Фаддей Булгарин
Воспоминания
Разумеется, что князь Доминик был воспитан в польском духе, и все, что его окружало, дышало польским патриотизмом. Должно вспомнить, что тогда прошло не более десяти лет после последнего раздела Польши, что прошлое было у всех в свежей памяти, и что новый порядок вещей не мог нравиться людям, которые в прежней Польше, только по положению в свете своей фамилии и связям, без всяких заслуг, получали важнейшие звания, титулы и ордена в государстве, и даже богатые староства, когда, напротив, теперь надлежало выслуживать каждый чин и каждую награду. Это была главнейшая причина неудовольствия значительных фамилий в Польше. Прокламации Наполеона взволновали умы, а учреждение княжества варшавского утвердило надежду. Благоразумие велит в каждом деле оглядываться на время, на обстоятельства и на побудительные причины. Поляки народ пылкий и вообще легковерный, с пламенным воображением. Ему непременно нужна какая-нибудь умственная игрушка, для занятия. Патриотические мечтания составляли его поэзию – и Франция была в то время Олимпом, а Наполеон божеством этой поэзии. – Наполеон хорошо понял свое положение, и весьма искусно им воспользовался. Он дал полякам блистательные игрушки: славу и надежду – и они заплатили ему за это своею кровью и имуществом. Даже те, которые не верили обещаниям Наполеона, охотно жертвовали ему всем за эти игрушки! – Таков вообще человек, одаренный живым воображением. Он тяжело постигает существенность и легко увлекается тем, что льстит его мечтам!
Я твердо решился избегать политических разговоров, однако ж невольно попал однажды в неприятное положение. За столом у князя Доминика Радзивилла заговорили о прошлой войне. – Энтузиазм, возбужденный Наполеоном и французским войском, доходил до высшей степени. Я сам был всегда чтителем Наполеона, но не мог согласиться с рассказами насчет войны, когда обратились ко мне с расспросами. – "Видали ли вы, как целые полки, даже дивизии бросали оружие и сдавались в плен?" спросили меня. – "Я не мог видеть того, чего вовсе не было", отвечал я. – "Наполеон величайший военный гений, французы превосходные воины – в этом я совершенно согласен: но и русские дерутся славно и никому не уступают в мужестве, чему я был теперь очевидным свидетелем. – Ни один русский солдат не сдался без отчаянного сопротивления. Это верно, как Бог на небеси! Нет спора, что Наполеон одержал победу под Фридландом – но три такие победы кончились бы тем, что при нем едва ли бы осталось столько солдат, чтоб эскортировать победителя до Парижа!" – Эти слова мои произвели неприятное впечатление в некоторых из гостей, и один из их сострил что-то, похожее на сомнение в равенстве храбрости русского воина с французом. Я был молод, от природы нехладнокровен – и честь мундира заставили меня воскликнуть: "В храбрости русских воинов вы легко можете убедиться: один из них перед вами – и готов на всякое испытание…" – Я хотел что-то прибавить, но увидев беспокойство князя, замолчал. Гости пошевелились на стульях и некоторые стали перешептываться. – Князь Доминик весьма деликатно переменил разговор, и дал почувствовать, что ему неприятен этот спор. Все замолчали. После обеда князь Доминик перешел в другую комнату и переговорил с самыми пламенными из приверженцев французов. После того, старик Рейган подошел ко мне, взял за руку и повел туда же. – "Гость в доме – Бог в доме[95], говорили наши предки", сказал Рейган. «Под одною кровлею живут только друзья и братья! Kochaymy sie!»[96] Он обнял меня, потом молодого человека, который своею остротою заставил меня разгорячиться – и так сказать, столкнул нас. Мы обнялись, поцеловались – и все было забыто. – Князь Доминик был чрезвычайно рад, что дело так кончилось, и на другой день подарил мне пару прекрасных пистолетов, версальской фабрики.
Несмотря на такое направление умов в Литве, все, однако ж, чрезвычайно любили императора Александра. Это верно, как дважды два четыре. Не понимая ни хода дел, ни порядка, ни государственного устройства России, шляхта была убеждена, что все, делаемое не по ее желанию, делается против воли государя. И в самом деле, император Александр делал все, что только мог, для успокоения умов и изглажения из памяти неприятных воспоминаний прошлого, в польских провинциях. Он был истинным благодетелем, ангелом-хранителем края! – Не будь Наполеона, не будь войн с Франциею и беспрерывных политических потрясений в Европе – в Литве все давно было бы забыто! Впрочем, вся оппозиция в Литве ограничивалась болтовнёю и частными эмиграциями молодежи в герцогство Варшавское, для вступления в военную службу. Общего ничего не было.
