Дмитрий Юрьевич Власенко
Охота на Гитлера
Измученный Зельц сел на барный стул и уставился перед собой. У него не было сил ни сказать что-нибудь, ни уйти. Вдруг справа от него возник Шнайдер.
– Что случилось? – спросил он.
– Эти бабы… – сказал Зельц. – Ненавижу.
– Прогнать их? – спросил Шнайдер.
– Да, – выдохнул Зельц.
– Нет проблем, – Шнайдер повернулся к проституткам и заорал:
– Уматывайте отсюда, прошмандовки, пока я вас не сдал полиции! И побыстрее, мать вашу! Вы сучки! Вы бляди! Вы продаетесь за кусок мыла и хлеба, в то время как вся страна, как один человек – работает! Работает! Вы понимаете, что грядет тотальная война! Мы выиграем эту битву, последнюю, решающую, единственную и неповторимую, сплотимся все вокруг вождя, и выиграем! А вы – позорите! Понятно?!
Гретхен и Жаклин встали из-за стола, причем Гретхен побледнела, а Жаклин пошла розовыми пятнами.
– Всем бабам – жениться! – орал Шнайдер. – И на завод! И рожать детей. Ковать оружие победы и производить новых солдат рейха! Понятно? Каждый человек обязан принести себя в жертву победе, мы должны все бросить на алтарь победы. А вы позорите! Сучки драные! Где ваша женская гордость?! Посмотрите на себя в зеркало, размалеванные жабы! Вон отсюда! Немедленно вон, чтобы я вас больше не видел!
Фройляйн быстро исчезли, бормоча под нос что-то злобное.
– Пора и нам, – сказал Шнайдер. – Довезти тебя до дома, дружище?
– Да, если можно, – кивнул Зельц.
– Можно, конечно.
В машине Шнайдер перешел на пьяный задушевный тон:
– Ты знаешь, я ведь тоже этих баб ненавижу! – сказал он. – Я даже больше тебе скажу: я все тут ненавижу! Этот воздух, это небо, этот асфальт… тут даже травы нет! Вы, немцы, страшно далеко от природы, понимаешь, о чем я?
Зельц молчал.
– Нет, ты меня осуждаешь, я вижу. Ты думаешь, что я говорю что-то не то. А ничего поделаешь: придется слушать.
Зельц молчал.
– Да, да, да. Вот это все – вот эта профессия, вот эти бабы, вот это вранье постоянное – ты что думаешь, что я ради вот этого всего родился и вырос? Что я вот об этом мечтал? В детстве я мечтал об этом? Не мечтал. А знаешь почему? Потому что это – говно, а не жизнь. Знал бы ты, сколько я потерял за время жизни здесь, да, потерял, и мысль об этом, как стрела, навсегда застрянет в моей груди, медным наконечником в сердце, серебряным оперением наружу. Но у тебя жизнь тоже говно. Ты это понимаешь? Ты понимаешь? Понимаешь, я спрашиваю?
Зельц кивнул. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Во рту стоял мерзкий вкус рвоты, и не было сил даже поднять руки, чтобы заткнуть уши.
– Ты знаешь, что Гитлер – великий злодей. О нем напишут во всех учебниках. А что напишут о тебе? В лучшем случае – упомянут в примечаниях к книге "Застольные речи Гитлера". Подумай об этом. Стоит ли гробить свою жизнь на подонка, если потом о тебе ни сказок не расскажут, ни песен не споют.
Зельц помотал головой: сил возражать не было
– Ладно, дружище, отдыхай, – сказал Шнайдер. – Утро вечера мудренее.
–
Дома Зельц, не раздеваясь, упал плашмя на диван и закрыл глаза. И тут же явился ему чистый образ Кэт.
