Франсуа Рабле
Гаргантюа и Пантагрюэль
ГЛАВА XX. Как матросы покидают корабли, предоставляя их ярости бури
Перебранка между Панургом и братом Жаном продолжалась, при чем первый даже не ругался, а только язвил и шутил. А не то стонал: «Бе-бе-бе! Бу-бу-бу!» Он предлагал за то, чтобы его как-нибудь выбросили на твердую землю, весь Сальмигонден и весь свой запас улиток…
Вдруг шкипер приказал: «Ложиться в дрейф». Ужас Панурга был неописуем. Он предлагал всем дать какой-нибудь обет, совершить большое паломничество. «Каждый подумай о своей душе!.. Надеяться можно лишь на помощь небесного чуда!» Даже Пантагрюэль пришел в волнение.
– Что же галс! – воскликнул брат Жан. – Тысяча чертей! На штирборт! Ложись в дрейф, бога ради! Румпель долой! Ложись в дрейф! Ложись в дрейф! Ну и выпьем! Самого лучшего выпьем, желудочного! Слышите вы там, мажордом? Тащите сюда! Вынимайте! Ведь все равно вино ваше отправится к миллионам чертей! А ты, паж, подай сюда мой пробочник (так он называл требник). Постойте! Давай сюда, мой друг! Так, божьей милостью! Ну и град! Ну и молнии! Держите вы там повыше, пожалуйста! А когда у нас праздник всех святых? Думаю, что сегодня тоже праздник, да только всех чертей.
– Увы! – сказал Панург. – Брат Жан губит свою душу в кредит. О, какого я хорошего друга с ним теряю! Увы! Увы! Еще хуже, чем прежде! Мы идем от Сциллы к Харибде. Увы! Тону! Верую, господи! Хоть одно словечко в завещание, брат Жан, отец мой! Друг мой рассудительный, Ахат мой, Ксеноман мой! Мое все! Тону, тону! Хоть два слова завещания. Вот здесь, на этой скамеечке!
ГЛАВА XXI. Продолжение бури и короткий разговор о завещаниях, которые составляются на море
– Составлять завещание, – сказал Эпистемон, – теперь, когда нам следует изо всех сил стараться помогать экипажу предотвратить крушение, мне кажется поступком таким же неудачным и неуместным, как неуместно было поведение оруженосцев и любимцев Цезаря, наступавшего на Галлию, когда они забавлялись составлением завещаний и всяких бумажек, жаловались на свою судьбу и плакали о том, что с ними нет ни жен ни римских друзей, в то время как необходимость требовала схватиться за оружие и напрячь все силы против врага их Ариовиста.
«Это такая же глупость, как того возчика, который, когда его телега опрокинулась, стал на коленях, умолять о помощи Геркулеса, вместо того чтобы приложить руки и поставить телегу на колеса и погнать волов. К чему послужит вам писание завещания? Ведь мы или спасемся от этой опасности, или потонем. Если спасемся – завещание будет ни к чему. Завещание имеет значение и утверждается лишь смертью завещателя. Если мы потонем – не потонет ли и завещание вместе с нами? Кто же доставит его исполнителям?
– Какая-нибудь добрая волна, – отвечал Панург, – выбросит его на берег, как Улисса; и какая-нибудь дочь короля, выйдя на прогулку на солнышко, найдет его и приведет в исполнение. А на берегу воздвигнет мне великолепный памятник, как Дидона своему мужу Сихею; Эней – Деифобу на Троянском берегу, близ Реты; Андромаха – Гектору в городе Бутроте.
Дальше продолжается перечень знаменитых памятников. Вместо того чтобы работать, все спорят. Вдруг Пантагрюэль громко и жалобно воскликнул: «Господи боже, спаси нас! Мы гибнем! И да будет не так, как мы хотим, – но да исполнится святая воля твоя!»
Панург взывал:
– С нами бог и благословенная дева Мария! Го-ла! Го-ла! Я тону! Бе-бе-бе-бус! Бе-бе-бе-бус! В руки твои! Боже истинный, пошли мне какого-нибудь дельфина, чтобы он меня отнес на сушу, как некогда малыша Ариона. Я отлично сыграю на арфе, если цел ее гриф.
