Елена Владимировна Семёнова
Слава России
Нет уже прежнего отрока, а есть муж, в битвах закаленный, правая рука киевского воеводы. А глаза – те же… Озера лесные, из которых светлые ручьи бегут теперь, в русой бороде, как в заросли, исчезая… И вихры непокорные, на лоб, темной тесьмой перехваченный, спадающие – те же. Так хотелось всегда пригладить рукою их…
Так они встретились вновь – точно из мертвых воскресшие. А ныне, как почувствовала Санда довольно сил в себе, пришли на свое место – на опушку, к березе, стволами сплетшейся. Ратмир бережно укутал ее своим плащом и долго-долго сидели они, прислонясь спинами к старому дереву, как бывало прежде.
– Знаешь, пусть это и не в нашей вере, но все-таки у деревьев есть душа… Это дерево, все эти годы оно одно понимало меня и жалело. И только его мне будет не хватать, когда мы уедем. Мы должны были проститься с ним.
Ратмир ласково поцеловал Санду в лоб:
– Конечно, должны. Кто знает, может быть, оно, действительно, имеет душу… Мы будем помнить его. А все прочее забудем… Скоро мы будем в Киеве, и игумен Варлаам обвенчает нас.
Санда тихонько заплакала, все еще боясь поверить такому великому счастью после всех пережитых мук.
– Ратмир! Ратмир! – раздался тоненький голосок.
На опушку выбежала Агафья и, увидев наконец мать и ее спасителя, устремилась к ним:
– Ратмир! Тебя воевода ищет! Отряд уже выступает!
Совсем потерялось чувство времени под золотистыми благословляющими сводами! Присели ненадолго, по обычаю – на дорожку, а засиделись так, что едва дорогу не забыли!
Когда Ратмир и Санда вышли из леса, Ян Вышатич уже сидел в седле, нетерпеливо теребя повод и выглядывая зорким взором своего запропавшего оруженосца. Ждала его и вся дружина, и две оседланные лошади.
– Просим твою милость простить нас! – поклонился Ратмир воеводе.
– Бог простит, – откликнулся тот. – Все в сборе наконец-то! В путь же!
Подбежавшая Агафья робко коснулась его стремени.
– Тебе что, красавица моя? – ласково спросил Ян Вышатич.
– Можно я поеду с тобой? На твоей лошади? – спросила девочка. Белоснежный конь вызывал в детской душе неизъяснимый восторг. А добродушие старого воина привязало ее к нему.
Воевода рассмеялся и, одной рукой подхватив Агафью, усадил ее перед собой:
– Нашла пропащих наших, выполнила приказ мой – получай заслуженную награду!
Санда счастливо посмотрела на дочь и с помощью Ратмира забралась на приготовленную для нее лошадь. Прежде ей не приходилось ездить верхом, но рядом был Ратмир, а, значит, бояться больше нечего! Тронулись кони вперед, застучали копыта по еще не размытой осенними ливнями дороге. Отряд Яна Вышатича возвращался в Киев.
БОГОЛЮБИВЫЙ КНЯЗЬ
(Праведный князь Андрей Боголюбский)
По юному князю скорбел весь Владимир. Когда погребали его казалось, что, как единое целое, зашелся город в плаче. Глеба народ любил. Да и как было не любить отрока чистого, в молитвах и делах милосердия дни проводившего? Ангелом он был да и только. Оттого, знать, и призвал Господь так рано в чертоги свои, чтобы сберечь ангельскую душу, не отдать миру на растление и пагубу.
Младшего сына Андрей любил особенно, в нем он, как в водной глади, видел самого себя. Не нынешнего, кровью невинной оскверненного, в распрях пустых образ Божий исказившего, а такого же отрока светлоокого, еще зла не ведавшего и не земного, а одного лишь Небесного царствия чаявшего.