Прожив пять дней в Несвиже, у князя Доминика Радзивилла, я простился с ним и отправился в полк. – О другой встрече с князем Домиником, уже в несчастных его обстоятельствах, будет говорено на своем месте.
Из Несвижа поехал я в Валки, по почтовому тракту, чрез Новогрудек, Минск, Борисов, Витебск, Псков, Верро (в Лифляндии, в Дерптском уезде). Невзирая на войну, рекрутский набор и милицию, везде видел я следы благосостояния и довольства. Хотя тогда не знали во всей России рационального хозяйства, не спекулировали на акциях, не имели понятия о компаниях, но денег было довольно, потому что были хорошие урожаи и хлеб был в высокой цене. Его требовалось и для армии и для отпуска за границу.
Континентальная система только что учреждалась, для лишения Англии торговли на твердой земле, и земледелие в Англии не было тогда на такой высокой степени, как теперь. Англия нуждалась в русском хлебе, и для себя, и для своих колоний. Швеция также питалась русским хлебом. По Неману, Двине и по впадающим в них рекам, Литва высылала свои земные произведения в Мемель и Ригу, а по Днепру в Кременчуг. Канал Огинский соединял торговлю Балтийского моря с торговлею моря Черного.
По несчастью, вся внутренняя торговля была в руках евреев, но туземцы чрез это вовсе не страдали, потому что они от природы не склонны к торговым делам, требующим точности, постоянства, терпенья и уклончивости. Именно в это время шляхта только начала вступать в подряды, на поставку хлеба и других предметов для армии, и хотя подрядчики обогащались, но много теряли в общем мнении. Торговля и торгашество все еще почитались в Польше синонимами и занятиями, неприличными шляхетскому достоинству. Истый шляхтич верил, что он может только продавать свои земные произведения на месте, без унижения себя – и много, если допускал посылку в Ригу или в Мемель, со своим поверенным! И торговля и земледелие были в детстве, но обстоятельства благоприятствовали – и ни в деньгах, ни в хлебе не было нужды, потому что иностранцы ждали жатвы с мешками червонцев в руках.
Первый удар этому благосостоянию нанесла выдуманная Наполеоном континентальная система, которая заставила все государства приступить к мерам, обеспечивающим внутреннее продовольствие. Повсюду принялись за земледелие, везде стали заводить фабрики и мануфактуры, чтоб не зависеть от политических обстоятельств – а Литва осталась в тыле! – Евреи долго еще держались контрабандою; наконец и этот несчастный источник богатства иссяк. – Но война всегда ведет за собою беду! На другой год после войны, открылись в остзейских и западных губерниях болезни и падеж скота, и три года сряду были неурожаи. Эти неожиданные бедствия, подкрепляемые континентальною системою, привели пограничные провинции в весьма плохое положение.
Полк уже прошел через Валки, и я нагнал его на второй станции от Дерпта, в Тейлице. – Его высочество цесаревич приехал к полку, в Валки, и проводил полк до Дерпта, откуда отправился, на почтовых, в Петербург. Полковник Чаликов с полковым адъютантом Жоке также уехали, по служебным делам, в Петербург, и старшим остался адъютант его высочества, подполковник Ш. Он взял меня к себе, в должность адъютанта.