– Отдаю себя всем чертям! – воскликнул брат Жан.
– С нами бог! – произнес Панург сквозь зубы.
– Если я доберусь до тебя, я тебе докажу, что ты – теленок двуногий, двурогий, безрогий. Иди же помогать нам, ты, плаксивый теленок, тридцать миллионов тебе чертей! Пойдешь ты, морской теленок? Фу, какой ты отвратительный плакса!
– Вы ничего другого не скажете?
– Ну, веселый мой требничек, вперед, сюда! Поглажу тебя против шерстки. «Блажен муж, иже не иде». Наизусть помню все. Прочитаем, например, житие господина Николая-Угодника:
Horrida tempestas montem turbavit acutum[250].
«Грозой звали в коллеже Монтегю педагога, который страшно сек школьников розгами. Если педагогов, которые секут бедных маленьких ребят, невинных школьников, осуждают в ад, то, клянусь честью, он там привязан к колесу Иксиона и должен розгами погонять ту самую куцую собачонку, что вертит колесо, – ну, а если сечением невинных ребят они спасают свою душу, то быть ему над…»
ГЛАВА XXII. Конец бури
– Земля, земля! – закричал Пантагрюэль. – Я вижу землю. Друзья, ободритесь! Мы недалеко от гавани. Я вижу, небо с северо-запада уже начинает проясняться. Чувствуете вы сирокко?
– Мужайтесь, ребята! – закричал шкипер. – Течение стало слабеть. К румпелю! Сюда, сюда! Бизань-мачту крепите! Канат на кабестан! Поворачивай! Руку на руль! Сюда, сюда, сюда! На другой галс! Травить! Готовь бизань! Румпель под ветер! Ты, с… сын, к штирборту!
– Тебе, милый человек, – сказал брат Жан матросу, – верно, очень приятно было узнать, чей ты сын.
– Тяни вверх! До конца!
– Есть, – отвечали матросы.
– К себе, к себе! Сюда, сюда! Поворачивай на другой галс!
– Прекрасно сказано, мысль хорошая, – одобрил брат Жан.
– Наверх, ребята, наверх! Аккуратнее! Хорошо! К себе! На штирборт!
Шкипер попутно хвалит работу Понократа и продолжает командовать.
– О, – закричал Эпистемон, – теперь мой приказ – надеяться и надеяться. Направо я вижу звезду Кастора.
– Бе-бе! Бу-бу-бу! – кричал Панург. – Очень боюсь, что это не Кастор, а Елена распутница.
– Это действительно, – возразил Эпистемон, – Миксархагевас, если тебе больше нравится название аргивян. Гей! Гей! Я уже вижу землю! Вижу гавань! Вижу множество людей на пристани. Я вижу отсюда огни над обелиском.
– Гей! Гей! – кричал шкипер. – Огибайте мыс и отмели.
– Есть, – отвечали матросы.
– Подходят, – сказал кормчий, – сторожевые суда. Помощь во-время.
– Святой Иоанн, – закричал Панург, – вот это сказано! Прекрасные слова!
– Мня-мня-мня! Бе-бе-бе! – говорил брат Жан. – Если ты попробуешь хоть каплю моего винца, – пусть дьявол меня самого попробует. Слышишь? Извольте, друг наш, полный кубок самого лучшего. Эй, Гимнаст, принеси кувшины да большой пирог с ветчиной. Да смотри, не урони по дороге.
– Мужайтесь, дети! – закричал Пантагрюэль. – Мужайтесь! Будьте учтивы! Видите, около нашего корабля две ладьи, три барки, пять лодок восемь каперов, четыре гондолы, шесть фрегатов, которые люди с этого ближайшего острова посылают нам на помощь. Но кто это так кричит и жалуется? Разве я один держу мачту не крепче и не прямее, чем двести канатов?
– Это, – отвечал брат. Жан, – бедняга Панург, – у него телячья горячка. Он дрожит от страха, когда пьян.
