Генри Киссинджер
Годы в Белом доме. Том 2

Такова была обстановка, когда Никсон, Хэйг и я встретились в Овальном кабинете в воскресенье утром 12 декабря, накануне намеченного отъезда Никсона и меня на Азорские острова на встречу с французским президентом Помпиду. В атмосфере витало чувство неотложности проблемы. Мы ожидали хоть какой-то китайской реакции после моего разговора с Хуан Хуа. Свидетельством сложности внутренних взаимоотношений в Администрации Никсона было то, что ни государственный секретарь, ни министр обороны, ни какой-либо еще представитель этих двух ведомств не участвовали в этой важной встрече, на которой, как выяснилось уже позже, было принято первое решение пойти на риск войны в советско-китайско-американском «треугольнике».

Роджерс находился на встрече НАТО, когда война распространилась на Западный Пакистан. По возвращении он ясно дал понять о своем неодобрении политики президента, запретив Джо Сиско появиться на телевидении для того, чтобы ее отстаивать. Как обычно, Никсон не был готов ни к тому, чтобы вступить в конфронтацию со своим старым другом, ни к тому, чтобы подмять его под себя. А Роджерс не горел желанием как-то оказаться втянутым во все это: исход кризиса вряд ли мог оказаться славным; успехом будет, если удастся избежать катастрофы, что вряд ли можно считать достижением, которым следовало бы гордиться.

Поэтому Никсон, Хэйг и я встретились в Овальном кабинете в изолированности, которая характерна для всех кризисов, среди противоречивых давящих мнений и домыслов, постепенно нарастающего давления, что, как всем известно, вскоре должно прекратиться, но неизвестно, каков будет исход. Воронцов прервал встречу своим телефонным звонком в 22.05, чтобы сказать нам, что советский ответ на подходе. В нем были заверения в том, что Индия не имеет агрессивных планов на западе, – но молчание по ключевому вопросу: о ее территориальных целях в Кашмире. Это все было очень похоже и на маневр, предназначенный, чтобы выиграть время для следующего свершившегося факта, как и на истинное желание добиться урегулирования. Мы решили, что для того, чтобы подчеркнуть, как серьезно мы относимся к этому кризису, необходимо вынести это дело в Организацию Объединенных Наций. Это дало бы нам возможность особо отметить срочность ситуации, равно как и выдвинуть наше предложение о полном прекращении боевых действий.

Таким образом, в 23.30 мы отправили выработанное Хэйгом и мною послание по «горячей линии» связи в Москву с целью продолжить давление. Это был первый случай использования «горячей линии» Администрации Никсона^[29]. На самом деле мы знали, что эта телеграфная связь между Москвой и Вашингтоном работала медленнее, чем связь советского посольства. Но она придавала некоторый элемент срочности и могла бы ускорить советские решения. Послание на одну страницу, переданное по «горячей линии», объявляло, что после ожидания в течение трех суток советского ответа на беседу с Воронцовым и Мацкевичем президент «предпринял необходимые процедуры» в Совете Безопасности ООН, которые уже не могут быть отменены. «Я также должен отметить, что индийские заверения по-прежнему страдают отсутствием конкретики. Я по-прежнему готов продолжать действовать в соответствии с курсом, изложенным в моем письме от 10 декабря», – другими словами, полное прекращение боевых действий и немедленные переговоры. Завершалось послание Никсона так: «У меня нет слов, чтобы еще сильнее подчеркнуть, как важно выиграть время, чтобы избежать последствий, которых ни один из нас не хочет».

Как раз когда мы отправляли послание по «горячей линии» в Москву, мы получили информацию о том, что Хуан Хуа хотел бы видеть меня, чтобы передать срочное послание из Пекина. Это было беспрецедентно, китайцы раньше припасали свои послания до того, как мы запрашивали о встрече, – это было одним из милых наследий Срединного царства. Мы посчитали, что только дело чрезвычайной важности могло бы побудить их сделать такой неожиданный шаг. Мы предположили, что они готовы оказать военную помощь Пакистану, на вероятность чего, как я полагал, двое суток назад намекал Хуан Хуа. Если это так, то мы были на грани возможного открытого противостояния. Поскольку, если Китай предпринял бы военные действия, Советский Союз – согласно всей имеющейся у нас информации – был обязан применить силу против Китая. Мы в таком случае должны будем решать, помогать ли стране, которая еще годом ранее считалась нашим самым непримиримым противником.

