Франсуа Рабле
Гаргантюа и Пантагрюэль
ГЛАВА VII. Как Гаргантюа был наречен своим именем, и как он принялся тянуть вино
Добряк Грангузье, развлекаясь и бражничая с другими, услышал страшный крик, который испустил его сын, выходя на этот свет: «Пи-ить, пи-ить, пи-ить!»
– Ну и здоровая же у тебя (подразумевая глотку), – сказал он. – «Que grand tu as!»
Присутствовавшие, услыхав это, сказали, что ребенок должен получить имя «Гаргантюа», по первому слову, сказанному отцом при его рождении, – в подражание и по примеру древних евреев. На это согласился отец, и матери имя очень понравилось. А чтобы успокоить младенца, ему дали вдоволь выпить вина, снесли в купель и окрестили по доброму христианскому обычаю.
Затем из Потиль и Брээмон было назначено 17 913 коров, чтобы кормить его молоком; ибо во всей стране нельзя было найти достаточно молочной кормилицы, сообразуясь с тем большим количеством молока, потребного для его питания; хотя иные врачи из скоттистов[9] и утверждали, что выкормила Гаргантюа его мать и что она могла извлечь из своих сосцов 1402 пипы[10] и девять горшков молока за один раз, что неправдоподобно, и такое предположение было объявлено скандальным для сосцов, оскорбительным для благочестивых ушей и отдающим ересью.
Такое положение продолжалось год и десять месяцев, и с той поры, по совету врачей, его начали вывозить, для чего была приготовлена прелестная колясочка, с быками в упряжке, изобретенная некоим Жаном Денио. В этой коляске младенца весело катали туда и сюда, и приятно на него было смотреть, потому что у него было славное личико, чуть ли не восемнадцать подбородков, и кричал он очень редко; но пачкался ежечасно, и он был удивительным флегматиком в отношении стула как по своей натуральной комплекции, так и от случайных обстоятельств, а именно – от чрезмерного пристрастия к соске с сентябрьским соком[11].
Впрочем, он и капли не пил без причины, потому что, когда он был раздосадован, рассержен или огорчен, если он топал ногами, плакал или кричал, тогда, дав ему выпить, его приводили в чувство, и он опять был спокоен и весел.
Одна из его нянюшек говорила мне, клятвенно подтверждая это, что он настолько привык к этому обычаю, что при одном звоне пинт и фляг приходил в экстаз, как будто предвкушая радость рая. Поэтому все нянюшки, из уважения к этой божественной склонности, чтобы развеселить его, поутру стучали ножами по стаканам, или же пробками по бутылкам, или, наконец, крышками по кружкам, и при этих звуках он радовался, весь дрожал, и сам, покачивая головой, качался в люльке, наигрывая пальцами и баритонально попукивая.
ГЛАВА VIII. Как одели Гаргантюа
В этом же возрасте для ребенка были заказаны отцом одежды фамильных цветов: голубого с белым. Над ними потрудились, и они были скроены и сшиты по тогдашней моде. В древних актах, сохранившихся в счетной палате, я нахожу, что он был одет нижеследующим образом: На рубашку его пошло 900 локтей полотна Шательро, и еще двести на квадратные ластовки, которые подшили под мышками. Рубашка была без сборок, потому что рубашки в сборку изобретены были только когда белошвейки, поломав кончики иголок, стали работать другим концом. Для куртки взяли 813 локтей белого атласа, а для шнуровки 1 509,5 собачьих шкурок: в это время как раз стали прикреплять штаны к куртке, а не куртку к штанам; ибо последнее, как подробно доказал Оккам в примечаниях к трудам Отшоссада[12], противоестественно.
На штаны взяли 1 105,5 локтей белой шерстяной материи; скроили их в форме колонн, с ложбинками и выемками на заду, дабы не разгорячать почек. Насколько было нужно, снизу был подпущен клином голубой дамасский шелк. Заметьте, что ляжки у мальчика были сами по себе очень красивые и вполне пропорциональны всему росту.
На гульфик его штанов пошло шестнадцать с четвертью локтей такого же сукна, при чем он был сшит в виде дуги, живописно прикрепленной двумя красивыми пряжками с двумя эмалевыми крючками; в каждом из них был вправлен изумруд, величиной с апельсин.
Этому камню, по словам Орфея («Книга о камнях») и Плиния (см. «книгу последнюю»), свойственно возбуждать и укреплять естественный орган. Выступ гульфика – длиною локтя полтора – был подшит голубым шелком.
Глядя на все это красивое золотое шитье и изящное ювелирное плетенье, отделанное тонкими бриллиантами, рубинами, бирюзой, изумрудами и персидскими жемчугами, вы сравнили бы его с прелестным рогом изобилия, как вы видите на античных предметах, в роде тех, что богиня Реа подарила двум нимфам, Адрастее и Иде, вскормившим Юпитера. Рог изобилия – вечно нарядный, сочный, свежий, вечно зеленеющий, вечно цветущий, вечно плодоносящий, полный соков, полный цветов и плодов и всевозможных услад. Бог свидетель, он был великолепен, этот гульфик! Но я расскажу о нем гораздо больше в своей книге о «Достоинствах гульфиков». Об одном только скажу наперед: если гульфик был и длинен и широк, то и внутри был снабжен соответственно, и ничуть не походил на лицемерные гульфики повес-приставал, наполненные только ветром, к великому ущербу для женского пола.
На его башмаки пошло 406 локтей ярко-голубого бархата; его тщательно разрезали на параллельные полосы и скрепили в виде одинаковое цилиндров. На подошвы для башмаков употребили 1100 шкурок соров темной масти, при чем носки скроили заостренными.
На камзол пошло 1 800 локтей синего бархата, очень яркого, с выпитыми вокруг прелестными виноградными лозами, а посредине – с кружками из серебряной канители, перепутанными золотыми кольцами со множеством жемчуга. Этим хотели отметить, что в свое время он будет хорошим пьяницей.
Пояс ему сшили из 300,5 локтей шелковой саржи, наполовину белой и наполовину (если не ошибаюсь) голубой.
Шпага его была не из Валенсии, а кинжал – не из Сарагоссы, потому что его отец ненавидел всех этих омавританившихся, как чертей, пьяных идальго; но у него была прекрасная деревянная шпага и кинжал из смазной кожи, раскрашенные и позолоченные, как всякий бы захотел.
Кошелек его был сделан из слоновой кожи, подаренной ему гером Праконталем, ливийским проконсулом.
На его плащ пошло 9 600, без двух третей, локтей синего бархата, затканного по диагонали золотыми фигурами. От этого при некоторых поворотах происходил невыразимый перелив цветов, в роде как на шее горлинки, что удивительно услаждало глаз смотрящего.
На шляпу пошло 302,25 локтя белого бархата; форма ее была широкая и круглая, по объему головы, потому что отец его говорил, что мавританские шляпы приносят несчастье своим бритоголовым владельцам.
Прекрасное голубое перо гигантской водяной птицы, имеющей голос осла, обитательницы пустынь Гиркании, свешивалось чрезвычайно элегантно в виде султана над правым ухом.
Кокарда его, из золотой дощечки, весившей 68 фунтов, имела соответствующее эмалированное изображение, на котором был представлен человек с двумя головами, обращенными друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задами, какова, как говорит Платон в «Пире», была природа человека при его мистическом возникновении. Вокруг этой фигуры шла надпись ионическими буквами:
Н АГАПН 0Y ZHTEI ТА ЕАYТНΣ
то есть: «Любовь не взыскует своя». См. ап. Павла «Первое послание к коринфянам» (гл. VIII).
Для ношения на шее у него была золотая цепь, весом в 25 063 золотых марки[13], сделанная в форме крупных ягод, между которыми висели толстые же драконы из зеленой яшмы, в золотом ореоле лучей и блесток, как когда-то носил Некепсос (египетский царь). Цепь эта спускалась до верха живота, благодаря чему Гаргантюа всю жизнь имел некоторые преимущества, известные греческим врачам.
Для перчаток были пущены в дело 16 кож с домовых, а для опушки их 3 вурдалачьих кожи. Из этого материала они были приготовлены по предписанию каббалистов из Сенлуанда. Из перстней у него были (отец его хотел, чтобы он их носил, чтобы восстановить признак древности своего происхождения): на указательном пальце левой руки – карбункул размером с страусовое яйцо, в тонко сделанной оправе из чистого золота. На безымянном пальце той же руки был перстень из чудесного, никогда еще не виданного сплава четырех металлов, сплава, в котором сталь не стирала золота, а серебро не затмевало меди. Все это было сделано капитаном Шаппюи и Алькофрибасом[14], его поверенным. На безымянном пальце правой руки был перстень в форме спирали, и в нем были вправлены бледный рубин, остроконечный бриллиант и изумруд из Физона, стоимости неоценимой. Ибо Ганс Карвель, великий ювелир короля Мелинды, их ценил в 69 894 018 длинношерстых баранов[15], во столько же ценил их Фурк из Аугсбурга[16].
ГЛАВА IX. Цвета и ливрея Гаргантюа
Цвета Гаргантюа были белый и голубой, как вы могли прочесть выше, и этим отец его хотел дать понять, что сын был для него небесной радостью, так как белый цвет означал для него радость, удовольствие, усладу и веселье, а голубой – нечто небесное. Я хорошо понимаю, что, читая эти слова, вы смеетесь над старым пьяницей и находите такое толкование цветов чересчур грубым и нелепым, и говорите, что белый цвет означает веру, а голубой – твердость. Однако ответьте мне, если вам будет угодно, без волнения, раздражения и горячки, а равно без извращения правды (время теперь опасное!). Никакого принуждения я не употреблю ни по отношению к вам, ни к кому бы то ни было другому; только скажу вам словечко о бутылке.
Кто так волнует вас? Кто вас колет? Кто вам сказал, что белый означает веру, а голубой – твердость? Некая, скажете, мхом поросшая книга, у офеней и бродячих торговцев продающаяся под названием «Гербовник цветов». Кто ее сочинил? Кто бы он ни был, но он поступил осторожно, не поставив своего имени. Впрочем, я не знаю, чему больше в нем дивиться: самомнению его или глупости. Самомнению, потому что он, без всякого основания и причины, своим личным авторитетом, осмелился предписывать, что обозначается цветами; таков обычай тиранов, которые желают, чтобы их произвол заменял рассудок, а не мудрых и ученых, которые удовлетворяют читателей убедительными доводами.
Его глупости, потому что он воображает, что без всяких доказательств и достаточных оснований люди будут располагать цвет своих девизов по его вздорным предписаниям.
Действительно (как говорит пословица: «навоз недалеко от того, кого слабит»), он нашел кое-кого из оставшихся простаков от времен высоких колпаков, что верят его писаниям, и по ним накроили изречений, сентенций и разукрасили сбруи своих ослов, одели пажей, сшили разноцветные штаны, вышили перчатки, сделали бахрому вокруг постелей, разрисовали свои гербы, сочинили песни и (что хуже) возвели исподтишка немало подлой клеветы на целомудренных матрон.
В таких же потемках совсем заблудились и придворные хвастуны и пустословы. Желая взять в качестве девиза надежду, они велят начертать одежду; разбитая банка идет вместо краха банка[17], и так далее.
Все это такие неудачные, избитые, грубые и плоские омонимы, что надо бы пришивать лисий хвост к воротнику и надевать из коровьего золота маску на всякого, кто впредь будет пользоваться ими во Франции, после восстановления изящной литературы.
Совсем иначе поступали некогда египетские мудрецы, пользовавшиеся письменами, называвшимися «гиероглифы». Знаков этих никто не понимал, кому недоступны были свойства, особенности и природа вещей, изображавшихся ими. Об этом Горус Аполлон написал по-гречески две книги, а Полифил еще более пространное сочинение – «О любовных сновидениях»[18]. Во Франции вы имеете подобный отрывок в девизе г-на Адмирала, впервые принадлежавшем Октавиану Августу.
Но пусть парус мой не несет судна моего дальше между таких опасных стремнин и мелей: я возвращаюсь, чтобы войти в гавань, из которой вышел. Надеюсь, когда-нибудь пространней написать об этом и доказать как философическими доводами, так и путем ссылок на испытанные авторитеты, полученные от древности, какие есть в природе цвета, и сколько их, и что можно обозначать каждым из них, если только бог сохранит мою колодку для колпака, то есть горшок для вина, как называла моя бабушка.
ГЛАВА X. О том, что обозначают цвета белый и синий
В наполненной схоластическими рассуждениями, со ссылками на Аристотеля, Лоренцо Валла, священное писание и многие труды древних, главе автор доказывает, что белый цвет означает радость и веселье (как контраст траурному – черному) и т. д.
ГЛАВА XI. О юности Гаргантюа
С трех до пяти лет Гаргантюа воспитывали и кормили по всем подобающим правилам, согласно распоряжению его отца, и проводил он это время, как все маленькие дети в стране, а именно: пил, ел и спал, ел, спал и пил; спал, пил и ел.
Вечно валялся в грязи, марал себе нос, мазал лицо, стаптывал сапоги, ловил мух и любил гоняться за всеми мотыльками, подвластными его отцу. Мочил себе на башмаки, ходил в рубашку, сморкался в рукав, плевал в миску с супом, всюду шлепал по грязи, пил из туфли и тер себе живот корзиной. Зубы точил о колодку, руки мыл похлебкой, чесался стаканом, садился между двух стульев на землю задом, покрывался мокрым мешком, запивал суп водою, ел лепешки без хлеба, кусался смеясь и смеялся кусаясь, часто плевал в колодезь, от жирного пукал, мочился против солнца и дождя прятался в воду, ковал, когда остынет, сны видел пустые, ластился как кошка, обдирал лисицу, молился как мартышка, возвращался к своим баранам, в траве удил рыбу, ловил козлов отпущения, волам на хвост надевал хомут, чесался, где не скребло, совал нос, куда не спрашивали, пускал мыльные пузыри и строил воздушные замки, – словом, жизнь начал с одних наслаждений.
Что еще? Гонял лодыря, щекотал у себя подмышкой, на кухне над богами зубоскалил, «Величит душа моя» заставлял петь за утреней и находил, что так и следует. Ел капусту, а ходил пореем, ловил мух в молоке, обрывал мухам лапки, скоблил бумагу, марал пергамент, пешком ездил, в рюмочку заглядывал, рассчитывал без хозяина, черпал воду решетом, считал, что тучи на небе – пузыри, а звезды – плошки, с одного вола драл две шкуры, ловил журавлей в небе; попадал в цель с первого раза, как курочка клевал по зернышку, дареному коню всегда смотрел в зубы, перескакивал с петуха на осла, вал копал, а ров засыпал, стерег луну от волков, по одежке протягивал ножки, из топора суп варил, – и все ему было трын-трава. Отцовы щенки лакали из его тарелки, и он с ними. Он кусал их за уши, а они ему царапали нос. Он им дул в зад; они ему облизывали щеки[19]. И знаете что, дети мои? Забери вас белая горячка! Этот маленький блудня щупал своих нянюшек сверху и снизу, сзади и спереди, – только поворачивайся, – и уж начинал пускать в дело гульфик, который его нянюшки ежедневно украшали букетами, лентами, красивыми цветами, красивыми кистями и развлекались тем, что мяли в руках, как палочку из пластыря, и потом хохотали, когда он подымал уши, как будто игра ему нравилась. Одна называла его втулочкой, другая – коралловой веточкой, третья – пробочкой, затычкой, живчиком, пружинкой, буравчиком, подвесочкой, маленькой колбаской красненькой и т. п.
– Он – мой, – говорила одна.
– Нет, мой, – говорила другая.
– А мне ничего не остается, – вмешивалась третья. – Ну, так я его отрежу.
– Как отрезать? Но вы ведь ему больно сделаете, сударыня! Детей калечить! Будет господин бесхвостый!
Для того чтобы он мог забавляться, как и все дети его возраста, ему сделали отличную вертушку с крыльями от большой ветряной мельницы в Мирбалэ.
ГЛАВА XII. Об игрушечных лошадках Гаргантюа
Потом, чтобы всю свою жизнь он был хорошим наездником, ему сделали красивую большую деревянную лошадь, которую он заставлял бить копытами землю, скакать, гарцовать, брыкаться и танцовать – все вместе, ходить шагом, рысью, галопом, иноходью и, на шотландский манер, во весь карьер, и по-ослиному, и по-верблюжьему, и заставлял ее менять масть (как монахи меняют стихари соответственно праздникам): она была то гнедой, то рыжей, то серой в яблоках, то мышиной, вороной, караковой, чалой, пегой, соловой, бурой, буланой.
Сам он из толстого бревна сделал себе коня для охоты, другого – из балки от давильного чана – на каждый день; а из большого дуба сделал себе мула с попоной – для комнаты. Было у него с десяток или с дюжину лошадей для подставы и семь почтовых. Всех он укладывал с собою. Однажды г-н Пэнансак с пышною свитою посетил его отца в тот день, когда приехали повидаться с ним герцог де-Франрепа и граф де-Муйеван. Ей-богу, помещение оказалось тесноватым для такого множества людей, – особенно конюшни; поэтому дворецкий и конюший названного сеньора Пэнансака, чтобы узнать, нет ли в доме где еще пустых стойл, обратились к юному Гаргантюа, спрашивая его по секрету, где стойла для больших коней, и полагая, что дети охотно все откроют.
Тогда он повел их по большой лестнице замка, провел через вторую залу в главную галерею, через которую они вошли в просторную башню, и когда они подымались по ступеням, конюший сказал дворецкому:
– Этот ребенок нас обманывает: конюшен никогда не бывает в верхних этажах.
– О, – сказал дворецкий, – вы плохо понимаете дело, потому что знаю многие места в Лионе, Баметт и Шеноне, и другие, где конюшни устроены на самом верху. Может быть, сзади есть выход для посадки. Впрочем, я спрошу его для верности.
И он спросил у Гаргантюа:
– Куда, мальчик, вы нас ведете?
– В конюшню, – ответил тот, – где стоят мои большие лошади. Мы сейчас придем туда, поднимемся только по этой лестнице.
Потом, проведя их через другую большую залу, он привел их в свою комнату и, открывая дверь, сказал:
– Вот конюшни, о которых вы спрашивали: вот мой испанский жеребец, вот венгерский, вот мой лаведанский, вот мой иноходец. – Вручая им какой-то рычаг, он сказал: – Дарю вам этого фризского скакуна; я получил его из Франкфурта, но он теперь ваш. Это добрая лошадка и трудолюбивая. С одним кречетом, полдюжиной испанских гончих и парой борзых вы будете куропаточьими и заячьими королями на всю зиму.
– О, святой Иоанн, – сказали они, – хороши мы.
Сами догадаетесь, что из двух им оставалось делать: или спрятаться от стыда, или смеяться над забавным приключением.
– Ну, сегодня, – сказал дворецкий, – если нас станут поджаривать, то мы не подгорим, потому что мы хорошо прошпигованы. О, мальчуган, славно ты нас окрутил: увижу я тебя когда-нибудь папою!
Глава оканчивается разговором между Гаргантюа и гостями, состоящим из непереводимых острот и игры слов, а также непристойностей.
ГЛАВА XIII. Как Грангузье узнал об изумительном уме Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку
К концу пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа и был этим обрадован так, как мог обрадоваться такой отец при виде такого своего сына. Целуя его и обнимая, он расспрашивал о том и о сем из области Ребячьих интересов. При этом он выпил и с сыном и с нянюшками, у которых тщательно расспрашивал, держат ли они его в чистоте и опрятности. На это сам Гаргантюа ответил, что он завел такой порядок, что во всей стране нет мальчика чище его.
– Как так? – спросил Грангузье.
– После настойчивых и любопытных опытов, – отвечал Гаргантюа, – я изобрел способ подтираться, самый знатный, самый блестящий, самый удобный, какой только когда-либо видели.
– Какой способ? – спросил Грангузье.
– Сейчас вам расскажу, – сказал Гаргантюа. – Однажды я подтерся бархатным кашнэ одной барышни и нашел это неплохим, потому что мягкость шелка доставила очень большое наслаждение. Другой раз шапочкой – то же самое. Третий раз – шейным платком; затем – атласными наушниками; но чертова куча золотых шариков ободрала мне весь зад. Антонов огонь в кишки ювелиру, который их сделал, и барышне, которая их носила! Боль прошла, когда подтерся шляпой пажа, отделанной перьями по-швейцарски. Присев однажды под кустом, я нашел мартовскую кошку и подтерся ей, но ее когти изъязвили мне весь задний проход. На следующий день я вылечился, подтершись перчатками матери, надушенными бензоем. Подтирался шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, ботвой от тыквы, свеклы, капустными листьями, виноградными, девичьей кожей, травой-акулинкой (она краснеет от этого), салатом латук, шпинатом… Все это было весьма полезно для ног. Потом еще брал крапиву, бурьян, почечуй, живокость, но у меня сделалось кровотечение. Вылечился, подтираясь гульфиком.
«Я обратился затем к простыням, одеялам, занавескам, скатертям, салфеткам, носовым платкам, женским халатам.
Все это мне доставило большее удовольствие, чем шелудивому, когда его скребут.
– Вот как! – сказал Грангузье. – Но чем же подтираться лучше всего?
– Я уже подошел к этому, скоро и вы все узнаете. Подтирался я сеном, соломой, паклей и волосом, шерстью, бумагой. Но:
Всегда на передочке замарает,
Кто зад бумагой подтирает.
– Как, мое яичко золотое, – сказал Грангузье, – ты уж и стихами говоришь?
– Да, да, мои король, – ответил Гаргантюа.
– Ну, – сказал Грангузье, – вернемся к нашему предмету.
– К какому предмету?
– К подтиранию.
– А не хотите выставить большой бочонок бретонского, если я припру вас к стенке?
– Непременно, – сказал Грангузье.
– Нет нужды подтираться, если нет г… А г… не бывает, не… потому, значит, надо раньше…, чем подтираться.
– Ого, – сказал Грангузье, – какой ты здравомыслящий мальчуган!
Я тебя на этих же днях представлю к докторской степени, ты умен не по возрасту. Но продолжай, пожалуйста, свое подтиральное рассуждение. Клянусь бородой, вместо одного бочонка, ты получишь шестьдесят бочек хорошего бретонского, которое, однако, идет не из Бретани, а из доброго Веррона[20].
– Потом я подтирался, – продолжал Гаргантюа, – колпаком, подушкой, туфлей, охотничьим ягдташем, корзинкой. Какая скверная подтирка! Затем – шляпами. Обратите ваше внимание: есть шляпы гладкие, есть шерстистые, есть ворсисто-бархатные, есть шелковистые, атласные. Но лучше всех шерстистые: отлично подчищают. Затем приходилось подтираться курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатской сумкой, капюшонами, чепцами, птичьим чучелом.
«В заключение говорю вам и удостоверяю, что нет лучшей подтирки, чем гусенок с нежным пушком, только надо его взять за голову, когда кладешь между ног. Тогда чувствуешь удивительную приятность нежности его пуха, и от теплоты самого гусенка, которая передается по прямой кишке и по другим внутренностям доходит до области и мозга.
«И не верьте, что блаженство героев и полубогов в Елисейских Полях проистекает от златоцвета, нектара и амврозии, как болт старухи. По моему мнению, блаженство их в том, что они подтираются гусятами; таково и мнение магистра Иоанна Шотландского».