– Если, – сказал Пантагрюэль, – он испытывал страх только во время страшной бури и опасного урагана, а в остальное время выказывал неизменную доблесть, я от этого уважаю его ни на волос не меньше. Ибо как вечный страх есть признак грубого и низкого сердца, – как у Агамемнона, за что Ахиллес порицал его и говорил, что у него собачий глаз и оленье сердце, – так и отсутствие страха в случае очевидной опасности есть признак отсутствия или недостатка предусмотрительности. Однако, если и есть что-нибудь, чего стоит бояться в этой жизни, кроме того, чтобы оскорбить бога, – то я не скажу, что это смерть. Не буду вступать в спор с Сократом и академиками, утверждавшими, что сама по себе смерть не так уж плоха, – самой смерти бояться вообще не стоит. Но еще и Гомер думал, что ужасно тяжело, отвратительно и противоестественно погибнуть на море. Действительно, Эней во время бури, которой были застигнуты его корабли близ Сицилии, стал сожалеть, что не погиб от руки силача Диомеда, и говорил, что трижды и четырежды счастливее те, что погибли во время пожара Трои. А ведь из нас никто не погиб! Вечная слава богу-спасителю! Но наше хозяйство пришло в полный беспорядок. Ну что же! Нужно будет поломанное починить. Берегитесь, чтобы не сесть на мель.
ГЛАВА XXIII. Как по окончании бури Панург снова сделался славным парнем
– Ага-га! – закричал Панург. – Все прекрасно! Буря прошла. Прошу вас, пожалуйста, позвольте мне сойти первым. Мне очень бы хотелось сходить по моим делам. Могу я вам чем-нибудь помочь? Позвольте мне свернуть этот канат. Храбрости у меня довольно, я думаю. Страха очень мало. Давайте-ка, дружок, давайте его! Страха? Ни чуточки! Хотя, по правде сказать, этот девятый вал, прокатившийся с носа до кормы, немножко попортил мне кровь. Парус долой? Прекрасно!
«Как? Вы ничего не делаете, брат Жан? Время ли пить в такой час? Почем знать, может, спутник святого Мартина» нашлет на нас сейчас новую бурю.
«Не помочь ли вам еще чем-нибудь? Я очень раскаиваюсь, да поздно, что я не следовал учению добрых философов, которые говорят, что прогуливаться у моря, плыть у земли – вот самое верное и приятное дело, как прогуливаться пешком, когда вашу лошадь ведут под уздцы. Ха-ха-ха, – ей-богу, все прекрасно! Не помочь ли вам еще чем-нибудь? Давайте, я отлично управляюсь с этим, если черт не попутает».
У Эпистемона вся рука была ободрана и окровавлена, оттого что он изо всех сил удерживал один из канатов. Услышав речь Пантагрюэля, он сказал:
– Поверьте, государь, что и я был напуган и боялся не меньше Панурга. И что же? Я не щадил себя, помогая в работе. Я считаю, что если смерть есть роковая и неизбежная необходимость, то умереть в такой-то и такой-то час, тем или иным образом – в святой воле божией. Поэтому нужно неустанно молиться ему, просить, умолять его, взывать к нему. Но этим нельзя ограничиваться: следует и с нашей стороны быть деятельным и, как говорит священное «Послание», быть в содействии с ним. Вы знаете, что сказал консул Кай Фламиний, когда, благодаря хитрости Ганнибала, он оказался запертым у Перуджийского – так называемого Тразименского – озера? «Дети, – сказал он солдатам, – чтобы отсюда выйти, вам не следует полагаться на молитвы и обеты богам. Нет, выйти отсюда надо, действуя силой и доблестью, проложив дорогу посреди неприятеля мечом». И, по. Саллюстию, помощь богов, как сказал Марк Порций Катон, добывается вовсе не пустыми обетами и женским плачем. Бдением, трудами, доблестью достигается желанный успех во всех делах. Если в нужде и в опасности человек сам небрежен, слаб и ленив, то напрасно он взывает к богам, – те только раздражаются и приходят в негодование.
– Черт меня побери… – сказал брат Жан.
– И меня – половину! – сказал Панург.