Никсон моментально понял, что, если Советскому Союзу удастся унизить Китай, все перспективы поддержания мирового баланса окажутся утраченными. Он принял решение – и я полностью с ним был согласен, – что, если Советский Союз будет угрожать Китаю, мы не будем безучастно стоять в стороне. Страна, которую мы не признавали и с которой мы не поддерживали практически никаких контактов на протяжении двух десятилетий, по крайней мере, в этих обстоятельствах получит какую-то значительную поддержку, точный характер которой должен быть разработан, когда возникнут конкретные обстоятельства. Никсон принял это решение, не проинформировав ни своего государственного секретаря, ни министра обороны. Это не было идеальным способом управления кризисами. Поскольку Никсон и я улетали на Азоры, Ал Хэйг и Уин Лорд должны были отправиться в Нью-Йорк для получения китайского послания. Если в послании содержалось то, что мы оба предполагали и чего опасались, Хэйг имел поручение ответить китайцам, что мы не станем игнорировать советское вмешательство. Для того чтобы иметь военные средства в качестве подкрепления нашей стратегии и усиления нашего послания Москве, Никсон теперь отдал приказ авианосной группе пройти через Малаккский пролив в Бенгальский залив.

Теперь стало важно определить советские намерения и одновременно убедить в серьезности наших. В 23.45 я позвонил Воронцову, чтобы сказать ему о послании по «горячей линии» связи и запланированных передвижениях флота. Но также и о нашей сохраняющейся готовности к сотрудничеству в духе президентского письма Брежневу – то есть принять прекращение огня с сохранением занимаемых позиций. Мы возвращаем вопрос на рассмотрение Совета Безопасности, но готовы провести дебаты в ООН в примирительном духе. Выбор варианта за Советским Союзом. Воронцов предположил, что, исходя из сообщений от Кузнецова, мы работаем во имя одних и тех же целей. Он выразил надежду на то, что ко времени созыва Совета Безопасности советские усилия в Дели принесут свои плоды. Я сказал ему, что время на исходе.

В полночь Рон Циглер объявил, что в свете продолжающегося игнорирования Индией подавляющего призыва Генеральной Ассамблеи к прекращению огня Соединенные Штаты возвращают вопрос в Совет Безопасности. Он предупредил: «При том, что Восточный Пакистан практически полностью оккупирован индийскими войсками, продолжение войны принимает все больше характер вооруженного посягательства на само существование одного из членов Организации Объединенных Наций».

В конечном счете, китайское послание оказалось не тем, что мы ожидали. Напротив, в нем принималась процедура ООН и политическое урегулирование, которое я обрисовал Хуан Хуа двое суток назад, – призыв к прекращению огня и выводу войск, но с прицелом к постоянному прекращению всех боевых действий. Анализ Чжоу Эньлая совпал с нашим. Удивительно, но Пакистан, Китай и, – если можно было верить Воронцову, – Советский Союз теперь работали в одном направлении под нашей эгидой. Но Никсон не знал об этом, когда принимал свое одинокое и смелое решение. Если бы все развивалось так, как мы предполагали, у нас не было бы иного выбора, кроме оказания содействия Китаю в той или иной форме, вопреки возможному сопротивлению большинства правительства, средств массовой информации и конгресса. А мы по-прежнему были в разгаре Вьетнамской войны. Оценка историей Никсона, какими бы ни были ее выводы, не должна замалчивать его смелость и патриотизм при принятии такого решения, с риском для его сиюминутного политического интереса, во имя сохранения баланса сил с целью достижения конечной безопасности всех свободных народов.

Когда мы получили китайское послание, мы 24 часа выполняли маневры флота, чтобы дать возможность Москве ответить на наше сообщение по «горячей линии» связи. Ответ пришел, тоже по «горячей линии», в 5 утра 13 декабря, когда президент и я были на Азорских островах. В нем повторялось то, что Воронцов уже сказал нам: Советы «проводят уточнение всех обстоятельств в Индии». Они проинформируют нас о результатах безотлагательно. Таким образом, вопрос обстоял ровно так, как описал его Джордж Буш в соответствии с нашими инструкциями в Совете Безопасности накануне вечером:

«Вопрос сейчас стоит о дальнейших намерениях со стороны Индии. К примеру, намерена ли Индия использовать нынешнюю ситуацию для уничтожения пакистанской армии на западе? Намерена ли Индия использовать в качестве предлога пакистанские контратаки на западе для того, чтобы аннексировать территорию в Западном Пакистане? Преследует ли она цель захватить части контролируемого Пакистаном Кашмира вопреки резолюции Совета Безопасности 1948, 1949 и 1950 годов? Если это не входит в намерения Индии, тогда ей требуется срочно заявить об этом. Мир имеет право знать: каковы намерения Индии? Цели Пакистана стали ясны: он признал резолюцию Генеральной Ассамблеи, принятую 104 голосами против 11. Мое правительство задавало этот вопрос индийскому правительству неоднократно за последнюю неделю. Я с сожалением информирую Совет о том, что ответы Индии были неудовлетворительными и не обнадеживающими».

Наш флот прошел через Малаккский пролив в Бенгальский залив и привлек большое внимание средств массовой информации. Угрожали ли мы Индии? Стремились ли мы защитить Восточный Пакистан? Сошли ли мы с ума? Мы руководствовались трезвым расчетом. У нас было около трех суток, чтобы завершить войну, перед тем как Западный Пакистан окажется охваченным водоворотом событий. Индии понадобится такой срок для того, чтобы переместить свои войска и начать наступление. Как только сухопутные и воздушные войска Пакистана будут уничтожены, его слабость в итоге обеспечит развал страны. Мы хотели сделать Советам предупреждение о том, что дела могут выйти из-под контроля и на нашей стороне тоже. Мы должны были быть готовыми поддержать китайцев, если бы в последний момент они все-таки захотели подключиться, а наша инициатива в ООН провалилась бы. Кремлю нужен был повод для того, чтобы усилить давление, которое, по его утверждениям, он оказывает на Индию. Как бы ни казался невероятным американский военный демарш против Индии, противная сторона не должна быть в этом уверена; она, возможно, не захотела бы принять даже минимальный риск того, что мы можем действовать иррационально. Этот демарш был бы также наилучшим средством осуществить раскол между Советами и Индией. Москва хотела причинить нам беспокойство; но, по нашему мнению, не была готова идти на военные риски. Перевод авианосной группы в Бенгальский залив не обязывал нас на совершение финального действия, хотя это создавало именно некий рубеж неопределенности, нужный для того, чтобы вынудить Дели и Москву принять какое-то решение.

14 декабря в 15.00 Воронцов прибыл, чтобы вручить Алу Хэйгу официальную советскую ноту. Написанный от руки 9-страничный меморандум открыто заявлял о том, что наблюдается «значительное сближение наших позиций». В нем сообщается о «твердых гарантиях со стороны индийского руководства по поводу того, что индийское руководство не имеет планов захвата западнопакистанской территории». В этом был некоторый небольшой прогресс, но по-прежнему напрашивался вопрос, рассматривает ли Индия или нет контролируемый Пакистаном Кашмир пакистанской территорией. Молчание было и вокруг темы прекращения огня. Ничего не было слышно и от самой Индии. И если не будет в скором времени установлено прекращение огня, индийская армия оказалась бы в положении, дающем ей возможность напасть на Западный Пакистан и, таким образом, превратить все наши дискуссии в научные дебаты.

Именно по этой причине на обратном пути с Азорских островов я сказал в порядке ознакомительной информации журналистам, находившимся на президентском самолете, что советское поведение на субконтиненте несовместимо с взаимной сдержанностью, которая требуется при подлинном сосуществовании. Если так будет продолжаться и впредь, мы будем вынуждены сделать переоценку всего комплекса наших отношений, включая вопрос о встрече на высшем уровне. Я не стал специально прояснять этот последний аспект с Никсоном. Я полагал, что это отражало его ход рассуждений, поскольку он сам упоминал об этом мне 8 декабря. Угроза отменить встречу на высшем уровне заставила «Вашингтон пост» нарушить правила информационно-справочных пресс-конференций и сослаться на меня как на автора высказываний согласно принципу «народ должен знать». Это был временный приступ доктринального пуританизма, от которого газета позже излечилась, чтобы в дальнейшем получать приглашения на другие ознакомительные брифинги.

