Генри Киссинджер
Годы в Белом доме. Том 2

После его разрыва со Сталиным восприятие Запада со стороны Тито изменилось. Его озабоченность в плане сохранения своего режима рассматривалась – в немалой степени благодаря его собственному мастерству – как отступничество от ценностей, которые помогли этот режим создать. Все забыли, но факт остается фактом, что Тито порвал со Сталиным по вопросу о национальной автономии, а не в отношении коммунистической теории. Несмотря на все превратности судьбы, Тито оставался приверженцем ленинизма. Требования выживаемости заставляли его подстраховываться на случай советской агрессии; они не нарушали так уж значительно его убеждения, сформированные целой жизнью революционной преданности, – и ожидать этого от него не следовало. Только сильная вера могла помочь человеку выжить сквозь угрозы и испытания в годы конспирации и партизанской войны. Зачем ему от всего этого отказываться в часы победы?

Нежелание учитывать этот факт было причиной бесконечных недоразумений. Югославия была для нас козырем на Балканах и в меньшей степени в Восточной Европе. Она символизировала возможность независимости. Она до некоторой степени смягчала угрозу НАТО. Но за пределами Европы Тито следовал своим убеждениям, которые в целом были неблагоприятными для западных интересов или идеалов. Его симпатия к революции в развивающихся странах не отличалась в значительной мере от отношения Москвы. В действительности Тито был даже более агрессивен в стремлении угодить радикально настроенным развивающимся странам; он видел в их поддержке опору для собственной независимости и дополнительное политическое сдерживание советского давления. В свою очередь, его автономия от Советов давала ему больше влияния в развивающемся мире, чем это было бы возможно для любого приспешнического режима Восточной Европы. В силу этого Югославия редко поддерживала нашу позицию на международных форумах. Она, например, являлась автором резолюции ООН относительно независимости Пуэрто-Рико. На Ближнем Востоке она обычно поддерживала радикальных арабов.

Я хладнокровно наблюдал за всем за этим. Югославия не порвала со Сталиным для того, чтобы сделать нам одолжение; она не проводила свой курс для продвижения наших интересов. И все-таки, какими бы ни были мотивы Тито, автономность Югославии улучшала наши глобальные позиции. Сталин был совершенно прав, беспокоясь по поводу разрушительного примера, который она показывала другим странам Восточной Европы. В дополнение к этому безопасность Европы усиливалась отказом Тито присоединиться к Варшавскому договору. И, в конце концов, существовал предел, за который он ни за что не пошел бы: он не мог себе позволить настроить нас против себя до такого состояния, при котором его безопасность зависела бы от доброй воли Советского Союза. Мы нужны были ему для того, чтобы поддерживать его чувство равновесия. Мы в силу этого совершенно не испытывали острой необходимости добиваться его расположения. У нас не было никаких причин быть подобострастными перед ним или не проявлять готовности отстаивать свои собственные интересы с той же степенью интенсивности, что и он преследовал свои собственные.

Существовало несколько сфер потенциально плодотворного сотрудничества между Югославией и нами. Белград был полезным источником информации о тенденциях как в коммунистическом, так и в развивающемся мире. Он мог передать наши подходы своим друзьям, хотя у него было множество отдельных целей, чтобы быть надежным посредником в деталях. Периодические обмены на высоком уровне были важны для того, чтобы можно было синхронизировать политику, насколько это возможно, и подчеркнуть наш интерес в независимости Югославии.

Мы не стремились склонить Югославию на наши позиции. Мы признавали, что ее политика неприсоединения, как и политика Индии, отражала хладнокровный анализ своих интересов. Серьезные неприсоединившиеся страны – не те, которые, устранив все опасности, торгуют лозунгами, – стараются подсчитать пределы, в рамках которых они могут манипулировать международным равновесием. Они не станут рисковать своей безопасностью или благополучием донкихотскими жестами против нас (если только не подвергаются искушению так поступить в связи с американским безразличием или сентиментальностью). Они также не рискуют стать слишком тесно связанными с нами, независимо от того, какой, согласно их «пониманию» прокламаций, наша политика может быть. Как ни парадоксально, но, если мы сближаемся слишком тесно, они вынуждены отходить подальше; когда мы дистанцируемся от них, они вынуждены приближаться к нам. В этом суть почти физического закона неприсоединения. Короче, мы не поддаемся сентиментальной иллюзии относительно того, что неприсоединение стало результатом особенных жалоб или недопониманий. Но мы отдавали должное неприсоединению, конкретнее всего именно Югославии, признавая, что страны неприсоединения проводят серьезную политику. Югославию нельзя было расположить к себе признанием ее риторики, нельзя было и настраивать ее постоянно против себя, когда мы отстаивали собственные интересы.