Казалось, что он любил меня – но мы никак не могли с ним ужиться. Он был истинно добрый человек, но неровного характера. То был он со мною слишком фамильярен, то чрезвычайно капризен и взыскателен, и кажется, находил удовольствие в том, чтоб беспокоить меня. Без всякой нужды он держал меня при себе по целым дням, а иногда нарочно посылал поздно вечером, за приказаниями или с каким-нибудь пустым вопросом к генерал-майору Янковичу, командиру Лейб-гвардии конного полка и нашему главному начальнику в отсутствие его высочества – и я должен был скитаться ночью, из деревни в деревню, отыскивая генерала. – Я выходил из терпенья! – Однажды, на дневке, в какой-то деревне, уже за Нарвой, Ш. осматривал трубачей, в новых мундирах, присланных из Петербурга. Он махнул рукой – и шинель упала с плеч его, в грязь. Я подозвал улана, стоявшего шагах в двадцати, и велел поднять шинель. Ш. окинул меня взором, с головы до ног, и сказал, с ироническою улыбкою: "не велика была бы услуга!.". Ему, видно, хотелось, чтоб я подал ему шинель. – "Я слуга Божий и государев!" отвечал я хладнокровно, а пришед домой, оседлал лошадь и уехал в эскадрон, объявив через писаря, что не возвращусь в штаб. Ш. не на шутку рассердился, арестовал меня, и хотел пожаловаться его высочеству, но генерал Янкович, благоволивший ко мне, уладил дело. Я возвратился в эскадрон и остался в самых приятных отношениях с Ш. до самой его смерти. Он был не злопамятен, да, кажется, и не за что было сердиться…
Наконец мы вступили парадом в Петербург. Это было уже осенью. День прошел, пока мы разместились. Эскадроны расположились в казармах, называвшихся тогда домом Горновского, и в конногвардейском манеже. Я освободился от службы только в 7 часов вечера, и полетел к сестре моей, Антонине.
Зять мой жил тогда в Большой Мещанской, в угловом доме, насупротив Заемного банка. На улице и на дворе стояло множество карет. Вхожу в переднюю – и едва могу пробиться чрез толпу чужих лакеев… Перехожу в залу – и первое лицо, которое мне попалось на глаза – это русский священник. Я испугался… но вскоре успокоился, когда в другой комнате увидел – купель! – Попал я прямо на крестины племянника моего Александра. Не помню, кто был крестным отцом, но не забыл, что крестною матерью была знаменитая некогда красавица, милая и любезная женщина, графиня Вера Николаевна Заводовская, урожденная графиня Апраксина, супруга тогдашнего министра просвещения. Помнящие общество того времени верно не забыли вице-адмиральши Варвары Александровны Колокольцевой, также урожденной графини Апраксиной, знаменитой тогда своею откровенностью, ходатайством за всех несчастных, добродушием, страстью к новостям, отличным аппетитом и тучностью. После крестин Варвара Александровна овладела мною, усадила возле себя и стала расспрашивать о всех знакомых. Когда я вспоминал об убитых, она крестилась, приговаривая: вечная память! – Зашла речь о Тильзитском мире, и разговор сделался общим. Я только слушал и молчал. На крестинах было много лиц важных в то время и приобретших важность впоследствии. – Здесь я впервые услышал отголосок общего мнения насчет Тильзитского мира, мнения, существовавшего во всей силе до уничтожения трактата, войною 1812 года.
Тильзитский мир приводил в отчаянье русских патриотов – помоему тогдашнему и теперешнему мнению, вовсе напрасно. – Могли ли мы продолжать войну, после Фридландского сражения? – Конечно, могли, если не наступательную, то оборонительную, и даже с надеждою на успех. Но не лучше ли было переждать! Мы были в войне с турками, персиянами и с присоединившимися к ним кавказскими горцами. Армией нашей, на Дунае, командовал генерал Михельсон, а в азиатской Турции фельдмаршал граф Гудович, люди уже старые, изжившие свой век. Дела наши шли медленно, без больших потерь, но и без успешных последствий. Не страшна была эта война, но она требовала войска и денег. Шестьсот тысяч милиции вооружалось во всей России – но много ли можно было надеяться на это неопытное, необученное войско! Регулярные полки все были в армии и лучшие люди из гарнизонов уже были повыбраны. Кавалерия наша была вообще в хорошем устройстве, но пехота и артиллерия требовали укомплектования и даже преобразования. Они много пострадали. Конечно, Наполеон, в тогдашнем своем положении, не мог бы решиться на вторжение во внутренность России, как в 1812 году, но это самое бессилие его было для России опаснее безрасчетного похода в Москву. Он мог вторгнуться в провинции, возвращенные от Польши, произвесть замешательство, взволновать шляхту, выбрать насильно людей, годных в военную службу, и воспользоваться всеми пособиями, представляемыми краем. Нам пришлось бы ретироваться, чтоб укрепиться в силах, а между тем и Наполеон мог бы получить помощь из Франции. На Пруссию уже не было никакой надежды, на Австрию весьма мало. Англичане хотя обещали сделать высадку в Померанию, но не выслали ни одного человека. Швеция была слаба. Не лучше ли было отложить до времени начатие новой брани с гигантом – и самим усилиться и дать другим укрепиться, между тем как гигант будет ослабевать разлитием сил своих по всем концам Европы! Так и сделал император Александр – и поступил в этом случае с величайшею мудростью и предвиденьем.