Поднявшийся в итоге шум продолжался почти весь день 15 декабря. Хотя имели место бешеные опровержения из Госдепа и даже попытки открыто дезавуировать сказанное со стороны Рона Циглера, посыл дошел до Москвы, которая к тому времени знала, что мой голос отражал вероятный ход мысли президента. (И действительно, если бы мои критики в бюрократическом аппарате проанализировали ситуацию, они бы знали, что я не выстоял бы, а уж тем более не возвысился бы, при каких-то иных условиях.) Воронцов несколько раз объявлялся со все более срочными, успокоительными замечаниями и просьбами в получении заверений. К утру 16 декабря мы стали получать надежные сообщения о том, что Кузнецов на самом деле оказывает давление на Дели с тем, чтобы Индия приняла территориальный статус-кво в Западном Пакистане, включая Кашмир.

В конце дня 15 декабря командующий оказавшимися в меньшинстве пакистанскими войсками в Восточном Пакистане вновь предложил прекращение огня. Он продержался на пять дней дольше, чем, как мы предполагали, будет возможно, когда предложение о прекращении огня было выдвинуто 10 декабря. Сопротивление его войск дало нам время усилить давление по всем направлениям, что предупредило бойню в Западном Пакистане.

На следующий день г-жа Ганди предложила безоговорочное прекращение огня на западе. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что это неохотно принятое решение было сделано в результате советского давления, которое, в свою очередь, возникло из американской настойчивости, включая флотские маневры и готовность идти на риск срыва встречи на высшем уровне. Это понимание сослужило нам хорошую службу, когда четыре месяца спустя взорвался Вьетнам. Чжоу Эньлай придерживался такого же мнения, как он позже сказал Бхутто, что мы спасли Западный Пакистан. Кризис завершился. Мы избежали худшего, – что порой бывает самым большим, чего государственные деятели могут добиться.

Последствия

Индийско-пакистанская война 1971 года была, возможно, самым сложным вопросом первого срока пребывания Никсона на посту президента. И не потому, что эмоции выплескивали через край, как и в случае с Вьетнамом, и не потому, что ее последствия имели долгосрочный характер, хотя «расположенность к Пакистану» вошла в полемический фольклор как прецедент неправильного суждения. То, что делало кризис таким трудным, состояло в том, что ставки были намного больше, чем это даже можно было представить. Проблема обрушилась на нас, в то время как Пакистан был нашим единственным каналом связи с Китаем; у нас не было иных способов связи с Пекином. Важная американская инициатива основополагающего значения для глобального баланса сил не смогла бы реализоваться, вступи мы в тайный сговор с Советским Союзом в открытом унижении друга Китая – и нашего союзника. Явное использование силы партнером Советского Союза, подкрепленное советским вооружением и подпитанное советскими заверениями, угрожало самой структуре международного порядка, как раз тогда, когда вся ближневосточная стратегия зависела от доказательств неэффективности такого рода тактики, и когда вес Америки как фактора в мире уже был ослаблен нашими расколами по поводу Индокитая. Нападение на Пакистан было, на наш взгляд, самым опасным прецедентом советского поведения, что должно быть пресечено, если мы не хотели подвергнуться испытанию судьбы в обострении потрясений. Смирись мы с такой силовой игрой, то этим послали бы неверный сигнал Москве и заставили бы нервничать всех наших союзников, Китай и силы сдерживания в других неспокойных районах мира. Именно по этой причине в действительности Советы и допустили, чтобы индийское нападение на Пакистан оказалось возможным.

Однако сугубо геополитическая точка зрения не нашла понимания среди тех, кто развернул общественные дебаты по внешней политике в нашей стране. (Под понятием «геополитическая» я имею в виду такой подход, который уделяет внимание требованиям поддержания равновесия.) Это ярко выявило одну из ключевых дилемм внешней политики Администрации Никсона. Никсон и я хотели основывать американскую внешнюю политику скорее на базе трезвого восприятия постоянного национального интереса, чем на меняющихся эмоциональных воздействиях, которые вели нас в прошлом к перегибам, как в виде интервенций, так и в виде отступлений. Мы судили Индию по результатам ее действий, а не по ее притязаниям или сложившемуся алгоритму отношений на протяжении последних 20 лет. Но наши оценки зависели от предположений о последствиях нападения Индии в более широком плане. Для формирования событий необходимо действовать на основе оценок, правильность которых не может быть подтверждена, когда они принимаются. Все наши рассуждения относительно последствий нападения на Пакистан нельзя было продемонстрировать и предъявить для оценки. К тому времени, когда последствия стали бы очевидными, стало бы слишком поздно что-то предпринимать; на самом деле в таком случае возникла бы еще одна дискуссия по поводу того, что конкретно вызвало эти последствия.

Большинство представляющих обоснованную точку зрения людей стремилось относиться к конфронтации на субконтиненте с точки зрения существа проблем, которые вызвали этот кризис. Пакистан, бесспорно, действовал неблагоразумно, грубо и даже аморально, хотя речь шла о деле, которое в соответствии с международным правом находилось, несомненно, в его внутренней юрисдикции. Но даже в этом, как я должен сказать, у нас были оценки фактов, отличавшиеся от тех, которые давали наши критики. Я до сего дня остаюсь убежденным в том, что г-жа Ганди не руководствовалась преимущественно условиями, сложившимися в Восточном Пакистане. Существовало много решений для его неизбежной автономии, несколько из них было предложено нами. Скорее всего, индийский премьер-министр, увидев стимулы для себя в изоляции Пакистана, получив дипломатическую и военную поддержку со стороны Советского Союза, учитывая внутренние сложности в Китае и расхождения во взглядах в Соединенных Штатах Америки, решила весной или летом 1971 года воспользоваться возможностью для того, чтобы поквитаться с Пакистаном раз и навсегда и установить господство Индии на субконтиненте. То, что она отложила это дело до ноября, было вызвано необходимостью завершить военную подготовку и приготовления, а также дождаться того времени, когда зимний снег в Гималаях осложнит проход китайцев. После принятия такого решения любая уступка со стороны Пакистана использовалась как стартовая позиция для выдвижения новых требований, наращивания условий и сокращения срока времени для ответа до критического момента, когда столкновение становится неизбежным. В наш национальный интерес не входило препятствование самоопределению Восточного Пакистана – на самом деле мы выдвинули несколько планов для его осуществления, – но мы были заинтересованы в том, как этот процесс будет проходить. Мы хотели, чтобы самоопределение достигалось эволюционным путем, а не в виде травматического шока для страны, в сохранении которой Соединенные Штаты, Китай и мировое сообщество (как это продемонстрировало неоднократное голосование в ООН) действительно было заинтересовано, или путем грубого нарушения правил, которые мир должен соблюдать, если он хочет выжить. Индия ударила в конце ноября; в соответствии с графиком, который мы вынудили Яхья Хана принять, военное положение должно было быть снято и гражданское правительство пришло бы к власти в конце декабря. Это почти неизбежно привело бы к автономии и независимости Восточного Пакистана – вероятно, без эксцессов жестокости, включая закалывание людей штыками, чем занимались подготовленные в Индии повстанцы, мукти-бахини, когда они по очереди терроризировали Дакку.

Если недальновидная и репрессивная внутренняя политика используется для оправдания иностранной военной интервенции, международный порядок вскоре будет лишен всех сдерживающих элементов. Во имя нравственности нас бранили за поддержку терпящей поражение стороны и нанесение обид победителю – интересный «нравственный» аргумент, не говоря уже о том, что в историческом плане благоразумие и равновесие, как правило, предполагают быть на стороне слабого для того, чтобы сдержать сильного. После трех лет ругани в наш адрес за недостаточную приверженность миру один либеральный автор колонок теперь бросил нам ошеломительный аргумент как некий вызов, смысл которого заключался в том, что война не может всегда рассматриваться как зло, потому что иногда она является средством достижения перемен^[30]. Принцип тут, как представляется, был таков: если Ричард Никсон за мир, то война не может быть таким уж плохим делом.

В Америке существует идеалистическая традиция считать внешнюю политику этаким соперничеством между злом и добром. Есть и прагматическая традиция пытаться решать «проблемы» по мере их возникновения. Существует легалистическая традиция рассматривать все международные вопросы как юридические дела. Нет геополитической традиции. Все переплетения нашего международного опыта противоречат тому, что мы пытались осуществить на субконтиненте осенью 1971 года. К Индии проявляли большую симпатию как к самой многонаселенной демократии; проблема, которую необходимо было «разрешить», был Восточный Пакистан. «Дело» должно быть передано в Организацию Объединенных Наций, о чем неустанно говорил Роджерс. На наши геополитические озабоченности никто не обращал внимания, их сводили к личному уязвленному самолюбию, антииндийской предубежденности, бесчувственности к страданиям или необъяснимой безнравственности.