Оценка Тито международного положения была лишена сантиментов, носила слегка доктринерский характер и всегда была интересной. Как оказалось, во время этого визита его главной озабоченностью был Ближний Восток. Он предупредил нас против ставок только на Израиль. Он считал Насера выдающимся руководителем в этом регионе; его смерть нанесла надеждам на мир чрезвычайно серьезный удар. Он сказал нам, что во время сентябрьского кризиса Советский Союз настаивал на том, чтобы Сирия и Ирак ушли с иорданской территории, что совпадало с нашей собственной информацией. Некоторые из его коллег стремились понять, как Америка будет реагировать на советское нападение на Югославию. Тито никогда не поднимал эту тему, вероятно, по той причине, что был слишком гордым, вероятно, по той причине, что он знал, что этого не случится при его жизни. Теперь Никсон посетил две столицы в Восточной Европе – Бухарест и Белград. Символичность была налицо. Соединенные Штаты будут обращать особое внимание на те восточноевропейские страны, которые проводят независимую внешнюю политику. Китайцы должны были отметить это, как я уже упоминал.

Другой заслуживающей внимания особенностью, характерной для нашего визита в Белград, было приобщение наших коммунистических хозяев к чудесам американского пиара. Постоянно озабоченный Холдеман в Белграде сталкивался с теми же проблемами, которые ему приходилось преодолевать в Риме: отсутствие «фотосессий» с участием толп людей. Его дилемма возникла из необъяснимого промаха передовой команды. Одной из неизменных церемоний с участием президента в любой стране является возложение венка к Могиле Неизвестного Солдата. Это чуткий жест; он не может не привлечь внимание толпы. Такое возложение венка было организовано в Белграде первым пунктом программы президента. К сожалению, в Югославии могила расположена примерно в 20 километрах от Белграда. Передовая группа, очевидно, не захотела сообщить об этом факте – или, возможно, расстояние просто не учитывалось. По мере проезда автомобильного кортежа все глубже и глубже в лесной массив, в котором никакие толпы не нарушали возможность поразмышлять, рации, которые были в руках всех членов передовой группы, потрескивали все более скептическими голосами Циглера и Холдемана, совместный гнев которых не знал границ. Но Холдеман справился с возникшей задачей. На обратном пути президентский лимузин неожиданно покинул кортеж и вместе с другими машинами за ним направился в центр Белграда, где встретился с обалдевшим полицейским эскортом. В очередной раз образовался грандиозный дорожный затор; вновь чувства застрявшей в пробках публики достигли небывалых высот. И Никсон прыгнул на капот своей машины и стал махать толпе, чем фактически вызвал прилив подлинного энтузиазма.

Как бы удовлетворен или не удовлетворен ни был Тито президентским визитом, он не мог быть в восторге от того, что следующим пунктом назначения был Мадрид, что мы отправлялись из столицы одного стареющего автократа в логово другого, который превзошел по срокам даже Тито. Франко пришел к власти во время господства фашизма в Европе. Он не позволил, чтобы долг, который имелся у него перед коллегами-диктаторами, помешал ему сохранять нейтралитет своей страны во время Второй мировой войны. Но когда фашистские империи рухнули, Франко оказался в атмосфере недружественного международного окружения. Ко времени визита Никсона он, однако, пережил всяческое давление с помощью исторической обособленности и гордого национализма своего народа. Он поощрял промышленную модернизацию Испании, постепенно ослабляя свое правление и закладывая основы для развития, после его смерти, более либеральных институтов. В 1970-е годы многие, реагируя на автомате, находили трудным для понимания тот факт, что Испания была менее репрессивной, чем любое коммунистическое государство и чем многие новые страны.