Мать его, дочь половецкого князя Аепы, приняв Христа, ревностна была в вере своей. В этом Андрей ей последовал. Он уже в самые нежные лета знал и Писание, и все уставы церковные, и службы. И не только знал, но и соблюдал истово. С сердечным умилением пел он псалмы и акафисты, сам сочинял духовные стихиры и иной раз грезил о том, чтобы затвориться в монастыре подальше от мирских соблазнов. Покой и скромная красота Залесской Руси особенно настраивали на созерцательный лад. Владимир-на-Клязьме едва только строился, став меньшим братом Суздалю и Ростову, но прикипела душа юного князя к этому неименитому городу, как к колыбели родной, как к образу матери, как к отчему дому. В этих лесах охотился он, в этих заливных лугах бегал босой и часами скакал верхом, уже трех лет вскочив в седло, в слюдяных водах Клязьмы рыбарил с посадскими ребятишками.
Детство! Безмятежно и счастливо было оно вдали от бурь житейских. Мысли о служении Богу были в Андрее столь сильны, что, едва войдя в силу, испросил он благословения отца и матери в дальний путь – на Святую Землю. Дотоле ни один из князей русских не бывал там, добираясь лишь до Константинополя – сердца церковной власти и символа земного могущества. Но ни могущества искал тогда юный князь, а Христа и своего пути по Нем.
Князю Юрию, воителю и строителю, ратящемуся с братьями и дядьями за первенство в княжении, сыновняя блажь не по нутру была.
– Чего доброго, пропадешь еще в дальнем краю!
– На все Божия воля, – отвечал Андрей, понимая, что отец не «пропажи» сына боится (силен и ловок был юный князь, и тяготы и опасности пути не в страх ему были), а того, что покорит его Святая Земля, и останется он в ее пещерах служить сладчайшему Иисусу.
Мать плакала по нем, как по мертвому, но все же благословила. Более он уже не увидел ее. Упокоилась княгиня Мария, горюя по сыну, пока был он в далеких странствиях.
Стоя над гробом Глеба, так удивительно на него похожего, Андрей вспоминал Иерусалим. Дивно было видеть это чудо! Ведь одно дело читать о нем в святых книгах, словно бы некое предание, а другое – видеть, осязать! Вот здесь, по этой земле ступал своими пречистыми ногами Спаситель мира! На нее капали пот и кровь его… И хотелось пасть ниц и целовать эти камни, этот прах несчетное число раз! А, вот, и храм… И Гроб Господень… Не одну ночь провел Андрей у этого гроба, орошая его слезами и моля об указании пути.
Что если бы он остался тогда там? Бури житейские уже не коснулись бы его, не источили души своей злобой… Он остался бы таким же, каким лежал теперь перед ним его бездыханный сын.
Но не то стремление явилось тогда в князе в иерусалимской пещере. Оттуда с необычайной остротой привиделась ему оставленная отчая земля. Владимир, Суздаль, Ростов… Вся Русь – такая необъятная и такая неустроенная! Неужели не заслужила она лучшей доли? Не заслужила стать Иерусалимом новым? Христовой землей и уделом его Пречистой Матери? В устроении, просвещении и наряде нуждается Русь, и тогда быть ей великой в очах Божиих и иных народов! Быть образом Святой Земли…
Эта мечта так потрясла и вдохновила юного князя, что он уже не мог отстать от нее. Мысли о монашестве еще не покинули его души, но уже знал он точно, что место его не здесь, подле Гроба Господня, а в родных пенатах, где многие люди, целые племена еще только ждут Христовой вести.
Глеба похоронили в Успенском соборе – дивном храме, выстроенном Андреем в своем любимом городе. «Белокаменная царица» – так называли его восхищенные люди. Не было еще на Руси храма столь величественного, и новгородский, и киевский Софийские соборы уступали ему.