Если бы мы последовали этим рекомендациям, Пакистан, потеряв свое восточное крыло, потерял бы Кашмир и, возможно, Белуджистан и другие части своего западного крыла – другими словами, он полностью бы развалился. Мы маневрировали с некоторой сноровкой – и, учитывая наличие не так уж многих карт в наших руках, со значительной смелостью – ради того, чтобы избежать катастрофы. Нам удалось ограничить сферу воздействия конфликта субконтинентом. Индийская силовая игра не потрясла основы нашей внешней политики и не разрушила нашу китайскую инициативу, как это вполне могло бы случиться и на что Советы, несомненно, рассчитывали. Но поскольку никто не признавал эти опасности, мы не могли рассчитывать на большое понимание наших мотиваций.

Вместо этого внимание было сосредоточено на издержках. Мы считали, что они окажутся такими же временными, как и неизбежными. Мы не думали, что навсегда подвергаем угрозе наши отношения с Индией или безвозвратно толкаем Индию в советские объятия, как очень часто и горячо утверждалось некоторыми. Мы никогда не старались соперничать с тем, что Советский Союз предлагал Индии за этот кризис: шесть лет поставок вооружений, в то время как мы установили эмбарго на поставки вооружения обеим сторонам; военные угрозы Пекину для того, чтобы предотвратить китайское вмешательство, и два вето в Совете Безопасности с блокированием прекращения огня и миротворческих усилий ООН. Мы не могли перещеголять СССР по этим параметрам – и я не могу вспомнить, чтобы кто-либо из наших внутренних критиков рекомендовал, чтобы мы попытались это сделать. Точно так, как наше обхаживание Индии в течение двух десятков лет не смогло склонить Индию покинуть неприсоединение, точно так же и Индия вряд ли могла окончательно сдвинуться на одну сторону, что можно считать результатом нашего отстаивания собственных интересов. Неприсоединение давало возможность Индии двигаться международными проходами с максимальным количеством вариантов в наличии. Именно эти причины убеждали нас в том, что Индия рано или поздно будет стремиться к сближению с нами снова, хотя бы ради того, чтобы Москва не считала все это как само собой разумеющееся. Когда непосредственный кризис завершился, я напомнил Добрынину о высказывании австрийского министра Шварценберга, после того как русские войска помогли подавить венгерское восстание 1848 года: «Австрия еще удивит мир своей неблагодарностью».

Именно так оно и случилось. После кризиса американо-индийские отношения очень быстро вернулись к своему прежнему состоянию разочарования и непонимания в рамках совместных целей. Нам не очень-то повезло в плане обычных оскорблений в наш адрес, но за три года американо-индийские совместные комиссии работали над проектами сотрудничества в различных сферах экономики и культуры. Т. Н. Кауль, генеральный секретарь МИД Индии, который изо всех сил проводил политику конфронтации в 1971 году, был направлен в Вашингтон послом с поручением наладить отношения – задача, которой он посвятил себя со всей той целеустремленностью, которая была характерна для Индии в ее непримиримом расчленении Пакистана в 1971 году.

Никсон удачно выразился, когда сказал премьер-министру Хиту на Бермудах 20 декабря после завершения кризиса о том, что мы старались совершить:

«Я чувствовал, что, если правда то, что она [г-жа Ганди] ставит целью заставить Пакистан капитулировать на западе, возникнут серьезные последствия на мировой арене. Это могло бы стать уроком для других частей мира. …Советы проверяли нас с тем, чтобы посмотреть, смогут ли они контролировать события. Разумеется, необходимо было учитывать и намного более крупные ставки на Ближнем Востоке и в Европе. Частично причиной нашей медлительности с выводом войск из Вьетнама была необходимость дать понять, что мы не готовы платить любую цену за прекращение войны. Если бы мы это не сделали, то у нас были бы тяжелые времена впереди».