Теперь, страдающий старческим слабоумием, Франко правил судьбами своей страны на протяжении жизни более чем одного поколения. Испания как бы на время остановилась, в ожидании окончания его существования, чтобы она могла вновь включиться в европейскую историю. Ее географическое положение делает стратегическое значение Испании для Запада самоочевидным. Только по одной этой причине мы были озабочены тем, чтобы ее политика после ухода Франко эволюционировала в сторону умеренности – вопреки истории Испании. У нас был выбор: либо подвергнуть остракизму и выступить против существующего режима, либо, работая с ним, расширять наши контакты и тем самым наше влияние на постфранкистский период. Мы выбрали последний вариант.

Актуальной проблемой были наши военные отношения с Испанией. Начиная с 1950-х годов все подряд администрации от обеих партий заключали соглашения с правительством Франко относительно баз для наших стратегических бомбардировщиков и подводных лодок с ракетами «Поларис» на борту. По мере приближения его конца соглашения об аренде подписывались вновь и, подобно многим военным мерам в ту эру Вьетнамской войны, осуждались противниками как совершенно ненужные и морально несостоятельные договоренности с фашистской страной. Администрация не считала, что в ситуации сумятицы на Ближнем Востоке и опасности для наших других баз в Средиземном море мы можем себе позволить отказаться от испанских баз и составить впечатление глобального американского отступления. И мы не видели смысла в конфронтации со стареющим автократом, срок власти которого явно близился к концу, конфронтации, которая возбудит вошедший в поговорку испанский национализм и гордость.

Поддержка демократической Испании после Франко будет весьма сложной проблемой даже при всех самых благоприятных обстоятельствах. История Испании была отмечена некоей одержимостью конечным результатом, смертью и жертвенностью, трагедийным и героическим. Это породило грандиозное чередование между анархией и авторитаризмом, между хаосом и всеобщей дисциплиной. Испанцы, казалось, способны покоряться только экзальтации, но никак не друг другу. В испанской истории не было прецедента перемены, которая была бы умеренной и эволюционной, не говоря уже о том, чтобы быть демократичной, а не радикальной и насильственной. Международный остракизм был чреват риском превращения Испании в узника собственных страстей. На протяжении этого важного переходного периода мы поддерживали нашу дружбу с будущим королем Хуаном Карлосом и умеренными элементами в испанском правительстве и обществе. Поистине, вклад Америки в эволюционное развитие Испании в течение 1970-х годов был в числе крупных достижений нашей внешней политики.

Никсон был не первым американским президентом, который останавливался в Мадриде. Эйзенхауэр нанес триумфальный визит в декабре 1959 года. Одной из маний Никсона на самом деле было сделать так, чтобы толп было, по крайней мере, столько же, и он надеялся, что их будет даже больше, чем у его предшественника, которого он уважал и которому завидовал. Причин волноваться не было. Мадрид устроил Никсону великолепный прием, омраченный только прискорбным фактом, что контрольная башня в аэропорту не позаботилась закрыть посадочные полосы после его прибытия, и вой двигателей самолетов заглушал приветственные речи. Но, поскольку с обеих сторон они были верхом совершенства в своей банальности, история вряд ли ощутит их утрату. Во время церемониального маршрута в город даже Холдеман не мог пожаловаться по поводу великолепных и фотогеничных сцен, когда уланы на конях сопровождали по флангам его босса и Франко, стоящих в открытом лимузине, среди сцен необузданного восторга. Ему удалось умерить беспокойство Никсона по поводу неблагоприятного сравнения с приемом Эйзенхауэра мудрым комментарием о том, что поскольку толпы превысили несколько сот тысяч человек, то единственной проблемой было назвать правдоподобную цифру.

Из всех визитов этот был таким, во время которого символизм продолжающегося американского интереса был главным посылом. Переговоры о базах были завершены; послефранкистский переход был слишком деликатной темой для каких-то даже косвенных упоминаний. И разговоры с Франко не были ничем примечательны – по крайней мере, для меня – по совершенно иной причине. Когда Никсон, которого сопровождал я, нанес визит Франко для того, что было названо обстоятельными переговорами, мы нашли стареющего диктатора, утомленного длинной поездкой на автомобиле, с желанием подремать во время разговора президента. Это произвело на меня колдовской гипнотический эффект. Несмотря на мои отчаянные усилия внести вклад в испанско-американский диалог, по крайней мере, для того, чтобы не заснуть, я тоже задремал. Никсон остался один с Грегорио Лопесом Браво, испанским министром иностранных дел, с которым обменялся мнениями, пока Франко и я восстанавливали силы от перенесенных нагрузок. Я был приглашен на встречу как записывающий. Мы признательны за наличие исторической записи события на сегодняшний день бодрствовавшему генералу Уолтерсу, выступавшему в качестве переводчика.