Брат Жан продолжал:
– …если виноградник в Севилье не будет обобран и уничтожен, когда я буду только петь: «От врагов злоумышления избави!» – как делают прочие черти-монахи, вместо того чтобы древком от креста отбивать виноградник от лернейских разбойников.
– Плыви, моя ладья, – воскликнул Панург, – все идет хорошо; только брат Жан ничего не делает и смотрит на меня, как я в поте лица работаю, чтобы помочь этому славному матросу, из матросов первому. Дружище! Два словечка только – не рассердитесь! Какой толщины доски на этом корабле?
– Не бойтесь, в два добрых пальца, – отвечал шкипер.
– Господи помилуй, – сказал Панург, – так мы, значит, всегда всего на два пальца от смерти! И это-то одна из девяти радостей брачной жизни! А вы, друг наш, прекрасно делаете, что измеряете опасность на локти. Что до страха, так у меня его ни капли! Меня зовут Гильом Бесстрашный. Я храбр, как он, и даже больше. Я имею в виду не овечью храбрость, а волчью, убийственную для других, и не боюсь ничего, кроме опасности.
ГЛАВА XXIV. Как брат Жан объявляет, что Панург без причины трусил во время бури
– Добрый день, господа, – сказал Панург. – Добрый день всем… Вы все здоровы? Слава богу! А вы? Добро пожаловать! Сойдем на берег. Лестницу сюда, эй! Бросайте сходни! Лодку, лодку поближе! Надо ли вам помочь? Я голоден как волк, поработав как четыре вола! Правда, прекрасное место и хорошие люди! Дети, нужна вам еще моя помощь? Ради бога, не жалейте моего пота. Адам, то есть человек, рожден для того, чтобы в поте лица трудиться, как птица – для того, чтобы летать. Наш господь – вы слышите? – желает, чтобы мы в поте лица ели хлеб наш, а не так, ничего не делая, как вот этот оборванец монах, брат Жан, который только пьет и умирает со страху.
«Вот прекрасная погода! Теперь я понял, насколько правилен и основателен был ответ благородного философа Анахарсиса, который, когда его спросили, какое судно считает он самым надежным, отвечал: «То, которое стоит в гавани».
– Еще лучше, – сказал Пантагрюэль, – когда на вопрос, кого больше – мертвых или живых, он спросил: «А среди кого вы считаете плавающих по морю?» – этим тонко дав понять, что те, кто плавает по морю, столь всегда близки к смертельной опасности, что они ни живые, ни мертвые. Также и Порций Катон говорил, что он раскаивался бы только в трех вещах: если бы он когда-нибудь доверил свою тайну женщине, если бы провел хоть один день в праздности, и если бы он вздумал отправиться по морю в такое место, куда можно добраться по суше.
– Клянусь достойной рясой, которую ношу, – сказал брат Жан Панургу – ты, мой друг, во время бури трусил без причины и без толку! Судьба тебе предназначила гибель вовсе не на воде. Ты уж наверняка будешь вздернут высоко в воздухе или весело сожжен, как некий святой отец. Государь, вам не надобен ли дождевой плащ? Бросьте шкуру волка или барсука. Велите содрать шкуру с Панурга и накрывайтесь ею. Только не подходите к огню, ради бога, и не ходите мимо кузниц! А то мгновенно этот плащ превратится в пепел. Но под дождем, под снегом, под градом носите его сколько угодно. Даже, ей-богу, вы можете броситься в нем в воду, в самую глубину – не замочитесь нисколько. Сделайте из этой кожи себе зимние сапоги: никогда не промокнут. Сделайте пузыри, чтобы учить мальчишек плавать, – научатся без всякой опасности.
– Так его кожа, – сказал Пантагрюэль, – в роде той травы, что называется «Волосы Венеры» и никогда не мокнет и не промокает: всегда остается сухой, даже если держать ее в воде сколько угодно. Потому она и называется, adiantos».
– Панург, мой друг, – сказал брат Жан, – никогда не бойся воды, прошу тебя! От другой стихии прекратится твоя жизнь!
– Хотя бы и так! – отвечал Панург. – Но повара у чертей иногда замечтаются и ошибаются в своем деле, и часто варят то, что предназначено жарить, как здешние повара часто шпигуют куропаток, предполагая их жарить, а выходит всегда, что они их варят.
«Слушайте, милые друзья, перед всей благородной компанией заявляю, что под капеллой, которую я обещал воздвигнуть в честь господина Николая Угодника между Канд и Монсоро, я подразумевал просто купель с розовой водой»[251].
– Вот плут! – сказал Эстен. – Вот плут, целых полтора плута! Оправдывает ломбардскую поговорку: «Passato el pericolo, gabbato el santo»[252].
ГЛАВА XXV. Как после бури Пантагрюэль сошел на Макреоновы острова
Вскоре мы сошли в гавани острова, именуемого Макреоновым. Добрые местные граждане приняли нас с почетом.
Старый макроб (так назывался там мэр) хотел проводить Пантагрюэля в дом городского управления – освежиться, отдохнуть и поесть. Но тот не захотел идти, пока все спутники его не сойдут на берег. Убедившись, что все налицо, Пантагрюэль велел всем переодеться и вынести с кораблей на сушу всяких съестных припасов, чтобы хорошенько попировать.
Приказание было исполнено тотчас же. Богу одному известно, сколько тут было выпито и съедено. Местные жители тоже принесли в изобилии съестного. Пантагрюэлисты отдарили их своими припасами с лихвой. Правда, что последние были порядком попорчены во время бури.
По окончании пира Пантагрюэль попросил всех приняться за работу – чинить поломанное бурей.
Работа весело закипела. Починка не представляла трудности, потому что все островитяне были плотники – и такие мастера, как в венецианском арсенале; большой остров был населен только в трех гаванях и десяти приходах, а все остальное пространство было покрыто высоким лесом, безлюдным как Арденнские леса.
По нашему настоянию старик макроб показал нам все достопримечательности острова. В тенистом и пустынном лесу оказалось много старых разрушенных храмов, обелисков и пирамид, древних памятников «гробниц, с различными надписями и эпитафиями; одни из них были сделаны иероглифическими письменами; другие – на ионическом наречии третьи – на языках арабском, агарянском, славянском и т. д.
Эпистемон из любознательности списал некоторые из них.
Панург между тем сказал брату Жану:
– Это Остров Макреонов. А Макреон по-гречески означает «старик», – человек, которому много лет.
Брат Жан спросил:
– Что ты хочешь, чтоб я делал? Ты хочешь, чтобы я это переделал. Но меня не было здесь, когда их так окрестили.
– Кстати, – сказал Панург, – я думаю, что слово «макрель» происходит от слова «макреон», потому что сводничают только старухи. И на мой взгляд этот остров Макрель – оригинал и прототип того, который есть в Париже. Пойдем ловить устриц.
Старик макроб на ионийском наречии спрашивал у Пантагрюэля, какими усилиями, каким искусством удалось им добраться до гавани острова сегодня, в день, когда было так неспокойно в воздухе и такая страшная буря разыгралась на море. Пантагрюэль отвечал ему, что всевышний господь снизошел к простоте и искренней любви его спутников, которые путешествуют не ради корысти и не ради торговли. Единственная причина побудила их пуститься в море, а именно – ревностное желание увидеть и узнать оракул Бакбюк и получить ответ Бутылки относительно некоторых затруднений одного из товарищей. Все-таки они находились в большой беде и подвергались явной опасности потерпеть крушение. Потом Пантагрюэль спросил старца, как ему кажется: по какой причине разразилась такая страшная буря? Может быть, прилегающие к острову моря обычно подвержены бурям, как у островов на океане близ Сан-Майе, или в Средиземном море близ Саталина, в Гибралтарском проливе, у Мессинского маяка и т. д.
ГЛАВА XXVI. Как добрый макроб рассказывает Пантагрюэлю про то, как жили и умирали герои
Тогда добрый макроб в ответ произнес следующее:
– Дорогие путники, здесь вы на одном из островов Спорад, не тех ваших Спорад, которые лежат в Карпатском море, но Спорад океанических, некогда богатых, часто посещавшихся, полных товаров я всякого изобилия, многолюдных и подчиненных владычеству Британии. Теперь, когда время бежит и мир близится к концу, они бедны и пустынны, как вы сами видите.
«В этом темном лесу, протянувшемся на семьдесят восемь с лишком тысяч лье, обитают демоны и герои, теперь состарившиеся; мы думаем, что так как сейчас перестала сиять на небе комета, выходившая три предыдущих дня под ряд, значит, вчера кто-нибудь из них умер и от его-то кончины и произошла эта страшная буря, перенесенная вами. Ибо при их жизни и здесь и на соседних островах всегда полное изобилие, на море же – ясность и спокойствие.
«Но когда кто-нибудь из них умирает, то мы обычно слышим в лесу страшные жалобы и вопли, а на земле видим болезни, опустошения и бедствия, в воздухе – трепет и мрак, на море – бурю и ураган».
– В том, что вы говорите, – сказал Пантагрюэль, – много правдоподобного. Как факел или свеча, пока живут и горят, изливают свой блеск на всех, освещают все вокруг, радуют каждого, каждому оказывая своим светом услугу и никому не причиняя ни ущерба, ни неприятности, а как только потухнут, так дымом и чадом заражают воздух, вредят и доставляют неприятности каждому, – так и эти благородные и замечательные души. Пока они обитают в теле, их пребывание спокойно, полезно, приятно и почетно. Но в час их кончины – одновременно и на островах и на материке происходят в воздухе великие потрясениям трепет и мрак, гроза и град; земля сотрясается и дрожит; на море начинаются бури и ураганы; среди народа поднимаются жалобы и возмущение, меняются религии, падают королевства, низвергаются республики.
– Еще недавно, – сказал Эпистемон, – мы испытали это сами, при кончине доблестного и ученого рыцаря Гильома дю-Бэлле, при жизни которого Франция благоденствовала настолько, что весь мир ей завидовал, все искали союза с ней и боялись ее. И вдруг по смерти его она надолго впала в жалкое состояние и всеобщее презрение.
– Так же и при смерти Анхиза в Дрепани, в Сицилии, – сказал Пантагрюэль, – буря причинила Энею страшные страдания. Вероятно, по этой же причине и Ирод – тиран и жестокий царь иудейский, – видя, что он близок к смерти, отвратительной и ужасной по своей природе (он умер от фтириазиса, заживо съеденный червями, вшами, – как до него умерли Люций Сулла, Ферецид-сириец, наставник Пифагора, греческий поэт Алькман[253] и другие), и предвидя, что после его смерти евреи устроят иллюминацию, велел собрать к себе во дворец отовсюду из городов, местечек и поместий Иудеи всех знатных и чиновных граждан под обманным предлогом, будто он желает сообщить им важные сведения относительно порядка управления и охраны провинции. Всех явившихся он велел запереть в дворцовом ипподроме. А затем он сказал своей сестре Саломее и мужу ее Александру:
«– Я уверен, что евреи возрадуются моей смерти; но если вы желаете выслушать и исполнить то, что я вам скажу, то похороны мои будут почетными, и весь народ на них будет плакать. Как только я умру, вы велите сейчас же моим телохранителям, лучникам (я уже им отдал насчет этого распоряжения), перебить всех этих знатных чиновников, которые там заперты. Когда это будет сделано, то вся Иудея вопреки своему желанию будет охвачена горем и слезами, а иностранцам покажется, что все плачут по случаю моей смерти: будто в моем лице отошел герой.
«Тем же одушевлен был некий другой отчаянный тиран, говоривший так:
«– При моей смерти да смешается земля с огнем и сгорит, – то есть да погибнет весь мир!
«А Нерон-бездельник сказал, изменив эти слова: не «при моей смерти», а «при моей жизни», как свидетельствует Светоний. Эти отвратительные слова, о которых упоминают Цицерон в III книге «О целях» и Сенека в II книге «О жалости», – приписываются Дионом Никейсккм и Суидасом императору Тиверию».