Мнение Никсона, с которым я был согласен, не разделялось средствами массовой информации, нашим бюрократическим аппаратом или конгрессом. Я по-прежнему считаю его правильным. Кризис также продемонстрировал ошибочность мнения о том, что Никсон с моей помощью бульдожьей хваткой держал в своих руках правительство, которое оставалось в неведении относительно нашей деятельности. По некоторым инициативам – особенно в сфере двусторонних отношений – это было действительно так. Но в других областях методы Никсона частично являлись результатом капризности нашего бюрократического аппарата и частично результатом его собственного нежелания приструнить бюрократию. Как это часто бывает, разбирательство с индийско-пакистанским кризисом отражало глубокие расхождения внутри нашего правительства, которые осложнялись нежеланием Никсона четко высказывать свои взгляды. А итог был совершенно далек от того, что говорила народная молва: не расширение господства Белого дома, а острое ведомственное тыловое сопротивление; не четко выраженные директивы, а уклончивые маневры, оставляющие возможности для отхода; не неспособность ведомств выразить свои взгляды, а трудности, с которыми сталкивался глава исполнительной власти в том, чтобы его взгляды возобладали. Тот факт, что эти условия отражали некоторые психологические особенности Никсона, не меняет основного вывода. История «расположенности» менее всего похожа на сказку о президентском самообладании, она больше свидетельствует о сложности руководства современным правительством – особенно со стороны президента, не желающего напрямую устанавливать свои правила. Неважно, кто был прав в этом споре; президентам необходимо полагаться на то, что их взгляды принимаются, даже если они вступают в противоречие с бюрократическими предубеждениями. Я неоднократно заявлял, что административные методы Администрации Никсона были неумными и не выдерживали проверку временем; справедливости ради следует признать, что они не осуществлялись в каком-то вакууме.

Не успел завершиться этот кризис, как Белый дом оказался в водовороте волны утечек и разоблачений. Уже 13 декабря автор колонок Джек Андерсон начал публикацию отрывков из записей Министерства обороны о заседаниях вашингтонской группы специальных действий. Наша оппозиция военным действиям Индии – это наша открытая позиция, за которую мы на самом деле подвергались нападкам, – считалась поразительным разоблачением, выдававшим в нас лжецов, когда мы отвергали антииндийскую предубежденность. Масса иной секретной информации размещалась в газетах – например, телеграммы от Кеннета Китинга в Индии, в которых предлагалось оказать давление на Яхья Хана или ставилась под сомнение моя ознакомительная пресс-конференция от 7 декабря^[31]. Перемещения нашего флота, которые, как правило, являются секретными, моментально находили путь в прессу. Роджерс дал выход своим годам разочарования, высказав противоречивое мнение по отношению к моим словам на президентском самолете и объявив на пресс-конференции 23 декабря о том, что события на субконтиненте ни в коем случае не окажут никакого воздействия на московскую встречу на высшем уровне. Он также отрицал тот факт, что у нас были какие-либо военные обязательства перед Пакистаном в случае угрозы ему со стороны Индии, – щекотливый вопрос с юридической точки зрения. А расследование утечек выявило, что старшина ВМФ, работавший в моем аппарате мелким служащим, систематически копировал документы СНБ, которые были в его распоряжении, и передавал их своему начальству в Пентагоне.

Никсон бывал настолько никаким в спокойные периоды, насколько смелым в периоды кризисов, настолько мелочным в делах со своими коллегами, насколько мог быть дальновидным в деле защиты национального интереса. После первой бури восторга по поводу предложения г-жи Ганди о прекращении огня Никсон отдал строгие распоряжения о том, чтобы на всех брифингах подчеркивалась его центральная роль. Но по мере роста критики он стал искать пути ухода с линии огня. Несомненно, он подвергался воздействию частично понятного чувства обиды за то, что я получил то, что он считал чрезмерными заслугами за внешнеполитические успехи администрации, в то время как всю вину за более неприятные меры возлагали на него. Но непосредственной причиной была встреча на высшем уровне. Хотя Никсон говорил об отмене встречи в верхах 8 декабря и готов был это сделать снова 16 декабря, упоминание мной конкретного этого факта прессе 14 декабря стало поводом для его метаний. Он горел желанием совершить поездку, которую Эйзенхауэр планировал еще в 1960 году, но так и не осуществил. Для него значило очень много быть первым американским президентом в Москве. Формально поддерживая меня, он на самом деле не был готов подвергать опасности эту возможность. Результатом стало усилие экспертов Белого дома по отношениям с общественностью перенаправить на меня нападки за наше поведение во время индийско-пакистанского кризиса. Эта политика стала моей политикой. В течение нескольких недель Никсон был недоступен для меня. Циглер не делал никаких заявлений в поддержку и не отрицал отчеты прессы о том, что я оказался не в фаворе. Ведомствам не было предписано прекратить всякие утечки информации относительно меня. Никсон не мог отказать себе в удовольствии позволить мне тяжело переживать неопределенность моего положения и помучиться, чтобы использовать словесный вклад более позднего периода. То был суровый урок зависимости президентских помощников от их босса. Я не воспринимал любезно – или даже зрело – мой первый опыт постоянной критики со стороны общественности и президентские накаты.