Мы улетели и остановились на завтрак в Чекерсе, загородной резиденции британских премьер-министров, для первых бесед Никсона с Эдвардом Хитом. Отношения с Хитом были из числа самых сложных за период президентства Никсона. Не было ни одного иностранного руководителя, к кому бы Никсон относился с бо́льшим уважением, особенно в сочетании с сэром Алексом Дугласом-Хьюмом, министром иностранных дел Хита, к которому Никсон относился с большим пиететом. Во время избирательной кампании в Великобритании Никсон был твердым сторонником тори. Несмотря на свидетельства опросов и вопреки мнению всех его советников, включая наше посольство в Лондоне, Никсон был уверен в том, что Хит выиграет. Когда его предсказание сбылось, он так обрадовался, что позвонил мне четыре раза за ночь в Мехико, где я был на чемпионате мира по футболу 1970 года, чтобы выразить свою радость и получить от меня подтверждение точности его предвидения. Он ничего так не хотел, кроме как тесного сотрудничества того типа, который он не гарантировал бы ни одному другому иностранному руководителю. Наконец-то, как он сказал, будет работать родственный дух в одной крупной стране, будет группа руководителей, которые не полагаются всецело на нас, кого нам не надо будет постоянно поддерживать и от кого мы могли бы научиться многому.

Наши отношения никогда особо не процветали. Подобно паре, которой все говорят, что они должны-де любить друг друга, и которые изо всех сил стараются, но безрезультатно оправдать эти ожидания, Никсон и Хит так и не смогли установить личные отношения, чего Никсон, по крайней мере, жаждал так сильно в самом начале. Они оба были довольно суровыми людьми, ранимыми и жаждущими признания, но не способными на акт милосердия, который соединил бы два эти одиночества. Из всех британских политических лидеров Хит был тем, кого я знавал лучше всех и кто мне нравился больше всех, когда я приступил к работе. Мы оставались хорошими друзьями, несмотря на некоторые разногласия в мнениях, когда оба были во властных структурах. Он был одним из способнейших мировых лидеров, которых я когда-либо встречал. Он не был свободен от комплексов, налагаемых классовой историей Великобритании; начав со скромного уровня, он возвысился до лидера партии, пропитанной аристократическими традициями Англии. Беспощадность, необходимая для достижения его целей, не была естественным для него явлением, и стала так заметна именно по этой причине. Его знаменитая замкнутость была больше видимостью, чем по-настоящему присуща ему. Он был сердечным и мягким человеком, который, ожидая отказа, отражает его с официальной вежливостью (отмечаемой часто смехом, который отличало отсутствие веселья). Во многих отношениях он оказался самым нетипичным из всех послевоенных британских руководителей. Его теоретические взгляды приближались к взглядам остальной части континентальных европейцев, что придавало его идеям некие абстрактные формы, порой граничащие с доктринерством и слепым следованием догмам.

И из всех британских лидеров Хит, вероятно, был менее всего эмоционально привязанным к Соединенным Штатам. Это не означало, что он придерживается антиамериканской позиции, скорее свидетельствовало о равнодушии к сентиментальным проявлениям такой привязанности, выработанной в двух мировых войнах. Для большинства английских руководителей, несмотря на сугубо географические факты, Америка ближе, чем «Европа». Это пережиток времени, когда Англия стремилась выполнить свое предначертание за океаном, а континент был источником опасности, так никогда и не реализовавшейся. Хит, однако, считал, что будущее Великобритании в Европе и что Великобритания должна присоединиться к Европе и отнюдь не неохотно и расчетливо, а с полной уверенностью в этом плане. Он был главным британским представителем на переговорах в усилиях Макмиллана по вступлению в Общий рынок, прекратившихся в результате вето де Голля в 1963 году. Будучи почти убежденным в правильности аргумента де Голля о том, что главным препятствием являются «особые отношения» Великобритании с Соединенными Штатами, Хит как премьер-министр был полон решимости не повторить ошибку Макмиллана. Его приверженность Европе была глубокой: Соединенные Штаты являются дружественной иностранной страной, имеющей право, чтобы ее рассматривали как влиятельную и важную, но «особые отношения» были препятствием признанию Великобритании в Европе. Хит хотел, чтобы отношение к нему в Вашингтоне было таким же, как к другому европейскому руководителю. На самом деле он почти что настаивал на том, чтобы у него не было преференций.

