Елена Владимировна Семёнова
Слава России
Вздорный сын вздорного отца, он не знал Киева и имел великую жажду поставить себя в нем, показать себя. Тщеславие князя раздувала и его молодая дружина, тотчас оттеснившая дружину старую, Всеволодову. Это они, щеняти несмышленые, надоумили его посадить в темницу половецких посланников. Дескать, негоже начинать княжение покупкою мира, данью поганым! Уронит это славу молодого князя! А князю, скупостью также в отца пошедшего, к тому и дани было жаль.
Посадить послов в темницу просто. Да только в ответ на это половцы двинули тьмы свои на Русь и осадили Торческ. Святополк испугался и отпустил послов, но уже не желали мира поганые на прежних условиях. Уговаривал Ян и другие дружинники всеволодовы принять условия новые, смириться до времени. Но куда там! Ратился князь с восемьюстами отроками побить половцев!
– Хотя бы ты пристроил и восемь тысяч, так и то было бы только впору; наша земля оскудела от рати и от продаж: пошли-ка лучше к брату своему Владимиру, чтоб помог тебе, – сказал на то Ян.
Этого совета Святополк послушал. А Владимир, как добрый брат, хотя и супротив был похода, а пришел на подмогу со своими отроками, и брату Ростиславу велел сделать то же. Но даже втроем слишком ничтожное число являли они пред вражескими полчищами. И теперь, в виду оных, в последний раз пытался Мономах образумить зарвавшегося Святополка:
– Видишь ты, брат, сколь неравны силы наши! Если разобьют нас здесь, то кто защитит затем Землю Русскую? Кто защитит Киев?
А щеняти лаяли звонко:
– Не слушай, князь! Хотим биться! Пойдем на ту сторону реки и побьем поганых!
И не стал слушать тщеславец мудрых советов, боясь понести урон в глазах своей дружины.
– Довольно котороваться! Раз пришли на бой, значит, надлежит биться!
Ранним утром выстроилось русское войско на берегу Стугны. С печалью глядел на него Ян Вышатич, предугадывая беду. Вспоминалось воеводе совсем другое утро, далекое, туманом времени подернутое.
Ему, Яну, идет пятнадцатый год, и вместе с братом Путятой и матерью они провожают в поход отца. Славный Вышата, внук Добрыни Никитича, дядьки Владимира – Красного Солнышка, отправлялся с войском за море, которовались о ту пору русские с греками, и хотел еще один славолюбивый князь, Владимир Ярославич, показать свою силу самому византийскому Василевсу. Ведь удалось это некогда Красному Солнышку! И не давала с той поры потомкам покоя слава его…
Плакала мать по Вышате, что по убитому. Да и у Яна с Путятой сердца дрожали. Хотелось обоим плыть с отцом за море Понтейское, добывать мечом славу родной земле! Да, вот, беда – не вошли в лета еще! И оставил их родитель при мамкином подоле, словно младенцев… И, как оказалось, счастливо сделал.
Неудачным оказался тот поход для русского войска, греки разбили его, а затем многие ладьи штормом выбросило на берег. Вышата, хотя мог спастись на одном из уцелевших суден, в отличие от князя Владимира отказался от этого, сказав:
– Мое место с моею дружиною! Если жив буду, то с ними, а если умру, то с ними же!
Оставшись со своими людьми, воевода попал в плен к грекам и был ослеплен ими. Домой отец, слепой и состарившийся на добрых двадцать лет, вернулся лишь через три года. Ни слепота, ни пережитые испытания, однако, не сломили его. До конца своих дней Вышата был верным советником киевских князей и разделял с ними все их походы…
Протрубил горн в утренней звенящей тишине, ринулись полки через Стугну на другой берег… Половцы медлили, не шли навстречу, лишь осыпали стрелами наступающих. А когда русские вышли на берег и устремились вперед, захлопнули мышеловку – откуда ни возьмись появившиеся с обеих сторон половецкие отряды закрыли путь к отступлению, отрезали гордое войско Святополка от Стугны!
– Ну, братцы, не посрамим имени русского! – крикнул Ян Вышатич, врубаясь мечом в половецкие тьмы.