– Ты пришла, – улыбнулся Зельц. – Прости меня, Кэт. Твой Шнайдер убивает меня. Он говорит правду, я знаю: моя жизнь бессмысленна и глупа. Я знаю это, но зачем мне это говорить? – Зельцу стало так жаль себя, что он горько, со всхлипами, зарыдал. – У меня ничего нет! Ничего! Почему я не стал поэтом? Не знаю. И я родителей своих ненавижу и презираю. Где вера в то, что люди – хорошие? Я больше не вижу людей. Вокруг меня только потные самоуверенные хари, уверенные, что они лучше всех на свете. А я вот думаю, что что-то не так. И еще я ненавижу свою работу, хотя за улыбку Гитлера я был готов вчера я был готов выпрыгнуть из окна. А моя честь потеряна мной не единожды, и даже не трижды. Вранье, трусость, жадность – вот все, что осталось мне. И сегодня эти гнусные бабы… Ах, Кэт, как все беспросветно…
Зельц заплакал еще горче от жалости к самому себе, от ненависти к Шнайдеру, Гитлеру и другим, сделавшим его жизнь такой невыносимой.
– Простите меня, Кэт, – сказал он устало, – мне так жаль, так жаль…
Вербовка генерала Бека
– Мама, роди меня обратно.
– Что? – спросила фрау Бауэр.
– О, Господи, – прошептал Шнайдер, не открывая глаз.
Есть в жизни моменты, когда лучше всего остаться одному: чтение интересной книги, посещение туалета и похмельное страдание. Вот так проснешься рано утром после мощной попойки, увидишь рядом с собой жену и думаешь: «Господи, ну зачем ты здесь?»
Похмелье Шнайдера достигало семи баллов по шкале Рихтера. Болела голова, поджелудочная, во рту стоял мерзостный вкус половой тряпки. Похоже, потихоньку возраст брал свое. Это в молодости даже по утрам можно выглядеть хорошо. А после тридцати человеку сначала надо сходить в душ, причесаться, почистить зубы, переодеться – и вот тогда он приобретает более-менее приличный вид.
– С вами все в порядке? – раздался голос фрау Бауэр. – Вы не опоздаете на работу?
Шнайдер чуть не застонал при мысли о работе. Ему стало себя очень жалко, он чувствовал себя больным и старым. «Где ты, молодость?» – подумал он.
– Хотите кофе? – спросила фрау Бауэр.
– Угу, – сказал Шнайдер.
Он услышал, как она ушла на кухню, и ему стало легче.
«Минуту, – подумал он про себя. – Одну минуту. И потом встану. Я встану. Я обязательно встану».
Сверхчеловек не знает слабостей, и, собрав волю в кулак, невероятным усилием Шнайдер поднялся с кровати и побрел, почти не шатаясь, в ванную. Через двадцать минут он снова был в форме, в парадной форме полковника СС, готовый к трудовым подвигам во славу Рейха.
Он вошел на кухню и сел за стол. Тут же фрау Бауэр подала ему кружку горячего кофе и булочку.
– Благодарю вас, – сказал Шнайдер.
Фрау Бауэр налила себе тоже кружку кофе и села напротив полковника. Лицо ее было спокойно, как теплое молоко. Завтрак прошел молча. У Шнайдера появилась надежда, что ему не придется объяснять, где он был вчерашним вечером.
«Она умная, – подумал он. – Она все понимает. Понимает, что я не по своей воле устраиваю такие загулы. Это моя работа. С каким удовольствием я бы остался вчера дома, ел вареные овощи и беседовал ней про Гете и Шиллера или обсуждал идиота-мясника с первого этажа. А вместо этого пришлось переться в этот ужасный кабак», – Шнайдер поморщился, вспоминая вчерашний вечер.
– Я спала, когда вы пришли, – сказала фрау Бауэр. – Могу я спросить сейчас, почему от вас пахнет женскими духами?
Шнайдер чуть не поперхнулся кофе. Он вдруг понял, что несколько переоценил толерантность своей любовницы.