Парадокс заключался в самом процессе. Вильсон, которому Никсон не доверял, добился более легких и более личных отношений, чем Хит, которым Никсон очень восхищался. Лейбористская партия, внутренняя философия которой была достаточно далека от любой республиканской администрации, установила более близкие отношения, чем это делали консерваторы, которые в каком-то смысле были партиями-побратимами. Что-то из этого шло от личности и убеждений самого Хита, что-то выносило на поверхность глубинные течения в мышлении представителей тори. Консервативная партия остро чувствовала падение глобальной роли Великобритании, с которой ее исторически всегда ассоциировали. Некоторые из ее составных частей были не без критики роли Америки в процессе деколонизации, от ограничений, установленных Франклином Рузвельтом во время Второй мировой войны, до Суэцкого кризиса 1956 года.

Какой бы ни была причина, Хит держался от Вашингтона на расстоянии. Ему ни за что ни про что был предоставлен привилегированный статус в консультациях, ради которого его предшественники боролись так терпеливо и настойчиво, а ему даже не понадобилось прямой лести. Он предпочел не воспользоваться такой возможностью, и, сделав свой отказ достоянием гласности, с одной стороны, облегчил вступление Британии в Европу, а с другой, осложнил отношения с Вашингтоном. Сразу после избрания Хита не было немедленной встречи между президентом и премьер-министром, как на это рассчитывал Никсон и как этого всегда хотел каждый из предыдущих послевоенных британских руководителей. Совсем мало было личных телефонных звонков, хотя Никсон ясно дал понять тем, кто отвечал за его телефонные звонки, что его отказ принимать «несекретные» звонки не относится к британскому премьер-министру, и даже несмотря на то, что я постоянно просил британского посла Джона Фримана поддерживать такой вид контакта. Новый британский премьер-министр, таким образом, претворял в жизнь то, что американские сторонники европейской интеграции проповедовали, когда Никсон пришел к власти, и что потом было открыто отвергнуто. Действительно, приглашение Никсона остановиться накоротке в Чекерсе – даже в самой сердечной атмосфере – работало на цели Хита, состоящие в откладывании официальной встречи для консультаций в течение еще нескольких месяцев. Это давало Хиту возможность представить эту встречу своим европейским коллегам как неформальный визит вежливости, во время которого ничего существенного не могло быть заключено из-за недостатка времени, и проконсультироваться с его европейскими коллегами перед тем, как запустить трансатлантический диалог.

Будущие историки должны решить, было ли определение Хитом европейского настроения правильным. Надо ли было ему на самом деле платить такую цену по отношению к близости с Вашингтоном для того, чтобы получить доверие европейцев, особенно в то время, когда Брандт и Помпиду двигались в противоположном направлении от укрепления отношений их стран с нами? Заплатил ли он фактически свою цену за небольшое изменение в обстановке? Хит проводил долгосрочную политику с видением будущего и с завидным упорством. Могут утверждать, что сделав англо-американские отношения более официальными, он приспособил их к неизбежной реальности. Так или иначе, жаль, что такой большой и привлекательный человек имел такие пробелы в вопросе о важности нематериальных ценностей.