Надлежало уступить что-нибудь – иначе нельзя было кончить этой брани. Пруссия должна была принесть жертву, которую император Александр имел твердое намерение вознаградить, при первом случае. Пруссия лишилась половины своих областей и половины тогдашнего своего народонаселения, а именно более четырех с половиною миллионов подданных, заплатив притом контрибуциями, поборами и поставками на французскую армию более 600 миллионов рублей ассигнациями. Император Александр ничего не лишился – он только признал братьев Наполеона королями, согласился пристать к континентальной системе и объявить войну Англии, а самого Наполеона признал протектором Рейнского союза и Швейцарской конфедерации, разрешив ему действовать свободно на западе Европы, с тем, чтоб Наполеон не мешался в дела России, на Севере и на Востоке. Хотя в трактате и сказано было, что русские войска должны очистить Молдавию и Валахию – но секретная статья в этом же трактате и словесное обещание уничтожали статью явную. – Чтоб доказать императору Александру, что Наполеон никогда не посягнет на провинции, возвращенные от Польши к России, он отдал императору Александру Белостокскую область[97].
Сила и могущество Наполеона в существе не возросли от Тильзитского трактата, а возросли только ненависть к нему Германии и страх в других народах. Во всей Европе Тильзитский мир почитали только перемирием, которое Англия будет стараться расторгнуть. В надежде на Тильзитский мир и уничтожение Пруссии, Наполеон вознамерился покорить Пиренейский полуостров – и стал рыть могилу, в которую должно было слечь его могущество.
После Тильзитского мира императору Александру предстояло исполнение двух великих предначертаний Петра Великого и Екатерины II, а именно: присоединение Финляндии к России, для отдаления границы от Петербурга с полным владычеством в Финском заливе – и утверждение границы с Турцией, по устью Дуная, для обеспечения южной России и Крыма. При общем мире, Россия не могла бы на это решиться – но Наполеон, в Тильзите, согласился охотно на распространение пределов России, с тем только, чтоб Россия дозволила утвердиться его династии на Западе. Всем известен конец дела. Финляндия присоединена, на вечные времена, к России – а династия Наполеона не существует… Наполеон был поэтом в политике – и оставил после себя в истории Илиаду; противники же его, действуя для государственных польз, приобрели существенные выгоды.
Но главное в том, что наше народное самолюбие было тронуто и что война с Англией не могла возбудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов, и лишая нас выгод торговли. Вот что породил общий ропот. Слава Наполеона, так сказать, колола нам глаза – и мы уже доказали, что не боимся ни страшных сил завоевателя, ни его искусных маршалов, и можем даже с меньшими силами не только противостать ему, но и бить его знаменитые легионы. Неудачи наши, как всегда и везде бывает, приписывали мы нашим генералам (что отчасти была и правда), и непременно хотели еще раз сразиться с Наполеоном, во что бы то ни стало. Таково было общее мнение в Петербурге и в целой России. Свидетельствуюсь современниками…
Французским Чрезвычайным послом прибыл в Петербург бывший адъютант Наполеона, любимец его и доверенное лицо, генерал Савари. Это был выбор неудачный. Не потому ли Наполеон решился отправить в Петербург генерала Савари, что он известен был уже императору Александру, с Аустерлица, посланный к государю с мирными предложениями перед сражением и с благородным предложением перемирия после битвы? – Но Наполеону, желавшему искренно мира с императором Александром, надлежало бы иметь в виду, что русский двор неохотно признавал все созданное Французскою революциею, и что при русском дворе наложен был траур по смерти герцога Ангенского. Следовательно, генерал Савари, как создание революционное, игравшее важнейшую роль в жалкой трагедии, кончившейся смертью принца, одной из древнейших европейских династий, – Савари не мог быть принят хорошо в кругу русской аристократии. Да и зачем было посылать генерала, припоминающего Аустерлиц и Фридланд? – Наполеон поступил бы благоразумнее, если бы послал в Петербург человека не военного, из старинной французской аристократии, не принимавшего никакого участия в насильственных и противозаконных делах, вынужденных революцией – а у Наполеона было много способных людей из этого разряда. Император Александр весьма ласково принял и хорошо обходился с генералом Савари – но в высшем обществе столицы его принимали чрезвычайно холодно, и некоторые знатные особы обращались с ним, как говорят французы: cavalierement, т. е. без околичностей. В некоторые дома вовсе его не приглашали и довольствовались разменою визитных карточек.