В безнадежном деле сраму, как говаривал князь Святослав, не имут только мертвые. Но эта участь пока что не прельщала Вышатича. А потому бился он не без смысла, но торя путь назад к Стугне и ни на миг не выпуская из поля зрения Мономаха. Этот князь – надежа Руси – не имел права сгинуть из-за глупого тщеславия брата! Его, во что бы то ни стало, следовало выручить из этой западни!
– Ратмир! – крикнул Ян своему оруженосцу, храбровавшему подле него. – Оставь меня и пробивайся к князю Владимиру!
Этот приказ не по нутру был молодому богатырю, бесконечно преданному воеводе, но нарушить его он не посмел…
Истекающее кровью и потерявшее многих ратников русское войско сумело вырваться из половецких тисков к Стугне. Но переходить реку в строевом порядке и спасаться в ее волнах от наседающего противника – совсем не одно и то же! Отчаянно ржали кони, не менее отчаянно кричали тонущие люди. Ян Вышатич, прикрывая княжеское отступление, с горсткой храбрецов сдерживал натиск половецких полчищ, обороняясь на все стороны света.
В какой-то миг он увидел страшное: посреди реки тонул вместе со своим несчастным конем князь Ростислав. Ранен ли был, или захватило бедолагу течением, а только из последних сил уже рвался он из норовящих поглотить его волн.
На помощь брату, забыв о наседавшем противнике, бросился Мономах. Знать, уверен был князь в богатырской силе своей, хватая Ростислава за протянутую в последней надежде руку. Но не тут-то было! Половецкая стрела настигла коня Владимира, и тот пал под ним, а самого его затянуло водоворотом вслед за братом.
– Ратмир! Ратмир! – отчаянно взревел Ян Вышатич, с ужасом понимая, что сам находится слишком далеко, и ничем не может помочь тонущим князьям.
Вряд ли мог услышать оруженосец крик воеводы в громе сечи, но он, следуя приказу, был рядом и бросился на выручку князьям. Жестоко израненный в битве, Ратмир сумел пробиться к тонущим и, ухватив Мономаха за обе руки, втащил его на своего коня, сам спрыгнув в воду. Он бросился было на помощь Ростиславу, но было поздно, вода уже сомкнулась над головой несчастного князя. И в тот же миг половецкая стрела поразила отважного богатыря…
***
Мерно звонили колокола Успенской церкви. Печален был этот звон, плакали колокола по павшим в битве и угнанным в полон русским людям. И плакало в унисон им сердце оруженосца Ратмира. Очнувшись, он не сразу понял, где он. Показалось на миг, будто бы в избе епископа Леонтия… Но нет, это не изба была, а пещера. Пещера Печорской обители, которую при Ярославе Мудром основал пришедший с Афона монах Антоний… Здесь, в пещерах, подвизались вместе с ним ученики – Феодосий и Варлаам. Последнего при созидании монастыря затворник Антоний, удаляясь в дальние пещеры, поставил его первым игуменом…
– Слава Господу, ожил, – в полумраке разглядел Ратмир молодого монаха с тонким, красивым лицом, обрамленным густой русой бородой.
– Кто ты? – хрипло спросил оруженосец.
– Игумен обители сей, недостойный Варлаам, – ответил монах.
– А я как здесь?
– А тебя нашему попечению поручил отец, строго-настрого наказав, чтобы мы тебя отмолили и вылечили. Уж очень дорог ты его сердцу. Ты битву-то помнишь ли? Из реки тебя уже почти бездыханным вытащили. Хотели оставить: бежали-то шибко, позади поганые наседали… А отец не дал! На своего коня уложил тебя и до самого Киева вез.
У Ратмира путалось в голове:
– Отец? – непонимающе переспросил он.
Варлаам чуть улыбнулся:
– Воевода Ян Вышатич. Мой досточтимый родитель.
Подивился Ратмир. Давно уже служил он Вышатичу, был правой рукой его, а не знал, что почитаемый киевлянами подвижник игумен Варлаам – его сын. Вот, стало быть, отчего столь часто бывает воевода в обители! Вот, откуда тесная дружба его с ее праведными насельниками! И сын – каков! Будучи отпрыском столь древнейшего рода, наследником первого в Киеве боярина, в какой бы славе и роскоши мог жить он! А вместо этого бросил все, чтобы в постах и лишениях подвизаться в пещере…
Светло и лучисто смотрели глаза монаха, и снова вспомнился незабвенный образ старца Леонтия…
– Мы с отцом Феодосием много молились о тебе, и вся братия. Ты спас князя Владимира, и он всякий день справлялся о тебе.
