Елена Владимировна Семёнова
Слава России
– Хлеб из лебеды? – удивился Николай. – Как же это, матушка?
– А, вот, ты, Николушка, возьми теперь людей и пойди с ними собирать, что я велела. Принесете мне, а уж я хлеб испеку.
К вечеру в амбаре, некогда полном зерна, стояли мешки с корой и лебедой. Все это было смолото в муку, и Ульяна, распустив слуг, принялась за работу. Прежде всего она прочла по памяти акафист Николаю Угоднику, стоя на коленях и кладя земные поклоны. Помнила она, как пришел ей на помощь Святитель и оборонил от нечистого духа.
– Отче Николае! Спас ты меня однажды, посрамил врага рода человеческого! Помоги и теперь, не дай в расхищение ему овец Господних!
Всю ночь пекла Ульяна хлебы, распевая псалмы и молитвы, а поутру велела Варваре и Николаю расставить на дворе столы и созвать всю оставшуюся челядь, а с нею всех нищих, что встретятся окрест. Когда же двор заполнился голодными, то хозяйка сама подала свою невиданную стряпню. Настороженно начали люди вкушать предложенные хлеба, но, едва попробовав, радостно восклицали:
– Никогда не ели мы хлеба вкуснее! Чудо! Истинное чудо!
– Ну, вот, Варюшка, – сказала Ульяна своей наперснице с усталой улыбкой, – не оставили нас Господь и Николай Угодник. Глядишь и еще одну зиму выдюжим. Помнишь, как сказано? «Не бойся, токмо веруй!» И «по вере вашей будет вам». За маловерие наше страдаем мы. А коли будем веровать и не страшиться козней искусительных, так Господь и подаст нам по вере нашей. Если не манну небесную, так хлеба из лебеды…
__________________
Голод на Руси простоял три года. Ульяна Осорьина сумела не только пережить его сама, но и все это время кормила и свою челядь, и нищих. Когда же окрестные помещики упрекали последних, для чего они ходят к нищей вдове, которой самой есть нечего, те отвечали, что ни один хлеб не елся им так всласть, как хлеб этой вдовы. Умерла Ульяна Устиновна через год после окончания голодного трехлетия, а через десять лет по успении была прославлена Русской Церковью. Первое житие и первую службу своей святой матери написал ее сын, Дружина Юрьевич Осорьин.
Мощи святой Иулиании Лазаревской хранились в храме Архангела Михаила в родовом селе Осорьиных (Осоргиных, как стала писаться их фамилия позднее) Лазарево. В 1930 г. храм был закрыт, а рака с мощами перенесена в Муромский краеведческий музей. В 2014 г. мощи святой Иулиании возвратились на место их первоначального упокоения – в возрожденный храм Архангела Михаила села Лазарево.
ВОЕВОДЫ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
(Михаил и Алексей Шеины)
В кровавом мареве, растекающемся перед померкшими глазами, в который раз взлетает и опускается кажущийся непомерно громадным топор…
– Отец! – вскрикивает Иван, беспомощно шаря вокруг себя коченеющими руками.
– Тятя, тятя, успокойся, я это, Семка, – слышится рядом полный слез голос, и детские ручонки хватают его ладонь, тянут к губам.
– Семушка… сынок… – Иван изо всех сил напрягает глаза, ища увидеть родную русую головушку, но напрасно, померкли глаза, слишком много довелось им видеть того, чего не должно никогда созерцать человеческому оку.
– Думал я, Семушка, что сидение смоленское – самое страшное испытание, а ныне вспоминаю я его, как время едва ль не самое счастливое…
Было Ивану 10 лет, когда вместе с отцом оказался он в Смоленске. Град сей, обнесенный грозной крепостною стеною испокон веков служил преградой на пути стремящихся на Русь супостатов. Еще в 882 году присоединил сию землю к русским владениям Олег Вещий, и с той поры не прекращалась брань за нее. Было время, когда переходил Смоленск в руки захватчиков, но затем русские вновь возвращали свою отчину. Смоленская крепость, поразившая воображение юного Ивана, была выстроена совсем недавно зодчим Федором Конем. Она насчитывала 38 высоченных башен, девять из которых имели ворота. Конь выстроил крепость, внеся немало улучшений в традиционные фортификационные сооружения. К примеру, толстенные стены насчитывали теперь не два, а три яруса и были приспособлены для боя. На первом ярусе, предназначенном для подошвенного боя были установлены пищали и пушки. На втором – для среднего боя – зодчий выстроил траншеевидные сводчатые ниши в середине стены, в них также ставили пушки. Пушкари поднимались к ним по приставным деревянным лестницам. Верхнему бою надлежало идти на верхней боевой площадке, которая была ограждена зубцами. Между зубцами были невысокие кирпичные перекрытия, из-за которых стрельцы могли бить с колена. Венчала все тесовая крыша, закрывавшая площадку, на которой также были установлены пушки…
– Тятя, этакую крепость ляхам никогда не взять! – с восторгом восклицал Иван, когда отец показывал и разъяснял ему все эти премудрости.
– Будем уповать на то, Иванушка!
Отцу в ту пору было 39 лет. Муж во цвете сил! Уже самая ладная богатырская фигура его внушала уверенность, а слава о нем, как о доблестном воине и человеке справедливом, укрепляла в горожанах веру в то, что новый воевода сможет защитить их от грядущего нашествия.
Злополучный Царь Василий Шуйский, борясь с самозванцами и разбойниками, наводнившими Русскую Землю и ввергающими ее в нескончаемую смуту, призвал в помощь себе шведских наемников, обещав им в награду Корельский уезд. Речь же Посполитая, находившаяся в войне со Швецией, использовала сие обстоятельство, чтобы пойти войной и на разрываемую смутой Русь. Ляхи не могли смириться с тем, что русские свергли с престола их ставленника – самозваного царевича Димитрия. Того самозванца с его воровскими отрядами воевода Шеин громил еще в 1605 году. Наголову разбив их под Добрыничами, он в дальнейшем до последнего отказывался присягать Лжедимитрию.
Правление польского ставленника оказалось недолгим. Самозванец был женат на дочери польского магната, насаждал на Руси польские порядки, попирал православную веру. Через него самая Римская церковь надеялась осуществить свою давнишнюю мечту по окатоличиванию Русской Земли. Но не потерпели русские глумления над святынями своими, убили вора и развеяли его прах.
Худо было, однако, что восшедший на престол Царь Василий не имел поддержки в народе, не имел и законных прав на Мономахов венец. Незаконный Царь боролся теперь с тушинскими и прочими ворами, а шведы и поляки делили русские земли… В таком-то прямо бедственном положении воеводе Шеину вручена была судьба главных западных ворот Московского Царства – Смоленска…
– Запомни, Семушка, запомни и детям передай: дед твой не преступником и предателем был, но героем и мучеником, врагами оболганным! Слышишь ли, Семушка?!
– Слышу, тятя! И никогда не постыжусь дедова имени и носить его стану с гордостью!
Иван прижал голову сына к груди, поцеловал ее запекшимися губами. Промерзшая колымага, в которой везли их под стражей в далекую ссылку, подскакивала на ухабах, и каждый толчок приносил неимоверные страданию разбитому, непослушному телу. Стражники, коих не видел теперь Иван, могли бы проявить милосердие, прервать путь, перенести больного в теплую избу, о чем молила их его жена, но они были людьми крепкой души, и мольбы страдальцев не трогали их. Может, и к лучшему?.. Иван уходил без сожаления. Скоро он снова встретится с отцом в вечной радости, скоро прекратятся мытарства и унижения. Только семейство жаль… Что станет с несчастною матерью, на старости лет лишенной всего и обреченной на такие муки? С женой? С малолетним Семушкой?
– Ты, тятенька, поправишься! Ты еще сам внукам рассказывать будешь, как вы с дедом за Смоленск бились!
– Нет, Семушка, нет… Час мой близок. Мне бы лишь тебе досказать, пока язык мой еще повинуется мне…
Война началась летом 1609 года. Ляхи под водительством самого Сигизмунда III явились под стены Смоленска. Велика была рать их! 12,5 тысяч человек: ляхи, татарва, венгерские и немецкие наемники. А к тому более 10 тысяч запорожцев… Против них было лишь пять с половиною тысяч русских. Крепость, впрочем, снабжена была большим числом пушек, значительными запасами оружия и продовольствия. При приближении противника к Смоленску воевода приказал выжечь окружавший город посад. Так ляхи были лишены укрытий для подготовки внезапной атаки и жилищ на зиму.
В конце сентября польская кавалерия и наемники атаковали крепость. Ляхи рассчитывали отвлечь русских видимостью общего штурма и прорваться через Копытицкие и Авраамиевские ворота, взорвав их. Но не так недогадлив был воевода Шеин, чтобы не предусмотреть подобного плана! Все ворота крепости были заранее прикрыты срубами, заполненными землей и камнями. Это защищало их от огня осадной артиллерии и возможного подрыва.
Первый штурм был отражен с большими потерями для неприятеля. Три месяца спустя, ляхи попытались проникнуть в город иным образом, сделав подкоп под его стеной. Однако, русские тот подкоп обнаружили и взорвали вместе с находившимися там врагами.
– Славная была зима, Семушка… Страшная и славная. Охотники время от времени совершали вылазки супротив ляхов, чтобы жизнь им медом не казалась. А кроме – нужно и нам многое добывать было! Дрова, воду… Нам так не хватало ее! Вылазки бывали крупными и малыми, и к сим последним я вечно рвался примкнуть! Ратник был из меня еще никудышный, но разведка, добыча – в этих делах я не плоховал! Однажды взяли меня наши охотники на опасное дело. Нас было всего шестеро. Мы переплыли Днепр на лодке и проникли во вражеский лагерь. Похитили там кое-что из снеди, но самое главное – знамя! Я лично срезал его с древка и спрятал под исподним, на груди. Можешь ли ты представить мой восторг, когда я поднес отцу свой первый боевой трофей?!
– Должно быть, дедушка очень гордился тобой?
– Да… Он поднял меня на руки и сказал: «Быть тебе, Иванушка, славным воином! Мужай, сынок!» – из невидящих глаз Ивана потекли слезы. – И такого-то человека в предательстве обвинить, псам скормить… Господи! Да уж лучше бы на престол…
Теплая ручонка в испуге заградила готовые вымолвить крамолу уста:
– Тише, тятенька! Стража услышит – беда будет!
– Куда уж большей-то беде… Все беды наши – от тех, что бьют в спину…
Беда для Смоленска, как и для всей Руси пришла со смертью ее верного непобедимого витязя – молодого князя Скопина-Шуйского. Поговаривали, что не своею смертью умер сей Богом благословленный для защиты Московского Царства воевода, но был отравлен женою царского брата Димитрия. Дочь приснопамятного Малюты Скуратова, она была ничуть не добрее своего кровавого отца. Шуйские ревновали к славе 23-летнего племянника, к той великой любви, которую питал к нему народ русский, презиравший их самих. Это перед победоносным Скопиным падали ниц русские люди, это его наградили они титулом отца Отечества. То был новый Невский, солнце Земли Русской… И безумные губители его не понимали в самоослеплении своем, что себя же лишили единственной своей опоры.
Вскоре войско Дмитрия Шуйского было разгромлено ляхами у деревни Клушино. Царский брат позорно бежал. Разбежалось и все русское войско. Один из отрядов его присягнул на верность польскому королевичу Владиславу, к ляхам же перешли и наемники.
Этот разгром стал смертным приговором Царю Василию. Собственные бояре свели его с престола, усадили в сани и отправили… в Речь Посполитую, признав в качестве нового московского Государя королевича Владислава.
Иван помнил побагровевшее лицо отца, когда читал он сии позорные известия. Отныне Смоленск оставался один. Отныне он должен был противостоять не только внешнему врагу, но и самой Москве, с тем врагом осоюзившейся! Несколькими месяцами раньше на предложение короля Сигизмунда сдать город Шеин от имени войска, духовенства и горожан ответил: «Мы в храме Божией Матери дали обет не изменять Государю нашему Василию Ивановичу, а тебе, Литовскому королю и твоим панам не раболепствовать вовек!» Теперь Василий Иванович стал пленником. Польские ратные люди стояли в Москве. Московские бояре готовы были целовать крест Владиславу, и лишь патриарх Гермоген не допускал того бесчестия, требуя, чтобы иноземный царевич сперва принял православную веру.
Соблюдать сего условия ляхи не желали, но настаивали при том на сдаче Смоленска Сигизмунду.
– Что вам стоит поклониться отцу Смоленском, который добывает он для сына, что скоро сделается Царем вашем? – говорили они. – Что вам стоит пустить в Смоленск войско наше по примеру Москвы?
Отвечал на то посол русский, митрополит Филарет Романов:
– Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить. Если даже немногие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать. А если король и возьмет Смоленск приступом помимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию – лишь бы нам своею слабостью не отдать города.
– Если Смоленск будет взят приступом, – спросили ляхи, – то не будете ли вы, послы и отцы города, в проклятии и ненависти?
Им ответил, завершая спор, воевода Шеин:
– Хотя бы в Смоленске были наши матери, жены и дети, то пусть бы погибли. Да и сами смольняне думают то же, и скорее все помрут, но не сдадутся.
Смольняне думали то же, да не то же думала Москва. Не сумев вынудить голодом и заточением к покорству Сигизмунду патриарха Гермогена, московские бояре сами предались во власть короля, потребовав того же от Смоленска.
– Я митрополит, – ответил сановным предателям Филарет Никитич, – и без патриаршей грамоты не могу дерзнуть на такое дело, чтобы приказать Смоленску целовать крест королю.
Он был прекрасен и мужественен этот истинный русский вельможа, что происками клеветников был обвинен в злом умысле супротив Царя Бориса Годунова, жестоко пытаем и насильно пострижен в монахи. БОльшая часть его фамилии погибла в заточении, в ссылке. Братьев его, в кандалах, везли некогда по тому же направлению, что и Ивана с родней. И точно так же, как он, не могли они снести мук, лишений и позора… Лишь один из них остался жив, да и тот был разбит ударом. А Филарет Никитич выжил. И, несмотря на все перенесенное, с неколебимым достоинством защищал уже не на бранном поле, но в одеждах святительских честь поругаемого изменниками русского имени.
– Хотя Москва королю крест целовала, но то на Москве сделано от изменников, – таков был вслед за митрополитом ответ отца. – А мне Смоленска королю не сдавать и ему креста не целовать, и биться с королем до тех мест, как воля Божья будет. И кого Бог даст Государем, того и будет Смоленск!
Из Москвы, меж тем, примчался с новыми грамотами главный боярский иуда, Иван Салтыков, чьи руки обагрены были невинною кровью чад и жены Бориса Годунова. Сей негодяй призывал смольнян положиться во всем на волю короля. Но смольняне были тверды и ответили Салтыкову, что следующего посла с подобными воровскими грамотами заставят они хлебнуть днепровской водицы.
Больше воровских грамот в Смоленск не присылали. Наступили самые тяжелые дни для города. Его жители вымирали от голода, холода и болезней. Чтобы подкрепить бодрость духа измученных смольнян, воевода всякий день самолично заседал в приказной избе, рассматривая прошения нуждающихся, самолично следил за верностью исполнения всех городских дел, за распределением последних запасов продовольствия из открытых им царских погребов. Однако, роковой день неумолимо приближался.
Нашелся и в Смоленске свой иуда, что бежал из крепости и, предавшись ляхам, донес им о бедственном положении вымирающего города. И тогда ляхи пошли на штурм…
– Злодей тот, Дедешин Андрей, указал супостатам слабое место в стене нашей, что не успели мы довольно укрепить после прежних штурмов. Туда и ударили они поутру 3-го июня, – голос Ивана прерывался от слабости и волнения. Ему чудилось, что он теперь не в ледяной колымаге, немощный и умирающий, но снова мужествует подле отца у стен гибнущего Смоленска. – Им удалось пробить брешь, и в нее хлынули их ратники… Твой дед самолично встречал их с отрядом уцелевших и еще способных держать оружие… Они полегли почти все! А мы – отец, мать и я с сестрой – укрылись в башне и отбивались там. Отец был ранен в плечо, но продолжал биться! Вся лестница, ведущая в башню, была завалена телами порубленных им супостатов. И также сражались в то утро все смольняне! Они предпочитали погибнуть, но не предаться в руки врагу! Многие горожане укрылись в стенах собора, под полом которого хранились наши пороховые запасы. И когда ляхи ворвались в собор, запасы те были взорваны! Собор взлетел на воздух и погреб под своими сводами всех – и защитников, и нападавших… Твой дед хотел сделать то же. У нас в башне был порох. И когда ляхи прорвались… – Иван перевел дух. Перед померкшим взором вживе стояли, наседая друг на друга – ляхи. В грязи и крови, распаленные битвой, прорвавшиеся в последнее укрепление русской цитадели по трупам своих соратников, с лицами, перекошенными яростью, в зловещих отсветах факелов, они были страшны. Они готовы были изрубить на куски непокорного русского воеводу и его семейство.
Мать с сестрой в смертельном ужасе жались в углу. Мать обнимала дочь и закрывала ей глаза, чтобы та не увидела грядущей расправы…
Отец, чья изнемогшая рука уже едва могла держать меч, истекающий кровью, отступил к бочонкам с порохом и схватил полыхавший на стене факел. Охнула в испуге готовившаяся испить крови затравленного зверя стая. Но всех больше испугался в тот миг Иван. Не за себя, нет! За отца, за матушку с сестрой! Он так хотел, чтобы они жили!
– Тятенька, родимый, не надо! – вскрикнул отрок, бросаясь к родителю.
И дрогнула отцовская рука, взгляд его, видевший дотоле только врагов, скользнул по лицам родных… Залязгали мечи ляхов. Вот, сейчас ринутся они и изрубят всех! Иван инстинктивно заслонил собой родителя, желая лишь одного – чтобы вся эта сталь обрушилась лишь на него одного. Но в этот миг в башне появился воевода Ян Потоцкий и резко приказал своим людям:
– Мечи в ножны! Не трогать их!
Для него, Яна Потоцкого, взять в плен столь доблестного соперника, как смоленский воевода, было куда большей честью, чем убить его…
– Господи! – Иван попытался приподняться, но лишь захрипел и упал на руки сына. – Господи, зачем я помешал ему тогда?! Зачем помешал поднести огонь к тем бочонкам?! Мертвые сраму не имут… И мы бы не имели его! И никто никогда не поругал бы имени воеводы Шеина! Я, я один во всем виноват! Прости, прости меня, отец… Это я, проклятый, погубил тебя… Это все я…
***
Палач был мастак своего дела и на славу «потешил» толпу, собравшуюся на Красной площади поглазеть, как четвертуют самого опасного государственного преступника со времен самозванцев. Этому казачьему вождю удалось отвоевать у московского Царя Самару и Астрахань, Царицын и Саратов, все Поволжье полыхало и покорялось казацко-мужицкой силе. Он был разбойником и мятежником, но, глядя на него, не мог Алексей не испытывать уважения к его дивному мужеству. Кнутом битый, огнем опаленный, на дыбе изломанный, стоял атаман Разин на эшафоте и со спокойствием слушал страшный приговор. А выслушав, повернулся к Собору Покрова, поклонился на три стороны и промолвил лишь одно слово:
– Простите!
Когда казнимому палач отсек руку и ногу, брат его, придя в малодушие и ища спасти себя, возопил:
– Я знаю слово и дело государево!
И тогда атаман, повернув к нему лицо с выкаченными из орбит глазами прохрипел со злостью:
– Молчи, собака!
Подивился Алексей вновь силе этого страшного, жестокого, но необычайно мужественного человека. А палач, видать, убоявшись, что царский супостат успеет сказать еще что-либо, поспешил отсечь ему голову. Сверкнул окровавленный топор, покатилась голова по деревянному помосту, охнул народ одобрительно…
А Алексей невольно зажмурился. Затем искоса взглянул на стоявшего рядом отца. По бледному лицу последнего угадал он, что то же чувство, та же мысль владеет теперь родителем. То же жуткое, пускай и никогда не виденное, воспоминание…
– Пойдем отсюда, Алеша, – тихо сказал Семен Иванович, беря сына за руку.
Продравшись сквозь толпу и оказавшись за кремлевскими стенами, отец перевел дух и отер выступивший на лбу пот.
– Жаден, жаден люд московский до забав кровавых, – вымолвил он.
Алексей же, вновь вернувшийся мыслями к поразившей его атаманской силе, заметил:
– Когда бы этакое мужество да доблесть, да таланты воинские – да на Государеву службу! Какой бы славы мог он достичь!
Семен Иванович задумчиво посмотрел на сына:
– Славы? – переспросил отрывисто. – Может статься и так… А, может, и топора катова и посрамления великого – за доблесть свою да службу Государеву! Как прадед твой, Царствие ему Небесное!
Затуманилось чело мальчика при сих словах. Горькая судьба прадеда сызмальства томила его душу. Один из самых прославленных героев Смутного времени, возвратясь из долгого плена, в коем находился с женой и чадами, он поперву был обласкан молодым Государем Михаилом Федоровичем. Отец и соправитель его, патриарх Филарет, возвратился из плена вместе с прадедом и до самой кончины оставался ему другом и покровителем. Когда же святитель почил, воевода Шеин лишился своей опоры при дворе, силу обрели его завистники, клеветавшие Царю, будто бы он, Шеин, в плену целовал крест королевичу Владиславу…
Случай для расправы был найден скоро. Старому воеводе было приказано отвоевать некогда доблестного обороняемый им Смоленск у ляхов. Вот, только в предпринятом походе на всяком шагу встречал прадед препятствия со стороны Москвы. То казну и припасы задержат на несколько месяцев и тем сделают невозможным начать поход в летнюю, самую пригодную для того пору, то просрочат самый приказ царский с тем, чтобы тот оказался невольно нарушен, то не пришлют обещанных пополнений. Все это сделало невозможным взятие Смоленска. И в неудаче этой обвинили Шеина, представив его в царских очах изменником и злодеем. Старца Филарета не было в живых и защитить прадеда было некому. Царь Михаил Федорович мог бы проявить снисхождение к опальному воеводе, вспомнив прежние заслуги его, но не только не сделал этого, но обошелся с верным защитником своего царства, как с худшим из разбойников. Шеина пытали, а затем обезглавили… На том же самом месте, где ныне отсекли голову бунтарю Степану Разину. Семью прадеда лишили всего имущества и сослали. Дед, Иван Михайлович, умер в дороге на руках у маленького сына и безутешной жены…
Когда-то похожей жестокой расправе подверг Борис Годунов бояр Романовых, и в годы младенческие будущий Царь Михаил Федорович с лихвой хлебнул и сиротства, будучи отлучен от родителей, и лишений, и унижений, находясь в ссылке на Белом озере. Но не дрогнуло сердце Государево, когда по оговору злодеев, иные из которых екшались и с ляхами, и с ворами, но, несмотря на то, по знатности родов своих оставлены были при дворе, обрек таким бесчеловечным мукам семейство, которое уже и без того претерпело много горя во вражеском плену.
Жгла эта несправедливость сердце Алексея, и во всю дорогу до дома не проронил он ни слова. Молчал и отец, погрузившись в те же тяжкие воспоминания. Не так давно Царь Алексей Михайлович слезно каялся у привезенных в Москву мощей святителя Московского Филиппа за окаянства умучившего его Царя Иоанна Грозного. Может, придет время, и кто-нибудь из последующих Государей сокрушится сердцем о судьбе неправедно обвиненного воеводы?.. Или уже сокрушились, хотя и не напоказ, выразив то сокрушение возвращением опального семейства из ссылки? Ныне Шеины не преступники уж, а Семен Иванович, чье детство в дальних краях прошло, стольником пожалован. И перед сыном его, Алексеем, открыт путь службы Государевой. И путь сей манил мальчика! Он давно поклялся себе служить Отечеству столь же ревностно, как служил его прадед, и своею службою возвратить имени Шеиных славу, какую оно заслуживает.
***
Своей цели юный Алексей Шеин добивался всегда. 14-ти лет по смерти родителя унаследовав от него должность стольника, он уже пять лет спустя был назначен воеводою в Тобольск, а оттуда еще через два года переведен в Курск. Царевна Софья, сделавшаяся правительницей при малолетних братьях, Петре и Иоанне, жаловала молодого воеводу и возвела его в боярское звание. Под началом любимца ее, князя Василия Голицына, Алексей участвовал в двух Крымских походах, командуя Новгородским полком. Походы те не принесли успеха, ибо войско русское немало отстало от своего века, а сами кампании были худо подготовлены.
Понимая это, все больше тяготел Шеин к подрастающему Царю Петру. Этот не по годам смышленый отрок свои потешные полки обучал на манер европейский и вместе с ними учился сам. Эти-то полки, Семеновский и Преображенский, из потешных обратившиеся в первые полки заново устрояемой русской армии, несколькими годами спустя повел Алексей в поход на Азов, взятием которого грезил молодой Государь, к тому времени утвердившийся на престоле и отправивший в монастырь едва не отравившую его в жажде власти сестру.
Азов еще более полувека назад брали казаки, но в ту пору русское правительство не готово было оказать им поддержку и удержать важную для обороны южных рубежей России крепость. Казаки ушли, а молодое русское войско с первого захода расшибло себе лоб об азовские стены. Петр поспешил, предприняв сей поход без достаточной подготовки. Однако, Царь был из тех людей, что учились на собственных ошибках и из своих неудач ковали свои будущие победы. Для взятия Азова нужен флот? Превосходно! Значит, построим флот и возьмем Азов!
Для того, чтобы построить флотилию для нового похода на турецкую цитадель Петру понадобился всего лишь год. Своих моряков порядком еще не воспитали, и командовать флотилией взялись сам Царь, скромно носивший звание и имя бомбардира Петра Михайлова, и его давний наставник в ратном деле Франц Лефорт. Сухопутное же войско, вдвое увеличенное за счет казаков, калмыцкой конницы и холопов, получавших вольную при записи в солдаты, всецело вверено было Алексею. О казаках Шеин особенно ходатайствовал перед Царем. Хорошо зная казаков сибирских, памятую пусть и разбойную, но поразительную ратную доблесть разинцев, он не сомневался, что сии природные воители и теперь способны одни овладеть Азовом, как их предки.
– Жалую тебя, Алексей Семенович, генералиссимусом! – объявил Государь-бомбардир Шеину, опуская свои могучие руки на его плечи. – Второй раз не должно нам осрамиться! Азов станет русским, или не бывать нам обратно в Москве!
Генералиссимус – чуднОе для русского слуха слово, доселе неслыханное, и того гляди язык об него сломаешь. Но Петр питал слабость к иноземным словесам, к европейским нарядам и обычаям. Душно и тесно было этому гиганту в патриархальных, жарко натопленных стенах русской избы, жаждал он устроить унаследованный от прародителей дом по-новому. Иной раз и до смешного доходило пристрастие, но велика ли в том печаль? Генералиссимус, так генералиссимус! Пожалуй, хоть чурбаном зови – было бы дело верно поставлено!
А дело Царь-бомбардир поставил верно. Ровно два месяца понадобилось русскому войску, чтобы крепость капитулировала. Не подвели ни царский младенец-флот, ни шеинские казаки. Эти, последние, на галерах атаковали караван турецких грузовых судов в устье Дона и уничтожили 11 из них. Они же еще за два дня до сдачи Азова, не утерпев, самовольно ворвались в крепость и, засев в двух бастионах, держали оборону до победы.
Казачьих воителей Алексей, коему Государь вверил устроение своего первого завоевания, сразу решил оставить при крепости. Лучшего гарнизона для окраинных владений растущей державы не найти! Гавань же азовская показалась ему неудобной, и вместе с Петром наметили они место для гавани новой, дав и имя ей – Таганрог. В Азове же Алексей положил организовать столь необходимую России навигацкую школу.
Переполненные планами самыми великими, возвращались победители в Москву. Вкус первой большой виктории несравним ни с чем! Вкус сей пьянит и кружит голову, как самое сладкое и хмельное вино! Но, как ни опьянен был Шеин сим дивным напитком, а память своего долга жила в его сердце неотступно. Накануне вступления в столицу, где к встрече победоносного войска возвели триумфальные ворота и готовились пышные торжества, генералиссимус отправился в Троице-Сергиеву Лавру. Здесь похоронены были его предки, здесь лежали и отец, и прадед. У его могилы, отправляясь в поход, Алексей молился о помощи и руководстве и теперь явился с благодарным поклоном за оное…
Было теплое осеннее утро, и розовато-белая, издали похожая на праздничный пряник, Лавра казалась особенно нарядной в золотистом убранстве листвы. Пели утешно ее колокола, возвещая окончание утрени. Степенно расходился из церкви православный люд…
Опустившись на колени перед крестом оболганного и казненного предка, Алексей низко поклонился ему, коснувшись лбом холодной земли.
– Вот, видишь, дед, я сдержал слово, – тихо сказал он. – Я восстановил славу нашего имени. Ныне Государь жалует меня начальником над всем русским войском, а также богатыми дарами… Как бы я хотел разделить все это с тобой! Ведь ты более меня заслуживал и почестей, и наград. И звания… Не генералиссимуса, но воеводы Русской земли. Ты ведь и был им! И таковым знало тебя и войско, и народ русский. Недаром, когда тебя казнили, вся Москва загорелась бунтами. Русские люди не могли простить расправы с тобой. А сколькие ратные люди покинули в ту пору войско, навсегда удалившись в свои вотчины… – Шеин помолчал, задумчиво глядя на прадедов крест. – Как бы я хотел, чтобы завтра ты вступил в Москву вместе со мной, и возгласы ликования были обращены к тебе! Но ведь ты и будешь со мной? Ты, отец… Все вы незримо будете со мной завтра, и эту викторию приношу я вам и клянусь, что никогда впредь не посрамлю чести нашего имени.
Он последний раз поклонился дорогим могилам и возвратился в войско, ставшее станом у самой Москвы на дневку, дабы служивые привели себя в порядок перед грядущим торжеством.
На другой день победоносная рать вступала в празднично убранную и ликующую столицу. В пешем строю, словно равный среди равных, лишь ростом своим возвышаясь над иными, шагал произведенный из бомбардиров в капитаны молодой Царь. А во главе войска на белом коне скакал его генералиссимус – Алексей Семенович Шеин. Иногда он поднимал глаза к безоблачному, совсем не по-осеннему сияющему небу, и ему чудилось будто оттуда, из недосягаемой взору глубины смотрит на него никогда не виденный им прадед, воевода Земли Русской Михаил Борисович Шеин. Смотрит с гордой улыбкой и осеняет правнука крестным знаменьем, благословляя его на новые подвиги.