Отчаянные люди из молодежи, воспламененные патриотизмом, поступали иногда весьма неблагоразумно, стараясь выказать чувства свои к Наполеону, в лице его посланника. Все служившие в гвардии и в полках, стоявших в Петербурге, при императоре Павле Петровиче и в начале царствования императора Александра, помнят Вакселя, офицера конногвардейской артиллерии, весельчака и большого проказника. В то время носился слух, будто Ваксель нанял карету, четверней, у знаменитого тогда извозчика Шарова, нарочно с тем, чтоб столкнуться с каретой генерала Савари. Рассказывали, что Ваксель выждал, когда Савари возвращался из дворца, и, пустив лошадей во всю рысь, сцепился с каретой французского посла, на Полицейском мосту. Одну карету надлежало осадить. Посланник, высунувшись в окно, кричал: faites reculer votre voiture (велите податься в тыл вашей карете). – "C'est votre tour de reculer! En avant!" (Ваша очередь подаваться в тыл или отступать. Вперед!) отвечал Ваксель – и генерал Савари, чтоб избегнуть несчастья, велел своей карете осадить и сам вылез из экипажа. За справедливость этого происшествия не ручаюсь, но довольно того, что тогда все об этом рассказывали и верили рассказу[98].
Генерал Савари терпеливо переносил холодность и даже неприязненный тон петербургского общества, вероятно вследствие своей инструкции, представляясь, будто ничего не замечает, и надеясь, как и Наполеон, что это нерасположение, весьма естественное после Тильзитского мира, пройдет со временем. – Оба они жестоко ошибались в своих расчетах.
Но если к генералу Савари были холодны, то офицеров его свиты принимали везде хорошо. В обхождении с послом была политическая цель, а с простыми офицерами обходились по личным их достоинствам. Да и может ли какое бы ни было чувство или расчет воспрепятствовать торжеству, в европейском обществе, благовоспитанного француза, с известным положением в свете! – В свиту генерала Савари выбраны были отличнейшие офицеры из гвардии и генерального штаба, люди хороших, старинных фамилий, с блистательным воспитанием, лучшего тона, и притом молодцы и красавцы. Дамы взяли их под свое покровительство, и как высшее общество и офицеры гвардии не питали вовсе ненависти к французскому народу, а сердились только на правителя Франции – то французские офицеры встречали повсюду ласковый прием и простодушное русское гостеприимство, и даже подружились с некоторыми офицерами русской гвардии. В центре тогдашнего высшего круга, в доме Александра Львовича Нарышкина, они бывали почти ежедневно, а в политической гостиной княгини Натальи Ивановны Куракиной, отличались между молодыми людьми других посольств.
Весьма замечательно, что в то время, когда во всей Польше пылал энтузиазм к Наполеону, и когда почти все верили его обещаниям, главой политической партии в России, противной Наполеону и союзу с ним был поляк, князь Адам Адамович Чарторийский, который в союзе императора Александра с гордым завоевателем видел унижение России, и при всей своей преданности к государю, вышел в отставку, во время трактаций о Тильзитском мире, сдав дела тайному советнику Будбергу. Уже в двадцатых годах удалось мне прочесть записку, поданную перед Тильзитским миром императору Александру князем Чарторийским. В этой записке, составленной в настоящем русском духе, изображено было опасное положение России, без союзников, между тем, как Англия и Швеция приготовлялись к войне, и когда война с Турцией была не кончена, а с Персией начиналась. Князь Чарторийский утверждал, что Наполеон стремится, всеми мерами, ослабить, расстроить Россию, возбудить во всех европейских державах недоверчивость к ней, с тою целью, чтоб успокоив Запад, броситься со всеми своими силами на Россию. – Далее, князь Чарторийский говорил, в своей записке, что русский народ, готовый пролить последнюю каплю крови для славы и чести престола и блага отечества, упадет духом, когда увидит государя своего уступающим человеку, изображенному перед войной, в манифестах, в самом черном виде, даже отступником от христианской веры и т. п. – Видно, что князь Чарторийский, при похвальной своей ревности, не знал всей необходимости мира и дальнейших видов мудрого государя. Природные русские, так сказать, по инстинкту, догадывались, что Тильзитский мир – только перемирие, и что император Александр, рано или поздно, рассечет этот Гордиев узел. – Главою политической партии, благоприятствовавшей Франции, был граф Румянцев. По наружности и граф В.П.Кочубей принадлежал также к этой партии.