– Ростислава спасти не сумел… – вздохнул Ратмир.
– На все Божия воля.
– Что же, выходит, отче, я жить буду?
– Теперь уж непременно будешь, хотя от таких ран редкий богатырь поднимается.
– Жаль… – сорвалось с уст Ратмира. И хотя едва слышен был этот вздох измученного горем сердца, но Варлаам услышал. Игумен внимательно посмотрел на оруженосца и, сев подле него, заметил:
– Раны телесные не страшны тебе, иная рана тебя к могиле тянет… Ты эти дни бредил много. Много горя ты в своей душе заключил. Расскажи, легче станет.
– Не станет, отче, – покачал головой Ратмир.
– Ты в бреду своем все одно имя называл…
Оруженосец вздрогнул, сжал бессильно кулаки. Годы прошли, а неуемная боль и теперь ножом острым пронзила сердце. Выступили слезы от болезненной слабости…
– Епископ Леонтий завещал нам держаться друг друга, а я потерял ее, отче! Потерял! Она отреклась от всего мира ради меня, а я не смог ее защитить! Не смог спасти! И старца, наставника своего, также! И отца… И зачем после этого меня из Стугны вытаскивать? Лучше бы мне на дне ее остаться…
– Не гневи Бога, чадо. Что случилось с той девицей, о которой так скорбишь ты? Она умерла?
– Нет, отче, это было бы менее страшно… – отозвался Ратмир. – Мы должны были венчаться с нею. Но ее отец ненавидел христиан. Эту ненависть ничего не могло изменить, даже чудо, явленное ему святителем… Он собрал свою родню и друзей и ночью напал на дом старца, в котором в ту пору укрывались и мы. Они подожгли дом, отче! И убили владыку Леонтия. А ее… увезли…
– Что же было с тобой?
– А я, проклятый, уцелел. Они избили меня, жестоко, и бросили. Думали, видно, что я уже мертв. А я, как теперь, зачем-то ожил… Ожил, чтобы узнать, что мою невесту тою же ночью силой отдали в жены богатому вдовцу, известному своим свирепым нравом и до смерти забившему свою первую жену! – лицо Ратмира передернуло судорогой. – Что я мог сделать, отче? Я хотел бы убить их всех. Но я был один… Один! Один! И не имел даже меча… Я мог бы сжечь их дом, даже всю деревню, я даже представлял себе это! Но тогда бы погибла и она… Хотя, может быть, для нее это было бы лучше, чем ад, на который обрекли ее. А еще в деревне были дети, которые не были виноваты ни в чем. Как же я мог отнять и их жизни?
– Месть… недостойна христианина. И сам Бог уберег тебя от великого греха.
– Бог не уберег ее от мук, которых она не заслужила! – воскликнул Ратмир и осекся. – Прости, отче… Мне трудно, невозможно смириться… Тогда я несколько недель бродил по лесам, как безумный, как дикий зверь. А потом нечаянно встретил на дороге офеней6. Они меня пожалели и взяли с собой. С ними я пришел в Киев и решил поступить на княжескую службу. Тут мне улыбнулось счастье, твой отец отметил меня и взял под свое начало. С той поры никого нет у меня на земле, кроме него… – оруженосец перевел дух и, не желая дальше ворошить горькие воспоминания, спросил: – Скажи, отче, почему имея такого отца, ты не пошел по его стопам? Твой прадед добывал стол для Ярослава, о прапрадеде Добрыне доселе слагают песни странствующие гусляры… Тебе на роду было написано продолжать их стезю. И телом ты кажешься крепок. Зачем же ты здесь?
– Господь позвал меня, и я не мог ослушаться, – ответил игумен.
– Твой отец также верит в Бога, но это не мешает его ратной службе.
– У всякого своя служба и своя рать. Вся земля наша от грехов, от жестокостей, от обид терзается. Кто-то должен отмаливать их… Язычники приносят своим идолам скот, снедь, иные – людей. А мы, христиане, себя. Наш уход от мира, наше отречение от земных страстей – это наша жертва Богу. За все то зло, которое свершается, и которому не в силах мы помешать нашими слабыми руками, даже если в них есть меч… Но, поверь мне, чадо, нет жертвы более сладостной!
Гулкие шаги прервали речь монаха.
– А, вот, и отец, – улыбнулся он, узнав быструю, решительную поступь родителя.
Через мгновение Ян Вышатич, пригнувшись, уже входил в келью. Отец и сын взаимно приветствовали друг друга земными поклонами. Они похожи были, оба рослые, красивые. Только сын, живущий с отроческих лет в постах и молитвах, тоньше, суше. Отец выглядел более могучим и статным, и лицо его было обветрено, изрубцовано морщинами и полученными в сражениях шрамами, не портящими, впрочем, благородной красоты его. Темные волосы Вышатича были еще едва тронуты сединой и густы, старость явно не торопилась подчинить себе отважного воеводу.
– Рад видеть тебя живым, дружище! – радостно приветствовал Ратмира Ян. – Что, долго ли ты полагаешь еще оставаться на своем одре?
– Я поднимусь с него, как только понадоблюсь твоей милости! – отозвался оруженосец, чья угнетенная тяжелыми воспоминаниями душа сразу воспрянула при виде своего господина.
– Считай, что уже понадобился, – ответил Вышатич и, заметив попытку Ратмира встать, поднял руку: – Ну-ну! Не сей же час! Денек-другой можешь еще поднабраться сил в этих душеспасительных стенах. А затем нас ждет дальний путь!
– Неужто новый поход?
– В каком-то смысле… В родные края твои поедем, в ростовскую землю.
Вздрогнул Ратмир:
– Для какой же надобности?
– Для двух сразу, сын мой. Князь Святополк, получив по загривку за свою гордыню, ныне весьма смирил ее и заключает с половцами мир.
Оруженосец не сдержал досады:
– Который теперь будет позорен трижды!
– Обожди! Мы еще поставим половецких собак на место, всему свое время. А пока нам нужен мир, чтобы собраться с силами. А для мира нужен выкуп. Поэтому мы едем собирать дань.
– Не самое веселое занятие…
– Ты прав, – кивнул Вышатич. – Но не горюй, будет тебе занятие и повеселее. Грамота пришла из краев твоих. Пишут оттуда, будто завелись там какие-то злодеи, что под видом волхвов избивают насмерть баб, чтобы забрать их имущество. Многих уже побили.
– Страсти-то какие, Господи помилуй! – перекрестился Варлаам.
– Так что ж самих их не побьют? Родственники этих баб? – удивился Ратмир.
– Тут, видишь ли, дело сложнее. За разбойниками теми беднота гурьбой идет, с которой они добычею делятся. Иных подробностей не ведаю! Как раз за тем и поедем, чтобы разобраться, что там за бесовщина (прости Господи!) творится, да и унять ее. Не то эти волхвы больших бед понаделают! Ну, так что, готов ли ты ехать со мной? Или раны твои требуют покоя?
– Он еще очень слаб для походов, – покачал головой игумен.
– Сегодня, пожалуй, – согласился оруженосец. – Но его милость сказал, что день-другой у меня еще есть. А на третий я буду готов следовать за ним хоть на другой конец света.
– Люблю тебя за такой ответ! – довольно воскликнул воевода. – Крепись, дружище! Скоро наведем мы порядок в твоей отчине, так что вся нечисть прочь разбежится!
– И да поможет вам Бог! – благословил отца Варлаам.
***
Чем ближе к родной глуши, тем тоскливее сердцу… Эти гиблые для человека дремучие леса и болота снились Ратмиру в стольном Киеве – иной раз кошмарами мучительными, другой – ясным видением детства. Детства, в котором ходили они с матерью в чащобы по грибы да ягоды, не боясь ни лесной нечисти, ни лютого зверя. Это она, незабвенная родительница, научила сына слышать и понимать лес. В самую глушь мог уйти он и не потеряться, найти обратный путь. Лес был ему домом, не страшил, а укрывал своими хвойными лапами от опасностей…
– Верно ли, что ты всякого зверя заговорить можешь? – спросил Ян Вышатич, когда дорога окончательно сделалась похожа на звериную тропу.
– Ты видел, что кони послушливы мне, даже дикие и необъезженные, – отозвался Ратмир.
– Конь не зверь, – улыбнулся воевода, похлопав по шее своего прекрасного белого скакуна. – Конь почти человек…
– В детстве случалось мне в лесу встречать медведя, расходились миром.
– А волков случалось встречать?
– Случалось и волков. Конь лучше человека, воевода… А человек злее волка. Моя мать со всяким зверем умела ладить, научила тому и меня. Так что, если встретятся нам волки, я, пожалуй, лучше сговорюсь с ними, чем наши князья меж собою, а наши послы с половцами.
Хохотнули ехавшие рядом дружинники этой шутке. Улыбнулся и Ян, одобрительно хлопнув по плечу верного оруженосца. Дорога, по которой ехал их отряд, наконец вырвалась из чащобы на широкий простор. Эти края уже совсем хорошо были знакомы Ратмиру – здесь вырос он, здесь прошло его отрочество, здесь потерял он всех, кого любил.
Внезапно на дорогу, чуть не под копыта лошадей, выбежала девочка лет восьми. Вздыбился конь оруженосца, едва-едва удержал он его, чтобы не затоптал ребенка. Отряд остановился. Насмерть перепуганная девочка, упав на колени, плакала навзрыд, и лишь одно слово можно было разобрать в ее рыданиях:
– Спасите!
Ратмир соскочил с коня и поднял ребенка на руки:
– Что с тобой, милушка моя? Кто тебя напугал-обидел?
– Там… – девочка показала рукой в сторону едва видневшейся за полем деревни. – Матушку убить хотят! Спасите!
Ратмир взглянул на воеводу. Тот нахмурился:
– А ну-ка возьми людей и поезжай с нею, разберись, кто там кого убивает. Может статься, что это наши разбойники.
Оруженосец вскочил на коня и, посадив девочку перед собой, сделал знак дружинникам следовать за собой. Внезапно он заметил, выпавший из-под рубашонки ребенка крестик. Девочка была христианкой! Еще мгновение, и словно огнем опалило сердце…
– Откуда у тебя этот крест? – хрипло спросил Ратмир. Работу рук своих он узнал бы из тысячи других… Ему хотелось закричать, но он боялся испугать девочку.
– Матушка надела… – робко отозвалась та.
В глазах оруженосца потемнело и он, пришпорив коня, помчался к деревне прямо через поле, срезая так длинный кружной путь. Дюжина ратников следовала за ним.
Когда отряд въехал в село, то несколько оборванцев, заголосив, бросились врассыпную. Ратмир тотчас заметил уже выехавшие за околицу и быстро удаляющиеся прочь повозки, едва различимые в поднятых клубах пыли.
– Преследуйте их! – велел он ратникам, и те бросились догонять подозрительный караван.
– Где твой дом?! – обратился оруженосец к девочке, и так указала богатую избу выше по улице. То, что в это жилище совсем недавно пришла беда, было видно сразу. Ворота были настежь распахнуты, а дверь сорвана с петель…
– Матушка! – жалобно вскрикнула девочка и, спрыгнув на землю, бросилась в избу. Ратмир, не помня себя от тревоги, последовал за ней. Он еще не мог, не хотел верить страшной догадке, невозможному совпадению… Истошный визг ребенка возвестил о несчастье. Ворвавшись в горницу, оруженосец увидел лежавшую в крови женщину, которую злодеи ударили ножом в спину. Над ней голосила, ломая руки, девочка.
Ратмир, содрогаясь, склонился над женщиной, перевернул ее и отчаянно взвыл, ударив кулаками о пол и до крови рассадив их. Это была Санда, его Санда…
– Нет! Нет! Господи, Ты не можешь отнять ее второй раз! – возопил оруженосец. – Возьми мою душу, слышишь?! Предай меня вечной муке, но спаси ее!
Девочка испуганно затихла и попятилась в угол от странного и страшного в своем отчаянии человека, звавшего то ее мать, то Бога…
Вдруг едва уловимый стон слетел с уст Санды. Ратмир на миг замер, боясь, что ему почудилось. Но нет, несчастная еще дышала… Быстро подхватив ее на руки, оруженосец выбежал из дома. К воротам его как раз подъезжал отряд во главе с Яном Вышатичем. Ехал в отряде и поп Афанасий, служивший ратникам также за лекаря. Ратмир бросился прямо к нему:
– Отче, Христом Богом заклинаю, спаси ее! – крикнул он. – Не спасешь – мою душу адскому пламени обречешь, навеки-вечные погубишь!
– Окстись, – хмуро отозвался Афанасий, слезая с седла. – Бог спасает, а не я, грешный. Неси-ка ты ее в дом, а я, что сумею, сделаю.
Ратмир отнес Санду назад, уложил на постель. Поп, меж тем, поманил к себе девочку:
– Тебя как звать, радость моя?
– Агафьей…
– Хорошее имя. Значит, Агаша, будешь мне сейчас пособлять матушку лечить. Справишься?
Девочка кивнула.
– А ты, молодец, – обратился поп к Ратмиру, – уйди отсюда. Нечего тебе здесь делать.
– Но…
– Ступай. Ты воеводе надобен, – твердо повторил Афанасий.
Оруженосец понуро вышел из избы. Вышатич встретил его понимающим взглядом:
– Обожди отчаиваться, – сказал отечески. – Бог не без милости, а отец Афанасий не без дара. Глядишь, выживет зазноба твоя. А пока сделай милость, приди в себя. Нам этих злодеев, во что бы то ни стало, теперь разыскать и изловить должно. Ратники наши не догнали их, они ушли в леса, а в лесах этих ты один только все тропы знаешь.
Вскинул Ратмир голову, приливом ненависти взнузданный:
– Из-под земли достану сатанинское отродье! Клянусь тебе!
***
Ян Вышатич не любил попусту тратить время. Из допросов перепуганных местных жителей удалось выяснить полную картину происходивших злодейств. Двое разбойников, принявших обличие здешних жрецов, янбеда и париндяита, объявили, что голод постиг залесский край от того, что зажиточные бабы стали скрывать жертвенные дары, оставлять их себе. В доказательство этому они распарывали обвиненным женщинам спины и как будто бы из них извлекали муку, рыбу и прочую снедь. Дикий и голодный люд верил этому обману тем охотнее, что злодеи делились с ним имуществом убитых.
Санда, рано оставшаяся вдовой, унаследовала богатое имение мужа, и это-то послужило приходу к ней «волхвов». Заступиться за несчастную было некому. Ее и без того недолюбливали многие односельчане, так как держалась она независимо, обрядов не соблюдала и исповедовала «греческого бога». Когда разбойники стали ломиться в дом Санды, она успела выпустить дочь в окно, велев бежать прочь…
Ратмиру удалось изловить нескольких оборванцев из шайки «волхвов» и под ударами кнута они выдали укрывище своих подельников.
– Превосходно, – усмехнулся воевода, взяв топорик. – Пойду потолкую со жрецами вашими.
– Не должно тебе, воевода, одному идти! – воскликнул Ратмир. – Их много, а ты один! Чего доброго, убьют тебя! Я с тобой пойду!
– И я пойду, – присоединился отец Афанасий. – Се брань духовная, и мне при ней быть надлежит.
Тотчас и другие дружинники вызвались идти с воеводою «на волхвов».
– Добро, – согласился Вышатич, – пойдем соборно.
– Отчего же ты не берешь свой меч? – спросил оруженосец.
– Сын, меч – оружие доблестное и славное, не годится марать его о сброд вроде этого. С них довольно будет и топора.
К разбойничьему укрывищу Ратмир показал бы путь и без проводника. Было оно у чертова омута, куда издавна остерегали матери ходить детей, пугая их живущей там нечистью. Так и стало преданье злою былью.
Врасплох злодеев застать не удалось, не так глупы были они и на подступах к своему лежбищу выставили дозорных. Те, вскарабкавшись на высокие ели, издали рассмотрели противника, и пронзительный свист раздался в чаще. Тотчас ожила, зашевелилась она. Хотели удрать разбойники, да не успели, вывел свой отряд наперерез им Ратмир. Он, преданий не боявшийся, на тот чертов омут не раз бегал в малолетстве – ягоды на нем особенно сладки и сочны бывали. Потому всякая тропинка была ему знакома лучше, чем проводникам.
Закипел бой в зверином царстве, с испугом смотрели лесные жители, как с рыком и ревом били друг друга люди. Чья-то проклятая рука ударила деревянным колом в грудь отца Афанасия. Даже перекреститься не успел праведный муж, так и отдал Богу душу, не охнув.
Многих злодеев побили у омута, да, вот, беда – не оказалось среди них главных разбойников. Ушли жрецы кровавые! Эта неудача вкупе с гибелью отважного пастыря страшно разгневала Вышатича. Уцелевшие злодеи знали немного и даже под кнутом могли сказать лишь, что волхвы до Белого озера собирались податься, по Шексне-реке.
Двинулся и воевода по Шексне, усадив дружину в ладьи. День шли, другой, третий, а ни следа волхвиного! И жители местные – все, как один, головами качают: не знаем, мол, не ведаем. Так и поверил Вышатич этому неведению!
– Перепороть всех, так расскажут, где злодеев искать! – в сердцах говорил Ратмир, томившийся неведением об оставленной при смерти и без лекаря зазнобе.
Воевода чувства своего оруженосца хорошо понимал. Он отечески любил этого удалого молодца и разделял и скорбь его, и ярость. Однако, ярость может позволить себе оруженосец, а не посланник княжеский, воевода киевский.
– Есть средство мудрее, чем шкуры драть, – отвечал он.
Расположившись станом у Шексны, Вышатич велел собрать к нему набольших людей из местных жителей. Когда тех, немало встревоженных, привели, воевода невозмутимо осведомился:
– Стало быть, где злодеев искать вы не знаете?
– Не знаем, батюшка! Откуда же нам знать?
– В таком случае я и моя дружина станем у вас на кормление на всю зиму и дольше, покуда вы не сыщите мне кровопийц-волхвов!
– Смилуйся, батюшка! Мы ведь и дань князю с великим трудом собрали! Сам видишь, какой неурожай постиг нас этот год! Где же нам твою дружину прокормить?
– Уж это ваша забота, – отрезал воевода. – А моя – злодеев изловить!
Расчет оказался верным. Страх, что придется целый год кормить княжескую рать, возымел чудодейственное влияние на память местных жителей. Три дня спустя те же набольшие люди, вооруженные кольями и топорами, привели к шатру Вышатича двух связанных разбойников:
– Гляди, воевода, мы исполнили волю твоей милости и сыскали злодеев!
На что только ни пойдут люди, чтобы избавиться от тяжкого оброка… Могли, пожалуй, и первых встречных бродяг притащить? Чтобы избежать обмана, воевода решил допросить «волхвов» самолично. Те, порядком побитые, зло глядели исподлобья, и во взгляде их не было страха, но одна лишь ненависть…
– Чего ради погубили вы столько людей? – спросил Ян.
– Они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие! – воскликнул старший из двух злодеев. – Прикажи, и мы пред тобою вынем жито, или рыбу, или что другое!
Вышатич поморщился от наглой попытки оморочить даже его, киевского воеводу:
– Поистине ложь это; сотворил Бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, и нет в нем больше ничего!
– Мы знаем, как человек сотворен, – отвечал на это «волхв».
– И как же?
– Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу.
– И какому же богу веруете вы? – нахмурился Ян.
– Антихристу! – воскликнул разбойник, глаза которого блеснули какой-то жестокой радостью.
– И где же он?
– Сидит в бездне.
– Что же это за бог, коли он сидит в бездне? – усмехнулся Вышатич. – Это бес, а Бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами.
– Говорят нам наши боги: не можешь нам сделать ничего! – подал голос младший «волхв», чьего лица почти нельзя было разобрать под спутанными волосами.
– Лгут вам ваши боги, – сказал воевода и велел державшим разбойников смердам: – Ну-ка, отходите-ка хорошенько этих нечестивцев и вырвите им бороды!