Внешне встреча в Чекерсе не могла пройти лучше того, что было. Никсон по-прежнему объяснял относительную отчужденность нового британского правительства необходимостью твердо встать на ноги, – путая британскую практику с американской. (Британские администрации, с наследуемой постоянной государственной службой и наличием круга партийных лидеров, имеющих через парламент хорошее знакомство с проблемами, обычно не требуют длительного периода утряски.) Переговоры были проведены в два раунда. Перед завтраком Хит встретился с Никсоном; секретарь кабинета министров сэр Берк Тренд и я также присутствовали. Во время официального завтрака Роджерс и сэр Алек присоединились к нашей группе. Всего было отведено менее двух часов на беседы. Примечательно, но Европа не обсуждалась вообще, за исключением общего замечания Никсона, что мы готовы негласно оказать содействие в британских переговорах с Европейским сообществом, предложение, которым не воспользовались. Все разговоры касались международных проблем: Вьетнам и Африка до завтрака, Ближний Восток – после. Хит был хорош в такого рода диалоге – проницательный, решительный и дальновидный. Он также в основном разделял наше восприятие международных дел. Он привлек наше внимание к стратегической важности Африки и Индийского океана в то время, когда эти темы еще не были в числе высоких приоритетов в нашей повестке дня. Он согласился с нами в том, что то, как мы разделаемся с Вьетнамом, будет оказывать воздействие на мир за пределами Юго-Восточной Азии: «Если Советы почувствуют, что вы отступаете и вас унизили, они вновь активизируют свою политику в Европе». Под видом информирования о его участии в похоронах Насера, сэр Алек попытался мягко подтолкнуть нас к большей активизации на Ближнем Востоке, особенно на четырехсторонних переговорах. Никсон возражал, считая, как и я, что радикальные силы еще не выдохлись. Он полагал, что неизбежны новые кризисы, что бы мы ни предпринимали. Не было времени на решение проблемы, поскольку наш график вынуждал нас отправляться в Ирландию, если мы не собирались прибыть слишком поздно для излюбленной «фотосессии». Встреча была полезной, дружеской, даже теплой, но до странности безрезультатной, предвестник более сложного будущего.

Последним пунктом президентской поездки была Ирландия. Мои справочные материалы для Никсона говорили максимум возможного. «Ирландская остановка не имеет большого международного значения, за исключением того, что Ирландия не была полностью пассивной в международных делах. Она выступает и может это делать в будущем как конструктивное и надежное нейтральное государство». Этот веский аргумент обычно не требовал бы президентского внимания на двое суток. Остановка была, откровенно говоря, вызвана сугубо внутренними политическими проблемами. Она давала возможность Никсону привлечь внимание избирателей из числа американских ирландцев к его ирландскому происхождению, а также отплатить благодарностью богатому американскому жертвователю, в экстравагантном замке которого мы остановились. Этот донор решил разыграть часть ирландской истории, спектакль начался в час ночи и с учетом прохождения драмы сюжета не завершался до примерно 4:30 утра. По случайному совпадению мои сотрудники и я стали целью гнева Никсона, хотя мы не имели ничего общего с составлением графика мероприятий.

Визит Никсона в Ирландию чуть не повлек за собой примечательные прецеденты. Мы еще легко отделались. Более ранний план, выдвинутый представителем передовой группы, увлеченным своей фантазией, предлагал, чтобы Никсон возглавил шествие на параде в Дублине на День святого Патрика. К счастью для здравого смысла каждого, дата не была подходящей, поэтому не был установлен прецедент президентских поездок в Европу в марте.

Остановка в Ирландии, которая в другом случае стала бы очередным обычным визитом, неожиданно оказалась самым крупным событием поездки, вызванным обзором переговоров по Вьетнаму с Дэвидом Брюсом и Филипом Хабибом, которые прилетели из Парижа. (Что касается следующей главы, то была подготовлена важная президентская речь, содержащая предложение о прекращении огня с сохранением занимаемых позиций.) Эта встреча дала прессе возможность выплеснуть очередной поток умозрительных сообщений по Вьетнаму и перспективам установления мира в нем. Никсон не мог избежать этой темы, даже выискивая свои корни в Ирландии.

Похороны де Голля и визит Хита

В течение немногим более месяца после нашего возвращения Никсон был вновь в Европе, на этот раз на траурной мессе по Шарлю де Голлю. Частично в силу того, что Никсон принял моментально решение принять участие в похоронах, это стало протокольным уровнем и обеспечило присутствие многих других глав государств, у Помпиду и Никсона состоялась на редкость теплая встреча. Помпиду подтвердил свою готовность принять вступление Великобритании в Европейское сообщество, поддержал наш общий подход к урегулированию во Вьетнаме и выразил вновь осторожность в отношении долгосрочных немецких тенденций.

Этот визит в силу того, что был организован очень поспешно, не мог пройти без невероятных приключений. Вначале Никсон дал понять, что хочет уехать сразу же после траурной мессы. К негодованию Холдемана, я убедил Никсона в том, что он утратит многое из сложившегося хорошего к нему отношения, если не останется на прием от имени Помпиду в честь прибывших делегаций в конце второй половины дня. Негативное отношение к этому со стороны Холдемана было вызвано частично вопросом прерогативы; ему не нравилось вмешательство в его сферу юрисдикции, в которую входил график перемещений президента. Но важнее всего, что он знал лучше всех огромную необходимость для Никсона в хороших периодах отдыха; это было существенной гарантией последовательных решений. В отчаянной попытке защищая расписание президента, особенно время, отведенное на отдых, эвфемизмом которому служил термин «рабочее время персонала», Холдеман служил стране и вносил вклад в принятие сильных решений, которые были приметами времени президентства Никсона во внешней политике.

Однажды мне удалось вмешаться в его точное расписание, однако проблемой Холдемана стала практическая задача, чем заполнить образовавшийся промежуток ничем не занятого времени. Подобно многим сотрудникам аппарата Никсона, он был всегда в курсе того, что его босс был в восторге от ресторана «Максим». Он поэтому предложил, чтобы Никсон рассмотрел возможность позавтракать там вместе с его официальной делегацией. Идея о том, что президент Соединенных Штатов восстанавливает силы после траурной службы в соборе Парижской Богоматери, была, конечно, уму непостижима. Но таковой она не казалась возбужденному Никсону, когда он размышлял о ней после хорошего обеда в резиденции нашего посла Артура (Дика) Уотсона. В силу этого появились планы продолжить. По хорошей бюрократической традиции я выразил свои принципиальные возражения в виде технического аргумента, что президента нельзя фотографировать за бокалом вина после траурной службы. С моим мнением не стали считаться. Был отдан приказ, подтверждающий заказ «Максима», но запрещающий вино во время еды. К счастью, наш посол был разумным человеком. На него, а не на представителя передовой группы, пал жребий и обязанность связаться с рестораном. Я отвел Уотсона в сторонку и предупредил, что его позиция станет невыносимой, когда французское общественное негодование в связи с нашей бесчувственностью падет на официальные отношения. Ему не следует ничего предпринимать в тот вечер. Если будут какие-то жалобы, я беру на себя всю ответственность. Как оказалось, Никсон, выспавшись хорошо ночью, и сам передумал. Когда я сказал ему на следующее утро, что он перечеркнет все хорошее, достигнутое в ходе этой поездки, действием подобного рода, он поручил мне отменить все приготовления. У меня не было проблем, когда я пообещал быстро исполнить это указание.

Эдвард Хит посетил Вашингтон месяц спустя, в декабре 1970 года, для участия в своих первых официальных консультациях с Никсоном. Потенциальное вступление Великобритании в европейский Общий рынок поставило на первый план растущую напряженность между Европой и Америкой, хотя оно и не было их причиной. Основной причиной было столкновение мнений, вызванных главным образом экономическим соперничеством между Соединенными Штатами и восстановившейся Европой. Кое-какие моменты спора приобрели слегка ирреальное качество. Мы говорили о недискриминационной торговле, игнорируя тот факт, что Общий рынок уже сам по себе является дискриминационным; в конце концов, он создается на основе увеличения тарифов и других препятствий в отношении импорта из внешнего мира, которые не применяются в торговле внутри этого рынка. Неизбежность британского членства вынудила нас взглянуть на долго игнорировавшуюся проблему, присущую в самой концепции европейской интеграции. Визит Хита определил параметры проблемы. Хит совершенно не был в состоянии ее разрешать. Он не оставил сомнений относительно новых приоритетов в британской политике. Он подчеркнул, что его главной целью является вступление Великобритании в Общий рынок. Как только Англия окажется там, она станет играть конструктивную роль в плане соблюдения наших интересов. Но Хит не мог рисковать, делая нам уступки заранее, он не хотел ни обсуждать вопросы Общего рынка на двусторонней основе с нами, ни представляться в качестве – или, собственно говоря, быть – троянским конем Америки в Европе. Ни один из предыдущих британских премьер-министров не стал бы рассматривать возможность такого заявления американскому президенту. Ни дружественная остановка, ни ответ Никсона с выражением понимания не могли скрыть тот факт, что мы стали свидетелями революции в послевоенной внешней политике Великобритании.