Прочитав записку князя Чарторийского, граф Кочубей улыбнулся и сказал: "Le prince ne veut pas comprendre,que nous reculons, pour mieux sauter[99]. – (т. е. князь не хочет выразуметь, что мы подаемся в тыл, чтоб вскочить далее).. – Впрочем, на самом деле, в России не было ни английской, ни французской партии, а была одна русская партия – и если граф Румянцев, князья Куракины, граф В.П.Кочубей, граф Строганов, князь Долгорукий и другие приближенные к государю лица казались весьма довольными союзом с Наполеоном, то этого требовали обстоятельства. – По совести, нельзя было во всем оправдывать Англии. Она не исполнила обещанного в 1806 году, не высадила войск в Померании, и наконец нападением на Копенгаген, бомбардированием его без объявления войны и взятием Датского флота нарушила все права народные и права человечества, то есть сделала сама именно то, в чем упрекала Наполеона. Благородная душа императора Александра не могла никогда одобрить этого поступка Англии – и негодование его было искреннее и справедливое.
Граф Петр Александрович Толстой назначен был послом в Париж. Свита его была также весьма блистательная, составленная из молодых людей, отличных во всех отношениях, нежных, благовоспитанных, с прекрасною аристократическою манерою. Нынешний канцлер граф Карл Васильевич Нессельроде был советником посольства. Кавалерами посольства были Александр Христофорович Бенкендорф (впоследствии граф, генерал от кавалерии и шеф корпуса жандармов), светлейший князь Лопухин (сын бывшего председателя Государственного совета), Лев Александрович Нарышкин – других не вспомню. – Русское посольство было принято Наполеоном с величайшими почестями и вниманием, и все тогдашнее парижское общество подражало двору. Покойный Александр Христофорович Бенкендорф любил рассказывать об этой блистательной жизни в Париже, где все стремилось к тому только, чтоб дать русскому посольству высокое понятие о блеске нового французского двора и о возобновлении в обществе старинных форм общежития, прежней французской любезности и гостеприимства. – Деятельное политическое лицо при посольстве был граф К.В.Нессельроде. Здесь было начало того блистательного и долговременного дипломатического поприща, на котором имя его сопряжено со всеми великими событиями чудной эпохи.
Савари у Наполеона был тем же, чем был Сеид у Магомета, т. е. близкий человек, преданный своему покровителю телом и душою, обожающий его и повинующийся ему, вовсе не рассуждая, а только буквально исполняя все его приказания. Савари был адъютантом при Наполеоне со времени вступления его на блистательное военное поприще, и был употребляем всегда для самых важных поручений, где требовалась безусловная преданность, скромность и самоотвержение. Савари был человек не гениальный, не дипломат, даже не учено-образованный, но он был человек умный и ловкий. Природа одарила его особого рода умом, т. е. умом полицейским, которого основание составляет чутье, вроде пуделевского. Он был всегда употребляем Наполеоном в тех делах, где надлежало открыть тайну или наблюдать за поступками неприязненных ему людей. Савари заведовал тайною полициею Наполеона, когда он был еще главнокомандующим италийскою армиею, и с тех пор всегда был его невидимым стражем и, так сказать, блюстительным оком. Шпионство превратилось у Савари в страсть. Он непременно хотел все знать и все предугадывать, и разумеется, что руководствуясь людьми продажными и безнравственными, часто видел дела превратно, усматривал заговоры там, где их вовсе не было, и составлял мнение о лицах и делах совершенно противное истине. – Вскоре после Савари приехало в Петербург множество шпионов, а еще более шпионок, т. е. женщин. Для этого дела были выбраны женщины хитрые, умные, интриганки и недурные собой.