– Дорогая, – начал он осторожно, – вы понимаете, что по роду службы…
– Так я и думала, – вздохнула фрау Бауэр. – Я так и знала, что вы начнете прикрываться своей работой! Нет, ничего не хочу слушать. Просто учтите – это не должно повториться! Я не спрашиваю вас, как вы жили до меня, но пока вы со мной, ведите себя подобающим образом. Мне жаль, что я должна вам это объяснять, мне казалось, вы взрослый человек и сами понимаете, что такое – приличное поведение!
– Но защита Рейха…
– Чтобы защищать Рейх, не обязательно приходить домой в кителе, испачканном губной помадой, – фрау Бауэр встала. – И пожалуйста, ничего не говорите. Давайте считать, что вчерашнего вечера просто не было.
Она ушла, сама оскорбленная гордость и достоинство, женщина, которая всегда вела себя прилично. Человек, мир которого прост и ясен, человек, в ум которого навеки вбиты железобетонные истины, человек, который никогда ни в чем не сомневается. Из нее вышел бы отличный солдат – она не задумываясь выполнила бы любой приказ, накрыла бы собой любой дзот, если бы знала, что этого требуют правила.
Шнайдер улыбнулся загадочной улыбкой куда-то в пространство и стал собираться, мурлыкая под нос «Сильву». В голове у него вертелась фраза из письма запорожцев турецкому султану: «Негоден ты будешь сынов запорожских под собою иметь». Он был спокоен и зол, советский шпион и полковник СС, сверхчеловек Александр Шнайдер.
Весь день творил докладную записку для шефа. Нужно было предоставить отчет за прошедший месяц, а как на грех, похвастаться было нечем. Тройка паршивцев, обругавших фюрера в пивной, какой-то идиот-плотник, купивший русский словарь в букинистическом, таинственная шифрограмма из швейцарского консульства – улов небольшой. Провозившись четыре часа, Шнайдер отправился вместе с сослуживцами на обед. Говорили о футболе, который Шнайдер в глубине души презирал, как игру грубую и глупую. В столовой давали жареную картошку и жирные свиные отбивные, которые Шнайдер всегда недолюбливал. Впрочем, удивляться не приходилось: если день плохо начался, то и продолжение у него будет не намного лучше. Механически пережевывая мясо, Шнайдер кивал в ответ на реплики коллег, а сам все пытался придумать, что бы ему все-таки написать в отчете. И только в конце обеда он вспомнил, наконец, что в отчете за прошлый месяц не упомянул, что работники итальянского консульства в последнее время существенно активизировались. За такой активностью, несомненно, стоило последить! С радостным сердцем он вернулся в кабинет, разорвал старый отчет и начал новый, куда более оптимистичный и важный! Посредине второй странице, на словах: «В целях дальнейшего усиления контроля за союзными элементами из вышеупомянутого…» телефон зазвонил.
– Алло? – спросил Шнайдер.
– Это я, Майерс.
– Здравствуйте, инженер, – заулыбался Шнайдер. – А я уж боялся, что больше вас не услышу.
– Вы боялись, а я надеялся.
– Ну что вы опять со мной так грубо, – упрекнул его шутя Шнайдер. – Я к вам со всей симпатией, а вы… Есть у вас для меня что-то новенькое?
– Приезжайте сегодня Унтер ден Линден 63. В восемь вечера. Будет разговор.
Номер дома показался Шнайдеру странно знакомым.
– Я заинтригован, – сказал он. – Обязательно буду.
– Всего доброго, – Майерс повесил трубку.
Через несколько часов, закончив писать отчет, Шнайдер аккуратно подшил бумаги в папку и отнес секретарю. Довольный проделанной работой, Шнайдер отправился сперва в ресторан, где неспешно отужинал, а потом поехал на встречу с агентом.
–
Уже вечерело, Берлин быстро скрывался в темноте, как подводная лодка в море. