Франсуа Рабле
Гаргантюа и Пантагрюэль
ГЛАВА VII. Продолжение торга между Панургом и Дендено
– Друг мой, – возразил купец, – сосед наш, это – еда только для королей и принцев. Мясо это так вкусно, так нежно, так лакомо – настоящий бальзам! Я везу баранов из такой страны, где даже свиньи (господи помилуй!) питаются одними сливами мирабель. Супоросые свиньи (извиняюсь перед обществом за такое словечко!) кормятся только цветами апельсинов.
– Но продайте мне, – сказал Панург, – одного барана; я заплачу вам по-королевски, честное слово бродяги! Сколько?
– Друг наш, – отвечал купец, – сосед мой, эти бараны ведут свой род прямо от того самого, который перенес через море Геллеспонт Фрикса и Геллу.
– Черт возьми! – воскликнул Панург. – Вы clericus vel addiscens.
– Слово, «ita» означает «капуста», – отвечал купец, – «vere» – значит «порей». Но рр! ррр! ррррр! Ого-го, Робен, рр! ррррр! Вы этого языка не понимаете?… А вот кстати: на полях, где они мочились, – везде такой урожай, как будто сам бог помочился. Не нужно никакого ни навоза ни мергеля. И более того: из их мочи алхимики извлекают наилучшую селитру в мире.
Их пометом (не прогневайтесь!) врачи в наших краях лечат семьдесят восемь разных болезней, из которых самая легкая – болезнь святого Евтропия, – убереги нас, боже, от нее. Как вы думаете, наш сосед, друг мой? Потому-то они и стоят у меня дорого!
– Стоят, очень стоят, – отвечал Панург, – но только продайте мне одного за хорошую цену.
– Друг наш, – отвечал купец, – сосед мой, поразмыслите чуточку над теми чудесами природы, которые заключаются в этих баранах, – даже в такой части, которую вы сочли бы бесполезной. Возьмем эти рога: столчите их железным или деревянным пестом, – мне все равно, – заройте их потом в землю на солнце, где угодно, и поливайте почаще; через несколько месяцев увидите, как из них вырастет лучшая спаржа в мире. С ней сравнится только равеннская. И говорить мне, что рога, – у вас, господ рогоносцев, – отличаются таким же чудесным свойством?
– Терпение! – отвечал Панург.
– Не знаю, – сказал купец, – учены ли вы. Много я видел ученых – и великих ученых, – которые были рогоносцами. Ей-богу, да! А кстати, если бы вы были ученым, вы бы знали, что в нижних конечностях этих божественных животных – в их ногах – есть кость, это пятка, «астрагал», из которой – и ни от какого другого животного в мире, кроме индийского осла и ливийской козочки – уже в древности делали бабки для королевской игры тали, в которую император Октавиан Август за один вечер выиграл больше пятидесяти тысяч экю. Вам, рогоносцам, никогда не удавалось столько выигрывать.
– Терпение! – отвечал Панург. – Но приступим к делу!
– А как мне, друг наш, сосед мой, достойно восхвалить внутренние части, плечи, ключицы, бока, окорока, грудинку, печень, селезенку, потроха, пузырь, которым играют как мячом; ребра, из которых в Пигмионе делают небольшие прекрасные самострелы, чтобы стрелять вишневыми косточками в цапель; голову, из которой с примесью серы варят удивительное снадобье и кормят им собак от запора.
– Черт возьми! – сказал хозяин корабля купцу. – Слишком много болтовни. Продавай ему барана, если хочешь; а если не хочешь, не заговаривай ему зубы.
– Хочу, – отвечал купец, – только из любви к вам. Но пусть он мне заплатит монету в три ливра турской чеканки по моему выбору.
– Это много, – сказал Панург. – В наших краях я имел бы пять, даже шесть баранов за такие деньги. Подумайте, не слишком ли это. Вы не первый из моих знакомых, которые, желая скорее разбогатеть, наоборот – впадали в бедность, то есть ломали себе шею.
– Лихорадка тебя забери! – сказал купец. – Дурачина ты этакий! Клянусь достойным ликом Харона, – самый маленький из этих баранов стоит вчетверо дороже лучшего из тех, что когда-то кораксийцы[241] в Тудитании, испанской провинции, продавали по золотому таланту[242] за штуку! А как ты думаешь, ты, дурак высокой пробы: что стоил талант золота?
– Милостивый государь, – сказал Панург, – как я вижу, вы слишком горячитесь. Нате вот вам ваши деньги.
Заплатив купцу, Панург выбрал из всего стада самого красивого большого барана и понес его. Баран принялся блеять и кричать, услыхав это, все остальные тоже заблеяли, глядя в ту сторону, куда несли их товарища.
А купец между тем сказал своим пастухам:
– О, да он сумел выбрать барана, этот купец! Понимает толк в этом деле, негодяй! Честное слово, я берег этого барана для господина Канкаля, зная хорошо его натуру, потому что по своему характеру он особенно весел и радостен, когда держит в руке баранье плечо, такое приятное, красивое, и ловко расправляется с ним острым ножом.
ГЛАВА VIII. Как Панург потопил в море купца и баранов
И вдруг – не знаю как (это случилось так внезапно, что я не успел рассмотреть всего) – Панург, ничего не говоря, бросил в море своего кричащего и блеющего барана.
И все остальные бараны, кричавшие и блеявшие в один тон, принялись скакать и бросаться в море один за другим по очереди. Произошла давка: кому первому прыгнуть за товарищем. И не было возможности их удержать. Как вы знаете, это у баранов в природе – всегда следовать за первым, куда бы он ни пошел. Поэтому Аристотель в книге девятой своей «Истории животного мира» говорит, что баран самое глупое и неспособное в мире животное.
Купец, в ужасе от того, что на его глазах гибнут и тонут его бараны, изо всех сил старался помешать этому, удержать их. Но тщетно.
Все по очереди прыгали в море и погибали. Наконец он взял и вытащил за шерсть на палубу большого и сильного барана, думая таким образом удержать его и спасти, следовательно, и остальных. Но баран оказался такой силы, что увлек за собою в море купца и потопил его, – подобно тому как бараны Полифема, кривого циклопа, унесли из пещеры Улисса с его товарищами. То же стали делать вслед за хозяином и пастухи и гуртовщики: кто брал барана за рога, кто за ноги, кто за шерсть. И все они один за другим были унесены в море и жалостным образом тонули.
Панург с веслом в руках стоял возле кухни, не для того, чтобы помогать пастухам, но чтобы мешать им как-нибудь взобраться на корабль и уйти от гибели, и красноречиво проповедовал им, – точно брат Оливье Мальяр или второй Жан Буржуа[243], расписывая им по всем правилам риторики все несчастия этого мира и все блага жизни другой, утверждая, что отошедшие туда счастливее живущих в сей долине бед, и каждому из них обещая по возвращении из Фонарии воздвигнуть памятник и достойный склеп на самой вершине горы Сэни[244]. И желал им тем не менее, – если все-таки им не противно быть среди людей и если их не тянет потонуть, – желал им успеха и встречи с каким-нибудь китом, который на третий день их извергнул бы из пасти целыми и невредимыми в какой-нибудь Ковровой стране, по примеру пророка Ионы.
Когда корабль опустел, освободившись от купцов и баранов, Панург закричал:
– Осталась ли здесь еще хоть одна баранья душа? Где здесь Тибо-Ягненок и Реньо-Баран? Те, что спят, когда другие пасутся? Тут ли они, я не знаю. Это старая военная хитрость. Как тебе кажется, брат Жан?
– Хорошо сделано, – отвечал брат Жан. – Я ничего не нашел в этом дурного, только, мне кажется, прежде на войне в день сражения или приступа обыкновенно обещали солдатам двойную плату за этот день: если выиграют сражение – будет добыча, из которой можно будет заплатить; проиграют его – им будет стыдно спросить плату, как это сделали грюйерцы, беглецы после битвы при Серизоль; так и вам бы следовало отложить расплату до конца сражения: денежки бы у вас остались в кошельке.
– На деньги наплевать, – сказал Панург. – Клянусь добродетелями божескими, я позабавился тысяч на пятьдесят франков с лишком. Отправимся, ветер как раз попутный. Слушай, брат Жан, не было человека, сделавшего мне что-либо приятное, которого бы я не отблагодарил или, по крайней мере, не был ему признателен. Я вовсе не неблагодарный человек, им не был и не буду. Но не было человека, сделавшего мне неприятность, который бы не раскаялся в этом мире или будущем. Я не настолько пустой человек.
– Ты, – сказал брат Жан, – сам себя осуждаешь, как старый черт. Ведь написано в молитвеннике: «Мне отмщение и т. д.».
ГЛАВА IX. Как Пантагрюэль прибыл на остров Энназин, и о странных родственных связях между жителями этой страны
На третий день плавания, на рассвете, перед нами показался треугольный остров, формою и положением очень сильно напоминавший Сицилию. Его называли Остров Родственников. Мужчины и женщины походили на жителей Пуату, с той разницей, что все они, мужчины, женщины и дети, имели носы в форме трефового туза. По этой причине древнее имя острова было Энназин (то есть безносый). Все жители приходились друг другу родственниками и свойственниками, чем очень хвастались. Их местный начальник сказал нам развязно:
– Вы, люди другого мира, считаете чем-то удивительным, что некогда из одной фамилии (это были Фабии), в один день (это было 13 февраля), из одних городских ворот (это были ворота Карментальские, расположенные у подножия Капитолия, между Тарпейской скалой и Тибром, впоследствии переименованные в Ворота Злодеев), против известных врагов Рима (это были этруски) вышли триста шесть воинов, и все – родственники, с пятью тысячами других солдат, их вассалов, которые все были убиты (это произошло у реки Кремеры, вытекающей из озера Баккан). А из нашей земли, если будет нужно, выйдет больше трехсот тысяч, и все родственники и одной фамилии.
Но их родство и свойство было очень странно: все они были родственниками и свойственниками между собой, но никто из них не был ни отцом, ни матерью, ни братом, ни сестрой, ни дядей, ни теткой, ни племянником, ни зятем, ни свекровью, ни крестным…
Почему-то один высокий старик как-то назвал при мне (говорит Раблэ) «папашей» маленькую трехлетнюю девочку, а девчурка ответила ему: «Что, дочка?»
Родство заключалось в том, что если кто-нибудь называл женщину, например, угрем, – та обращалась к нему: «мой морж». (Брат Жан по поводу этого сделал грубое и сальное замечание.)
Раблэ приводит ряд входящих в какую-нибудь поговорку выражений, составленных из двух частей, в роде как: «Спасибо, хорошее лицо!» – «И вам большое спасибо, дурная игра!» На что Пантагрюэль замечает, что соседство или родство «bonne mine» с «mauvais jeu» – вещь не плохая (всякий знает французскую поговорку: «faire bonne mine au mauvais jeu» – «при плохой игре делать хорошее лицо»). Если девушку называли «музой», – она кавалера – «рожок (рог по-французски «corne», муза – «muse», a «cornemuse» – волынка). Кавалер называет даму «клеткой»; она его – «птичкой». Понократ замечает, что, вероятно, эта птичка часто попадает в клетку. И так далее… Свадьбы там справлялись в кабачках. Венчали «грушу» с «сыром». В другом зале венчали «сапожок» с «ботинкой»; в третьем «молодой башмак» справлял свадьбу со «старой туфлей», беря ее замуж только из жадности: вся она была расшита золотом.
ГЛАВА X. Как Пантагрюэль сошел на острове Шэли, в котором правил король – святой Панигон
Юго-восточный ветер дул нам в корму, когда, оставив мало приятных «Родственников» с трефовым носом на лице, мы вышли в открытое море. На закате солнца мы пристали к острову Шэли, – большому, плодородному, богатому и многолюдному, управляемому королем – святым Панигоном. Он в сопровождении детей и принцев двора выехал к самой гавани, чтобы принять Пантагрюэля, и отвез его в свой замок. У входа – в замковую башню ждала их королева с дочерьми и придворными дамами. Панигон выразил желание, чтобы и она и вся свита расцеловали Пантагрюэля и его спутников. Таков был обычай вежливости в стране.
Это и было сделано со всеми, за исключением брата Жана, который исчез и скрылся среди королевских чиновников. Панигон настаивал, чтобы Пантагрюэль остался у него на этот и следующий день. Пантагрюэль основывал свой отказ, ссылаясь на ясную погоду и попутный ветер, которого путешественники чаще желают, чем имеют, и которым надо пользоваться, когда он дует, потому что он не всякий раз дует, когда его хотят.
После такого заявления выпили раз двадцать пять или тридцать друг за друга, и Панигон отпустил нас. Пантагрюэль, вернувшись в гавань и не видя брата Жана, спросил, где он и почему его не было со всеми. Панург не знал, как оправдать его, и уже хотел возвращаться в замок, чтобы его позвать, как брат Жан сам прибежал, очень веселый, и закричал в великой радости:
– Да здравствует благородный Панигон! Клянусь смертью буйвола, он побивает своей кухней! Я сейчас оттуда, там всего полная чаша. Ну, я там набил свое брюхо по монашескому уставу.
– Ты, мой друг, – сказал Пантагрюэль, – всегда с своими кухнями.
– Курица жареная, – воскликнул брат Жан, – кухонные обычаи и церемонии я знаю лучше, чем всякие шуры-муры с женщинами, реверансы, поклоны, целование ручек их милости, целование ручек их величествам, и тра-та-та и тра-та-та! Начхать на эту ерунду… Черт возьми, я вовсе не говорю, чтобы мне не приходилось иногда глотнуть этого соку.
Но эта гадость с реверансами меня злит хуже молодого черта, я хочу сказать – хуже двойного поста. Святой Бенедикт никогда не лжет. Вы говорите: целовать барышень. Но клянусь достойной и святой рясой, которую ношу, я охотно от этого уклоняюсь, потому что боюсь, чтобы со мной не случилось того же, что с сеньором Гиершаруа.
– А что? – спросил Пантагрюэль. – Я ведь знаю его. Он из лучших моих друзей.
– Его как-то пригласили, – сказал брат Жан, – на великолепный пышный пир, заданный каким-то соседом его и родственником, куда были приглашены и все дворяне, дамы и барышни по соседству.
И вот в ожидании его прихода дамы нарядили всех пажей, одев их барышнями, нарядными и чопорными. Превращенные в барышень пажи явились к подъемному мосту, когда он подходил. Он поцеловал их всех очень вежливо и с торжественными поклонами. В конце концов дамы, Ждавшие его в галерее, разразились хохотом и стали делать знаки пажам, чтобы те сняли свои наряды.
«Увидев это, добрый господин от стыда и досады не удостоил поцеловать этих наивных дам и барышень, ссылаясь на то, что если так были переодеты пажи, то, черт возьми, и они, должно быть, какие-нибудь лакеи, только еще хитрее переряженные.
«Боже милосердный, da jurandi»[245], почему бы нам не перенести и гуманность нашу туда, на божью прекрасную кухню, и не наблюдать там за верчением вертелов, за музыкой шипящих кусков, за прокладкой шпика, за температурой похлебок, за приготовлениями десерта, за порядком подачи вин. «Beati immaculati in via»[246]. Так сказано в требнике»
ГЛАВА XI. Почему монахи охотно пребывают в кухне
– Вот, – сказал Эпистемон, – вот это попросту, по-монашески сказано. Так монахи монашествующие говорят, а не то что монахи омонашейные. Поистине, вы приводите мне на память то, что – лет двадцать тому назад – я видел и слышал во Флоренции. Нас была хорошая компания: все люди любознательные, любители попутешествовать, побывать у ученых людей, повидать всякие итальянские редкости и древности. Поэтому мы с любопытством разглядывали местоположение и красоту Флоренции, архитектуру Собора, пышность храмов и великолепных дворцов. Мы вступили в состязание, кто более удачно превознесет в достойных похвалах все это, как вдруг один амьенский монах, по имени Бернар Лардон, в раздражении и возмущении сказал:
«– Не знаю, какого черта вы находите здесь, чтобы так расхваливать! Я смотрел на все это так же, как вы, и я не более слеп, чем вы. Ну и что же? Красивые дома – и все. Но – с нами бог и святой Бернар, наш покровитель, – во всем городе я не видел еще ни одной кухни, а я их высматривал очень любознательно, прямо скажу, как сыщик; я уж было приготовился считать и перечислять, сколько харчевен попадется по правой и сколько по левой стороне улицы, и на какой стороне больше. В Амьене, на пути вчетверо или втрое меньшем, чем тот, что мы сейчас совершили с нашими осмотрами, я бы мог показать вам больше четырнадцати старинных ароматных кухонь. Я не знаю, что за удовольствие получаете вы, глядя на этих львов и африканов (так, мне кажется, вы называете то, что они зовут тиграми) близ башни! Или на этих дикобразов и страусов во дворце синьора Филиппо Строцци! Ей-богу, дети мои, мне было бы приятнее поглядеть на хорошего жирного гуся на вертеле. Этот порфир, этот мрамор – красивы. Я ничего не скажу о них дурного; но амьенские пирожки на мой вкус лучше. Античные статуи хорошо сделаны, охотно верю, но, клянусь святым Ферреолем Аббевильским, молодые девчонки из наших краев в тысячу раз привлекательнее!
– Что это значит, – спросил брат Жан, – что вы всегда найдете монахов в кухнях, а королей, пап и императоров – никогда?
– Нет ли, – отвечал Ризотом, – в кухонных котлах и вертелах каких-нибудь, скрытых свойств и специфических особенностей, которые притягивают монахов, как магнит железо, и не притягивают императоров, пап и королей? Или, быть может, таковы коренящиеся в самих рясах и клобуках природные свойства и наклонности, которые сами собой ведут и толкают добрых монахов в кухни, хотя бы они вовсе не собирались и не решали идти туда?
– Это значит, – отвечал Эпистемон, – формы следуют за материей, – так говорит Аверроэс.
– Вот-вот, – сказал брат Жан.
– Я вам скажу, – отвечал Пантагрюэль, – (оставив без ответа предложенный вопрос, потому что он щекотлив, и едва ли вы коснетесь его, не уколовшись) помнится мне, я читал, что король македонский Антигон, войдя однажды в свою походную кухню и встретив там поэта Антагороса, который жарил угря и сам держал солому, спросил у него весело: «А что, когда Гомер описывал подвиги Агамемнона, он тоже жарил угрей?» – «А как ты думаешь, – отвечал Антагорос королю, – когда Агамемнон совершал свои подвиги, он тоже любопытствовал, кто в его лагере жарит угрей?» Королю казалось неприличным, что поэт у него занимался жареньем на кухне; поэт дал ему понять, что гораздо неприличнее встретить на кухне короля.
– А я еще прибавлю, – сказал Панург, – и расскажу вам, что однажды ответил Вилльяндри, бретонец, господину герцогу де-Гизу. Между ними шел разговор об одном сражении короля Франциска с императором Карлом Пятым, во время которого бретонец препышно вооружился вплоть до стальных поножей, сел на великолепного коня, – и тем не менее в битве его не видали.
«– Честное слово, – оправдывался бретонец, – я там был, и мне Легко будет это доказать, – и был даже в таком месте, где бы вы никогда не посмели быть!
«Герцогу очень не понравилась такая речь, чересчур дерзкая и самонадеянная, и он уже обиделся было, но Вилльяндри сейчас же успокоил и рассмешил его, добавив: – А я был при обозе. Ваша честь никогда бы не стали там прятаться, как я это сделал».
В таких разговорах они дошли до кораблей и не остались дольше на острове Шэли.
ГЛАВА XII. Как Пантагрюэль проехал Прокуратию, и о странном образе жизни сутяг
Полные хорошего настроения после доброго приема у короля Панигона, мы продолжали наш путь.
На следующий день мы доплыли до Прокуратии, страны безобразной и грязной. Я о ней ничего не знал. Видели прокульторов и сутяг – людей всякой масти. Они не пригласили нас ни поесть ни выпить. Только со множеством заученных поклонов сказали нам, что они всецело к нашим услугам, за плату. Один из наших переводчиков рассказал Пантагрюэлю, каким странным способом этот народ добывает себе пропитание, – диаметрально противоположным тому, который в обычае у жителей Рима. В Риме бесконечное число людей добывает свой хлеб отравлениями, драками и убийствами. Кляузники же зарабатывают тем, что их самих бьют, так что если бы они долго оставались небитыми, они поумирали бы от голода, – и сами, и жены, и дети их.
– Это в роде тех, – сказал Панург, – которые не могут поднять к экватору кой-чего, если их не высечь перед тем как следует (об этом есть у Галена). Клянусь святым Тибо, если бы меня так высекли, то, напротив, совсем бы меня выбили из седла, клянусь всеми чертями!
– Способ у них такой, – сказал переводчик, – когда какой-нибудь монах, священник, ростовщик или адвокат хотят сделать зло какому-нибудь дворянину, то посылают к нему одного из «кляузников». Кляузник подает на него в суд, вызывает его, оскорбляет его, бесстыдно поносит его, согласно инструкции, до тех пор, пока дворянин, если он только не слабоумен и не глупее головастика, не будет вынужден избить его палкой или шпагой по голове, или переломать ему ноги, или вышвырнуть его в окно или через стены своего замка.
«А после этого кляузник на четыре месяца богат, как будто палочные удары для него настоящая жатва. Потому что от ростовщика или адвоката он по меньшей мере получит хорошую плату; а от дворянина возмещение за бесчестие, иногда столь непомерное, что дворянин теряет все свое имущество и еще подвергается опасности сгнить в тюрьме, как если бы он прибил самого короля».
– Против такой напасти, – сказал Панург, – я знаю прекрасное средство, которым пользовался г-н де-Башэ.
– Какой де-Башэ? – спросил Пантагрюэль.
– Г-н де-Башэ, – сказал Панург, – был человек храбрый, доблестный и мужественный, рыцарски великодушный. По его возвращении из продолжительной войны (в которой герцог Феррарский с помощью французов доблестно защищался от ярости папы Юлия II) один жирный приор из Сен-Луана для своего удовольствия и развлечения, каждый день стал его таскать по судам, требовать личной явки, сутяжничать. И вот однажды, завтракая со своими слугами (так как он был гуманный и добродушный человек), он послал за своим пекарем, которого звали Луаром, и за его женой, а также за кюре своего прихода, которого звали Ударом и который, по тогдашнему французскому обычаю, служил у него экономом, и в присутствии своих дворян и слуг сказал им:
«– Дети мои, вы видите, сколько гадостей делают мне каждый день эти негодяи-кляузники. Я решился, если вы мне не поможете, бросить эту страну и отправиться хоть к султану, ко всем чертям. Поэтому как только они приедут, то вы, Луар, и ваша жена, будьте готовы явиться в моем большом зале в своих прекрасных подвенечных платьях, как будто для венчания, как вы прежде венчались. Возьмите вот сотню золотых экю, которые я вам дарю, чтобы справить ваши красивые наряды.
«– А вы, господин Удар, не замедлите появиться там же в вашем красивом стихаре и в епитрахили, со святой водой – как будто для их венчания. Вы тоже, Трюдон (так звали его барабанщика), вы тоже будьте с флейтой и барабаном. Как только произнесут слова обручения и жених поцелует невесту, – под звуки барабана начинайте угощать друг друга все вы, господа, – на память о свадьбе, – легкими тумаками. От этого вы только лучше поужинаете. Но когда дело дойдет до кляузника, то колотите его, как рожь молотят, не щадите. Ударяйте, бейте, колотите, прошу вас. Вот возьмите, я даю вам мои новые боевые рукавицы, обшитые замшей. Бейте его, не считая ударов, куда придется! Кто его лучше отколотит, того буду считать наиболее мне преданным. Не бойтесь попасть под суд. Я ручаюсь за всех. Такие удары будут даны смеясь, – согласно обычаю, сохраняемому на всякой свадьбе.
«– Хорошо, – спросил Удар, – но как мы узнаем кляузников: ведь в наш дом ежедневно сходятся люди отовсюду?
«– Я уже отдал приказ, – ответил де-Башэ, – Когда у ворот появится кто-нибудь пеший или на плохой лошади верхом, с толстым и широким серебряным кольцом на большом пальце, – это и есть кляузник. Привратник, учтиво встретив его, позвонит в колокольчик. Тогда будьте готовы и идите в зал разыгрывать трагикомедию, которую я вам изложил.
«В тот самый день, богу было угодно, прибыл старый, толстый и красный кляузник. Он позвонил – и привратник тотчас узнал его и по грубым сапогам, и по жалкой кляче, и по холщевому мешку, набитому всякими повестками и прицепленному к поясу, а особенно по толстому серебряному кольцу на большом пальце левой руки.
«Привратник был вежлив с ним, с честью проводил его и весело позвонил в колокольчик. На этот звон Луар с женой нарядились в свои красивые платья и появились в зале, гордо выступая. Удар тоже надел ризу и епитрахиль; выходя из своей ризницы, он повстречался с кляузником, провел его к себе и долго поил его у себя, пока прочие надевали боевые рукавицы. Он сказал гостю:
«– Вы не могли приехать в более удачное время. У хозяина праздник; мы хорошо угостимся: всего вдоволь. У нас сейчас свадьба. Пейте и веселитесь!
«И пока кляузник выпивал, де-Башэ, видя в зале всех своих людей в требуемом снаряжении, послал за Ударом.
Пришел Удар со святой водой. Кляузник за ним. Войдя в зал, он не забыл, несколько раз униженно поклонившись, вызвать де-Башэ на суд. Де-Башэ оказал ему самый ласковый прием, подарил ему червонец и просил его присутствовать при подписании свадебного контракта и венчании.
«Так все и было сделано. Под конец пустили в дело тумаки. Но когда очередь дошла до кляузника, его угостили боевыми рукавицами так хорошо, что оглушили и искалечили, подставили под глаз черный синяк, восемь ребер сломали, смяли грудную клетку, переломали лопатки, на четыре части каждую, а нижнюю челюсть – на три куска; и все это смеясь. Одному богу известно, как тут работал Удар, прикрывая рукавом своей ризы огромную крепкую рукавицу, опушенную горностаем! Он был здоровый забияка.
«Так вернулся на остров Бушар кляузник, разделанный под тигра я все-таки вполне удовлетворенный и довольный господином де-Башэ. С помощью хороших местных хирургов он прожил, сколько вам угодно. После о нем не говорили. Память о нем исчезла вместе со звоном колоколов, звонивших на его похоронах.