Петербург и Москва наводнены были маркизами, графами, аббатами, гувернерами, любопытными путешественниками и путешественницами. Разумеется, что в паспорте каждому давали звание, сообразное роли, которую он или она долженствовали разыгрывать в России. Одни обязаны были притворяться враждебными Наполеону и его правлению, по связям своим с республиканцами или с Бурбонами; другие, напротив, превознося Наполеона, должны были противодействовать злым толкам, распространяемым английскими журналами и брошюрами насчет Наполеона, и располагать к нему общее мнение. Все должны были извещать Савари о всех толках насчет политических отношений Франции и о тайных намерениях русского правительства. На основании сплетен, переносимых легионом шпионов, Савари писал свои донесения Наполеону, в которых только то было справедливо, что Наполеон был ненавидим в России, что вся Россия желала пламенно войны с ним, и что английские брошюры, наполненные самыми нелепыми лжами и клеветами противу Наполеона, его семейства и противу важнейших лиц французского правительства (в том числе и Савари), не только расходились у нас во множестве, но даже почитались справедливыми. Теперь уже нет ничего тайного в Западной Европе – и архивы должны были открыться свободному книгопечатанию! – Напечатанные современные акты доказывают, что шпионство стоило в то время Наполеону огромных сумм, и не принесло никакой существенной пользы. За сплетни и переносы неприятных толков о себе не стоило платить деньги! – Расскажу, как я попал в сети одной из Наполеоновых сирен.
Во французском театре особенное мое внимание обратила на себя женщина, с прекрасным лицом южного типа. Она всегда бывала в театре с другою пожилою женщиною, помещалась в ложе второго яруса, ближе к сцене, и одевалась с удивительным вкусом и к лицу, хотя не весьма богато. Приезжала она в театр в наемной карете, парою лошадей. У наемного ее лакея, немца, узнал я, что дама – французская баронесса, приехала с теткою в Россию, после заключения мира с Францией, и живет, весьма скромно, в Малой Морской, в доме, принадлежащем ныне г-ну Лепеню. Я не сводил глаз с красавицы, в театре, стоял всегда у подъезда, когда она садилась в карету, и часто, обогнав ее экипаж, появлялся у подъезда ее квартиры, когда она выходила из кареты. Преследования эти продолжались с месяц. Напрасно я расспрашивал о красавице у знакомых мне французов – ни один из них не мог мне ничего сказать, и я уже отчаивался в успехе моих поисков, как счастливый случай (так я тогда думал!) доставил мне знакомство с нею.
Во время представления балета: Зефир и Флора, который тогда привлекал весь Петербург, перед закрытием занавеса побежал я в коридор и поместился близ дверей красавицы. Она вышла, оглянулась и, казалось, не заметила меня, но отошед несколько шагов, уронила шаль. Разумеется, что я поспешил поднять ее и подать красавице. Она поблагодарила меня с милою улыбкою и сказала, с какою-то удивительною доверенностью: "Вы так вежливы, что я осмеливаюсь просить вас, чтоб вы проводили нас через эту толпу, до подъезда: слуга мой сегодня заболел – и мы одни…" Я был в восторге, не помню, что сказал, верно какую-нибудь глупость, потому что был вне себя – и подал ей руку. Безмолвно пробрались мы через толпу, до подъезда. Тут она сказала мне, что карета ее стоит за Поцелуевым мостом, и мы пошли через площадь, между множеством экипажей. Это было в половине декабря, 1807 года. Ночь была тихая, звездная – и красавица изъявила желание идти пешком до дому, предложив тетушке ехать в карете, сказав, что от жара в театре у нее закружилась голова, и она хочет подышать чистым воздухом. – "Не правда ли, что вы проводите меня?" сказала она, улыбаясь. – "Это будет счастливейший день в моей жизни", отвечал я, и мы пошли рука об руку…
Мне был тогда девятнадцатый год от роду! – Блаженное время! – В этом приключении я видел одно счастье, не подозревая никакого дурного намерения со стороны красавицы. Да и что я мог думать дурного? Тогда я верил, что все красавицы добры, как ангелы, в чем и теперь не разуверился совершенно. Притом же, позволительное, на девятнадцатом году возраста самолюбие, отгоняло от меня всякое подозрение. Дорогою мы говорили, разумеется, о театре, о балетмейстере Дидло, о Дюпоре, о танцовщицах Е.И.Колосовой, Даниловой, о французской труппе – и наконец пришли к дому Лепеня. Я стал раскланиваться и уже готовил фразу, которою намеревался просить позволения навестить красавицу; но она предупредила меня, сказав: "войдите… отдохнуть и выпить чашку чаю!" Я онемел от радости, и пошел за нею по лестнице.
