнев тех самых масс в Западном Пакистане, поддержка которых привела его на порог власти. Муджиб, со своей стороны, уже не мог остановить силы, которые сам выпустил на свободу. Он еще меньше был намерен идти на компромисс, чем Бхутто, и был более расположен верить своей собственной риторике. Подобно персонажам греческой трагедии каждый из этих популярных пакистанских руководителей отказывался позволить другому перейти порог, за которым лежала власть для них обоих; они уступили бы необходимости, но не друг другу.
По мере усиления напряженности наше правительство рассмотрело разные варианты. Старшая группа анализа собралась 6 марта для рассмотрения межведомственного исследования, которое я запросил 16 февраля. Сложилось общее мнение, состоявшее в том, что Пакистан не сможет удержать Восточную часть силой. Я ясно дал понять ведомствам, что президент не захочет вступить в конфронтацию с Яхья Ханом, но что Белый дом не стал бы возражать, если бы были предприняты усилия другими странами отговорить его от применения силы. Если Пакистан расколется, то это должно произойти в результате его внутренней динамики развития, а не американского нажима. Все ведомства согласились с тем, что Соединенным Штатам не следует втягиваться в это дело. Такой же была политика Великобритании, чья история взаимоотношений в регионе была гораздо богаче.
В течение марта мы были свидетелями растерянности, которая предшествует началу большинства кризисов. В важной речи 7 марта Муджиб едва не дошел до полного раскола с Западным Пакистаном, но потребовал прекратить действие военного положения и возвращения к народному правлению, давая ясно понять, что его целью остается «освобождение» Восточной части. Яхья Хан объявил, что вылетает в Дакку, столицу Восточного Пакистана, на переговоры с Муджибом 15 марта. Тем временем в Индии в начале марта премьер-министр Ганди с большим преимуществом победила на индийских всеобщих выборах. До того времени события в Пакистане представляли собой внутренние проблемы дружественного государства; у нас была своя точка зрения, но эти события не были вопросом внешней политики. Будучи занятой избирательной кампанией и событиями, последовавшими сразу после нее, г-жа Ганди проводила политику невмешательства. Вплоть до середины марта постоянный глава индийского министерства иностранных дел Т. Н. Кауль говорил нашему послу в Дели Кеннету Китингу, что Индия хочет, чтобы Пакистан оставался единым. 17 марта индийский посол в Вашингтоне опытный Л. К. Джха говорил в таком же смысле и мне. Ни один из них не дал понять, что Индия стала бы рассматривать неприятности в соседнем Восточном Пакистане как оказывающие влияние на ее собственные жизненно важные интересы.