Народ неподдельно горевал, и на этом фоне особенно разительно было видимое равнодушие матери внезапно усопшего юноши. Ее даже в эти лета не утратившее красоты лицо не выражало никаких чувств. Губы поджаты, глаза сосредоточены и не глядят ни на кого. А в глазах этих – злоба, неистребимая, невыразимая… Неужто и на младшего сына перенесла она ее, как на любимца мужа, каждой чертой своей напоминающего его?
Взял грех на душу отец, князь Юрий, после смерти своей половчанки. Подобно Давиду-царю пожелал жены своего боярина. Да и не только жены, но и земли его. Владения боярина Кучки куда как славно подходили для строительства нового города. Место и впрямь было отменным! Андрей, наделенный даром зодчего, сразу оценил его, и город, заложенный при отце, теперь возрастал там и укреплялся, нареченный Москвою. А боярина Кучку князь Юрий казнил. Остались у боярина три сына и дочь, красавица Улита. Недобр был день, когда по возвращении из дальних странствий впервые увидел ее Андрей. Кто она, он не знал тогда.
В тот день, проведя утро в охоте с несколькими отроками, князь отдыхал на берегу реки, предоставив коню утолять жажду. Жаром полыхало полуденное солнце, но в лесной тени не чувствовалось зноя. Дышал лес смолистым, ладанным духом, и легкий ветер освежал разгоряченного охотой князя. Недолго думая, Андрей снял сапоги, рубаху и пояс и бросился в реку, радостно предавая тело ее бодрящим объятиям. Вынырнув на поверхность, он заметил на берегу пригожую девицу. Мелькнуло суеверное: уж не русалка ли явилась защекотать доброго молодца? Хотел было перекреститься, да смутился – экий вздор придет же в голову, а еще христианин!
Девица, меж тем, отвернулась и пошла по тропинке в лес. Все лепо было в ней! И плавность царственной осанки, и до самых колен спадающая смоляная коса в мужескую руку толщиной, и удивительная белизна, нежность кожи… Андрей быстро выскочил на берег и, одевшись, поспешил за приворожившим его видением. Он никогда еще не видел подобной красоты. Ни одна женщина не успела доселе тронуть его сердца. А тут, словно околдованный, последовал за ней…
– Поздорову ли живешь, боярышня? Прости, коли напугал невзначай!
– Прости, если и я помешала тебе, витязь!
Глубокий, грудной голос странным образом сочетался с совсем еще юным лицом. Странным было и лицо это – белое, продолговатое, гордое, совсем не детское в столь нежные годы… Гордости много было в этом лице! В царственной посадке головы, в высоком челе и всегда чуть поджатых губах. И в глазах! Два омута – темных, как ночь, каким огнем умели гореть они, какие молнии извергать! В тот миг Андрей еще не знал об этом. В тот миг он просто тонул в этих омутах, удивляясь собственному душевному смятению.
– Как звать тебя, боярышня?
– Улитою.
– Меня – Андреем.
– Андрей? Мужественный, значит?
– Да, так переводится мое имя. Ты разве знаешь греческий?
– Отец много учил меня.
Андрею, в совершенстве знавшему шесть языков, это понравилось.
– А кто же твой отец?
Лицо девицы омрачилось:
– Он погиб, – проронила она, и впервые вспыхнули пугающим огнем ее черные глаза.
– Царствие Небесное ему, – Андрей перекрестился. – Это от того ты так печальна?
Скорбное выражение лица юной красавицы стразу бросилось ему в глаза, эта скорбь делала ее еще прекраснее.
– Да, витязь. Я очень любила моего отца, и мне не хватает его. Поэтому я ухожу в лес, чтобы одной поплакать о нем. Прости, мне пора возвращаться домой. Братья, должно быть, уже хватились меня.
– Я хотел бы вновь увидеть тебя, боярышня!
– Приходи вновь и увидишь, – был ответ.
На другое утро он снова ждал ее на берегу, ждал не с пустыми руками, но с княжьим подарком. Из дальних краев привез он матери богатый платок, шитый жемчугами и бисером, но княгиня Мария не дождалась сыновнего гостинца, и теперь покрыл он плечи красавицы Улиты. Зарделись щеки боярышни, видно было, что по душе пришелся ей богатый дар. Но вновь торопилась она уходить, вновь ничего не сказала о себе, не сказала и где искать ее. Точно и впрямь русалка или лесовуха, а не дева из плоти и крови!
О ту пору прибыл в строимый град отец. Был он еще не стар годами и истый богатырь телом. Андрей, бывший от рождения сутул, уступал ему и ростом, и статью, хотя силой и ловкостью уже превосходил родителя. Хрупкость покойницы-матери сделала его тоньше, легче, нежнее будто бы – так, по крайней мере казалось подле могучего и грозного Юрия Владимировича.
Едва приветствовав сына, огорошил князь:
– Надумал я, Андрей, женить тебя.
При этих словах вздрогнул вчерашний созерцатель. До крайних двух дней он и вовсе не задумывался о женитьбе, а ныне лишь одну жену подле себя представить мог. Да неужто отказаться от нее в угоду отцу? И поникла душа – а ведь придется… И не в государственном смысле дело, а заповедал так Бог. Сын да будет отцу покорен… Стоял Андрей, как стрелой пораженный, ничего не отвечал родителю. А тот, не обращая внимания на его смятение, продолжал:
– Вечером попируем наславу! Заодно и познакомишься с нареченной!
Смутно было на душе у князя весь оставшийся день. Даже молитва не шла на ум ему. Проскакал наметом несколько верст по самым буеракам, чуть не запалив любимого коня, и в терем княжеский возвратился темнее тучи. Там уже вовсю кипела подготовка к пиршеству, жарились ароматные туши, разливались пенные меды, носили проворные служки блюда с восточными яствами.
Умывшись и обрядившись в богатые одежды, полагающиеся случаю, Андрей присоединился к отцу, уже восседавшему с приближенными боярами за ломящимся от снеди столом. Вот, отворились двери, и вошли в трапезную новые гости – красивая, дородная боярыня, трое молодцев и… Перехватило дыхание у Андрея! Позади них увидел он свою лесную царевну. Увидела и она его, вспыхнула цветом маковым, а затем белее полотна сделалась.
Отец поднялся навстречу гостям и, радужно приветствовав боярыню, подозвал сына:
– Ну, вот, боярыня, сын мой, из дальних странствий возвратившийся! Люби и жалуй его и ты, и твои сыновья, которые да будут ему отныне названными братьями! Обещал я дочери твоей лучшего жениха сыскать, так и держит слово князь Юрий!
При этих словах Улита вскрикнула и, забыв себя, выбежала прочь. Грозно сдвинул брови князь Юрий, а Андрей бросился следом за беглянкой.
На дворе уже смеркалось, и в праздничной суматохе долго метался он, ища следов своей красавицы, но она точно в воздухе растворилась. Наконец, почти отчаявшись в поисках, Андрей увидел ее. Она одиноко стояла на смотровой башне, неподвижная, смотрящая в неведомую даль… Князь вдруг испугался, что девица бросится вниз и разобьется, и опрометью взбежал наверх. Увидев его, Улита отшатнулась. Прекрасное лицо ее, мокрое от слез, но уже спокойное, исказилось ненавистью, блеснули молниями глаза. Кабы могли метать они эти молнии, так уж верно убили бы тотчас!
– Убирайся прочь, князь! – вскрикнула девица. – Твой отец моего отца убил ради моей любодейки-матери! Но до меня не дотянуться его долгим рукам! Мать мою взял, а я вам не достанусь! Будьте вы прокляты оба! Весь ваш род пусть будет проклят!
– Окстись, что ты говоришь! – взмолился Андрей.
– Не подходи, не то я вниз брошусь!
Она и впрямь бросилась бы в исступлении своем, и князь не тронулся с места.
– Не бойся, Улита, я не трону тебя. Лишь выслушай меня, прошу! Я не виноват в крови твоего отца. Меня даже не было здесь, когда пришла беда в твой дом, и ничего я не знал о том, что здесь поделалось. Когда я встретил тебя в лесу, я не знал, кто ты. Понял только, что иной жены мне в целом свете не надобно! Скажи, если бы я был не я, если бы посватался к тебе, ты отказала бы мне?
Дрогнули плечи измученной боярышни, печально взглянули на князя глаза-омуты:
– Нет, князь, не отказала бы я тебе. Но ты – тот, кто ты есть! И между нами великая кровь, и ее не иссушишь ничем!
– На нас с тобой нет никакой вины. Верь мне, что я любил бы тебя всю жизнь, какую Господь мне отмерит! И защищал бы тебя, если понадобится, даже от собственного отца! За что же казнишь и проклинаешь меня?
– К чему твои сладкие речи, князь? Ведь отец твой уже все решил, а его воля закон! И мне теперь два пути: или под венец с тобой, или… – Улита взглянула вниз, инстинктивно подавшись вперед трепещущим телом.
При этом движении Андрей прыжком бросился к ней и, крепко обхватив стройный стан, понес вниз. Девица отчаянно отбивалась, расцарапав ему лицо, но он не чувствовал боли. Сойдя на землю, князь отпустил ее, утер кровь.
– Не смей, не смей прикасаться ко мне! – клокоча от ярости, шипела Улита. – Сын убийцы! Думаешь, на все ваша власть? Так я в омут брошусь! Из омута не достанешь!
– Не нужно тебе в омут бросаться, – покачал головой Андрей. – Не бери греха на душу. А меня не бойся. Силой я любую вражью крепость возьму, если возжелаю, а тебя не стану. Как сама решишь, так и будет. Откажешься быть моей, так я сам откажусь отцовскую волю исполнить. Тебе ничего не будет за то.
С этими словами он оставил свою нареченную невесту самостоятельно решать свою судьбу.
Гнева князя Юрия Улита не страшилась. Слишком ненавидела она и его, и собственную мать. И негодовала на братьев… Они ведь также ненавидели убийцу, но покорно следовали его воле, покорно готовы были пожертвовать ему и собственную сестру, лишь бы не навлечь на себя княжеский гнев.
– Отца не вернешь, – говорил Яким. – Он против князя пошел, а против силы идти нельзя, сила всегда сломит. Чтобы против силы идти, надо сперва самим силой стать. А ты, сестра, чего теперь добьешься своим упрямством? Монастырской кельи для себя и опалы для всех нас? И чем же это поможет покойному отцу? Чем приблизит час отмщения тирану? Твое глупое упрямство навсегда лишит нас возможности отомстить, неужели ты не понимаешь этого?!
Умен был Яким и хитер. И, как ни ранили слова его, а чувствовала Улита – прав братец старший. Не сердцем теперь жить, не слезами по отцу, а отмщением. А для отмщения разум потребен…
– Князь Юрий пытается загладить свой грех и ублажить нашу мать. Воспользуемся этим. Ты станешь княгиней, сестра. И не просто княгиней, а женой старшего из князей, каким однажды станет Андрей.
– И что же из того? – не понимала Улита.
– А то, что недаром погиб тогда боярин Кучка! Потому что его сыновья станут набольшими боярами при князе! Потому что его внуки наследуют власть княжескую! Понимаешь ли ты это? А иначе и памяти не останется об отце нашем!
– Но кровь его не будет отомщена! – не унималась девица, любившая отца без памяти.
– Почему нет? Дай срок, сестра, и мы отомстим. Сильным и богатым сделать это будет нам куда сподручнее, чем опальным и разоренным.
Всю ночь не сомкнула глаз Улита с того разговора. Прав был Яким, и нечего было возразить ему. Нужно было пойти на обман, на жертву, чтобы поквитаться с убийцей, чтобы род Кучковский восторжествовал в память убиенного боярина Степана.
Но к этим мыслям и терзаниям примешивалось неуловимо что-то еще. Образ светлоокого витязя, с которым дважды встречались они у реки… После смерти отца от взгляда, от ласковых речей его впервые потеплело девичье сердце. И будь он не княжеским сыном… Ведь могла бы она полюбить его, могла бы забыть эту боль и жажду отмщения, могла бы быть ему доброй женой! Разве не в этом счастье? Но теперь ничего этого не может быть, и ничего кроме ненависти к нему быть не может… И до слез было жаль ненавидеть пригожего витязя! Жаль и самого его, хотя в этой жалости к сыну убийцы было стыдно признаться самой себе. И до муки сердечной жаль невозможного счастья, саму себя.
Через три дня Улита, успокоившись и приняв свою судьбу, сама отправилась на то место у реки, где впервые встретила Андрея. Она не ошиблась, полагая найти его там. Он ждал ее и, едва завидев, встрепенулся навстречу. Кольнуло сердце девичье: ведь и впрямь не виноват он, ведь и впрямь любит ее и против воли отца для нее идти готов… За что же ненавидеть его? За что казнить? Но тотчас отогнала Улита изменнические мысли, поджала гордые губы.
– Я пришла сказать тебе, князь, что стану твоею женою.
Точно и не ее уста те слова произносили, и потом, в церкви, не ее голос соглашался принять в мужья сего Андрея. Радовался князь Юрий, что скоро «вразумилась строптивая девка». Радовалась мать, считая заглаженной свою вину. Радовался Андрей, еще веря тогда в то, что сможет завоевать сердце молодой жены. Ведь девичье сердце – так податливо, мягко, что воск… Обогрей лишь! Вот, только не знал молодой князь сердца своей избранницы.
Более тридцати лет прошлой с той поры. Целая жизнь! И ни единого мгновения не была счастлива Улита в этой жизни. Ни когда баловал ее муж дарами и ласками, ни когда приходили в мир ее дети. Шестерых детей родила Улита Андрею. Четырех внуков и двух внучек покойному отцу… Трех сыновей уже не было в живых, точно собственное ее проклятие Юрьеву роду исполнилось на них. Оставались дочери и последний сын, коего Андрей женил на грузинской царице Тамаре.
Потеря детей почти не ранила оледеневшую душу. Вот, и смерть младшего, Глеба, не тронула ее. Этот мальчик, так похожий на отца и так привязанный к нему, никогда не был любим ею. Бедное-бедное дитя, он так искал материнской ласки, так старался угодить суровой матери, так радовался малейшему проблеску тепла к себе. Как же мало было таких проблесков… Пожалуй, она виновата была перед этим невинным отроком, своим сыном. Но нет, нет, не она… Это все его отец, и дед, князь Юрий! Это они погубили ее жизнь, отняв всякую радость! Даже радость материнства! Все зло – от них, проклятых…
Одному только и радовалась Улита, когда муж уходил в военные походы. Но беда – он всегда из них возвращался… Да и уходить стал все реже, кожей прирастя к своему Владимиру и выстроенному поблизости Боголюбскому замку. Этот замок Улита ненавидела также. Годы не притупили ее ненависти. Напротив, лишь распалилась она. Близок был уже срок завершения земной жизни, а ее месть так и не совершилась! Более того, самовластительный тиран, каким обратился ее муж, казнил ее младшего брата, заподозрив его в измене! Сын убийцы не мог не стать убийцей сам! Не мог не преумножить злодеяний своего преступного отца! И настала пора положить предел этим преступлениям…
То, что вокруг него плетется какой-то подлый заговор, Андрей почувствовал давно. И младшего Кучковича прямо уличил в злом умысле и предал за то палачу. Может, стоило проявить милосердие к родственнику? Но нет, в делах крамолы и измены милосердия Андрей не знал и не желал знать. Предатель есть Иуда, а Иуде прощения быть не должно. И родственные узы не должны иметь никакого значения.
Внезапная смерть Глеба еще больше убедила князя в действительности угрозы. Юный князь был совершенно здрав телом и духом, а скончался в одночасье без какой-либо причины. Отравили отрока невинного, стремясь лишить отца опоры и наследника… Что же теперь, его очередь настала?
Сразу после похорон князь позвал к себе своего верного слугу Кузьму Кианина. Кузьма тот, будучи рода незнатного, был приближен Андреем еще в молодые годы и с той поры сопровождал его во всех походах и даже однажды спас ему жизнь. Под Луцком князь гнал неприятелей и был окружен ими на мосту. Взмолившись о помощи Феодору Стратилату, чья память праздновалась в тот день, Андрей бросился на другую сторону реки Стыря, оттеснил вражеских стрелков к самому городу и лишь тут заметил, что в пылу яростной сечи далеко оторвался от своих войск! Лишь один Кузьма Кианин последовал за ним и, схватив за узду раненого коня князя, успел вывести его из опасного положения, спася если не от смерти, то от непременного плена. Добрый конь пал тотчас на берегу, и Андрей похоронил его над рекой с воинскими почестями.
Ныне решил Андрей отправить Кузьму с письмом к брату Всеволоду с тем, чтобы тот навестил его во Владимире. Некогда, борясь с дроблением власти, он изгнал из своего княжества и мачеху княгиню Ольгу, и сводных братьев – Михаила, Василька и Всеволода. А с ними и других родственников и приближенных к отцу бояр, предпочитая опираться на собственную дружину и горожан. Однако, как ни чурался князь родственных связей, дорожа собственным самостоянием, но не всегда все возможно самому разрешить. К тому, когда лета уже велики, седьмой десяток разменен, и того гляди призовет Господь на Суд Свой. Надо готовиться к тому и позаботиться о том, что останется после, какому устроению быть тогда, дабы не вышло новых кровопролитный распрей.
Кузьма слушал князя внимательно. Он и теперь во всякую минуту готов был броситься за него в самое пекло. Доброе, верное сердце! Как мало оказалось таких на склоне дней… Не желая зависеть ни от родни, ни от боярства, Андрей старательно отодвигал от себя этот традиционный княжеский круг, ломая устои. Он приближал к себе новых людей, выбирая их не по знатности рода и даже не по племени (иных инородцев крестил князь и взял на службу), а по способностям их к делу и по преданности себе. Вот, только все эти люди, взятые им из праха и возвеличенные, оказались ничуть не лучше князей и бояр… Их способности к делу быстро обратились способностями к грабежам и утеснениям простого люда. Их преданность… Преданность нельзя купить благодеяниями, она является лишь из чистоты и благородства сердца. Но эту истину Андрей стал понимать слишком поздно.
– Все верно говоришь ты, князь, – молвил Кузьма. – Одно не по сердцу мне.
– Что же?
– То, что отправляешь ты меня от себя в такую пору. Князь, прошу тебя, не отсылай меня! Пошли к Всеволоду кого-нибудь другого, а мне позволь остаться подле тебя!
– Мне важно, чтобы с братом моим имел беседу человек доверенный и честный.
– А здесь? Разве не нужен тебе рядом доверенный человек? Во всех боях я был с тобой князь, а ныне грозит опасность тебе! Как же оставлю тебя?
– Здесь не сражение, Кузьма, ничего со мною не случится. А если случится, так ведь на все Божия воля. Ее не отвратишь… К тому же со мной остается Порфирий, другие слуги. Да и ты вернешься вскорости. Дай-то Бог с вестями добрыми. Вот, наказ тебе мой, – Андрей поднялся и крепко обнял верного сподвижника, – возвращайся скорее и непременно с добрыми вестями! Мне они нужны теперь! А теперь поезжай без промедления!
Кузьма опустился перед князем на колени, и тот благословил его в дорогу.
Усобица – отвратительный призрак, все чаще встававший перед взором стареющего князя. Дед, Владимир Мономах, мудрейший из мудрых, оставил детям наставления:
«Прежде всего, Бога ради и души своей, страх имейте Божий в сердце своем и милостыню подавайте неоскудную, – это ведь начало всякаго добра. Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь Богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей. Епископов, попов и игуменов чтите, и с любовью принимайте от них благословение, и не устраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы получить по их молитве от Бога. Паче же всего гордости но имейте в сердце и в уме, но скажем: смертны мы, сегодня живы, а заутра в гробу; все это, что Ты нам дал, не наше, но Твое, поручил нам это на несколько дней. И в земле ничего не сохраняйте, это нам великий грех. Старых чтите, как отца, а молодых, как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте; не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим. На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряживайте и ночью, разставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает. Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищаго, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, – то пищей и питьем: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте ей власти над собой. А вот вам и основа всему: страх Божий имейте превыше всего.
Что умеете хорошаго, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь – как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего к церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные».
Кажется, лишь он один, муж совершенный, имел мудрость и силу добиваться, чтобы эти наставления исполнялись, вводить русскую жизнь в единое полноводное русло! Князь Владимир был бесстрашен в сражении и на охоте, щедр и любвеобилен с бедными и страждущими, воздержан в услаждениях и горяч в молитве, мудр и справедлив в делах государственных и семейных. Для Андрея дед был примером, которому хотелось подражать во всем. Этому богомудрому князю удавалось десятилетиями утишать раздоры в измученной удельными ратями Русской Земле, защищая ее людей как от бесчинств своих набольших людей, наместников и посадников, так и от вторжений внешних. И русские люди платили Мономаху глубокой любовью, видя в нем опору свою и заступника. Большим горем стала его смерть для Руси!
Дети не имели мудрости отца, и с его кончиной вновь начались бесконечные княжеские распри, кому на каком столе сидеть. Дяди воевали против племянников, племянники против дядей. Князья менялись в городах с такой быстротой, что населению не было времени ни привыкнуть к ним, ни запомнить их. Да и что запоминать, когда менее всего забот было у них о том населении? Смущался Андрей, видя такое нестроение своей братии, племянников и всех сродников: вечно кипели они в мятеже и волнении, все добиваясь великого княжения Киевского, ни у кого из них ни с кем не было мира, и оттого все княжения запустели, а со стороны степи все половцы выпленили…
Вот, и князь Юрий год за годом ратился с родичами, отбивая принадлежавший ему по праву киевский стол. Киев – мечта всякого русского князя! Сколько копий сломлено за него! Сколько жизней загублено! Эти бы усилия да против булгар волжских и иных поганых направить – то-то бы пользы было и Земле Русской, и Вере Христовой!
Не разделял Андрей страсти своего отца к Киеву, но, как верный сын, исправно участвовал в его походах. Несостоявшийся инок, он показал себя доблестным воином, сокрушая вражеские рати и стяжав себе великую бранную славу. Во всех ратях шел Андрей во главе передовых отрядов, первым открывал сражения, как и подобало издревле доброму и отважному князю. Дружина любила своего бесстрашного вождя и сравнивала его с самим Святославом. В дыму яростных сражений князь забывал все, летел очертя голову в самое пекло, рубил и колол, обороняясь на все стороны света. Падал ли шлем с головы, ломалось ли копье – он не чувствовал этого, не чувствовал ни ран, ни усталости. И не уставала разить неприятеля сильная рука, становившаяся одним целым с мечом. В Рутском сражении, меж реками Малый Рутец и Большой Рут, Андрей, схватив копье, поехал вперед своих полков и прежде всех столкнулся с неприятелями; копье его было изломано, щит оторван, шлем спал с головы… Но защитила Десница Господня, и в той битве остался он невредим.