Вопли и проклятья огласили стан Вышатича, когда посыпались удары на злодеев, а расщепы принялись драть клочья из их косматых бород.
– Ну, – обратился к ним воевода, – что же вам теперь молвят боги?
– Чтобы встать нам перед князем, а не перед тобой!
– Смотри-ка, – усмехнулся Ян. – Княжий посланник для них уже маловата сошка!
– Если твоя милость позволит, я… – начал с гневной дрожью в голосе Ратмир, но Вышатич остановил его:
– Сын, не марай своих рук. Они получат свое и без этого, – сказав так, он сделал знак стоящим подле ратникам: – Привяжите злодеев к мачте!
«Волхвов» привязали к мачте ладьи и пустили ее по реке. Отряд Вышатича во главе с ним шел теперь по берегу. С окрестных сел собирались люди – посмотреть на расправу. Иные из них громко выкрикивали проклятья – это были родичи убитых женщин.
Поход продолжался до самого устья Шексны. За это время подвешенные к мачте разбойники измучились настолько, что едва могли говорить. Ян шагнул в ладью и, подняв голову, окликнул их:
– Что же вам теперь ваши боги молвят?
– Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя, – прошелестело сверху.
– Вот это-то они вам правду поведали! – кивнул воевода и обратился к собравшимся на берегу смердам. – Что, есть среди вас кто-нибудь, у кого эти двое убили родных?
– Они убили мою мать! – крикнул кто-то.
– И мою сестру!
– И мою дочь!..
– Ну, так поступайте же с ними по воле вашей! – разрешил Вышатич, сходя на землю.
***
Ранней осенью особенный свет от березовой плоти исходит, и тишина в лесу необычайная, священная тишина, тишина таинства предуготовления к скорому ледяному савану… Чист и прозрачен воздух, чисты мысли леса. И даже звуком, словом не хочется нарушать этот дивный покой. Да и к чему нарушать его? К чему все слова, когда сомкнуты руки, когда никнет голова к надежному плечу…
Словно страшный зыбкий морок рассеялся, словно створки затхлого, грязного от мышеяди чулана открылись настежь, впуская солнечный день. И так ослепителен свет, что и больно, и страшно глазам, привыкшим различать лишь тьму и сумрак.
Ей сказали тогда, что он убит… Что самое тело его растерзано зверями. Как она не умерла тогда? Не сошла с ума? Лишь голос ее, ручьистый голос, бывший радостью всех праздников, пропал. Два года не произносила Санда ни слова, чем приводила в бешенство мужа, которым покарал ее родитель. Речь вернулась к ней лишь с рождением дочери. Крестить ее было некому, да и муж не позволил бы. Агафья или Асапа, как называли ее в семье, стала единственным утешением Санды, ради дочери она сносила все издевательства мужа.
Впрочем, недолго дано ему было куражиться над нею. Прошло по окрестностям дурное поветрие и поморило много людей. Унесло оно и мужа Санды, и отца с дядькою, и брата… А ее с дочерью не тронула зараза, обошла стороной, и осталась она богатою вдовою. С той поры потекла жизнь размеренная, спокойная. Для тяжелой работы нанимала Санда людей, лишнего не копила, но и пеклась, чтобы не оказаться с дочерью в бедствии. Две скорби тяготили сердце ее: нельзя было надолго оставить дом и хозяйство, чтобы крестить Агафью, и тяжело было жить вдвоем, не видя друзей среди соседей. Не раз думала Санда продать все имущество и податься в Новгород или даже Киев. Но женщине одной нелегко поднять такое дело!
И, вот, пришла беда… Уже наслышана была Санда о разбойниках, морочащих голодный люд, а потому, когда нагрянули они, тотчас поняла – погибель надвигается! И не одни они пришли, а с изрядной шайкой, в которой узнала Санда своих же работников. Знать, они и нашептали злодеям, что хозяйка большие запасы прячет!
Погибель обернулась чудом. Подумала Санда, любимые синие глаза увидев, что в раю очнулась. Но, если и рай это был, то земной.
– Горлинка моя, радость, ты живи только, а я больше никогда не оставлю тебя! От любой беды защитить сумею! Прости, что раньше не умел защитить…
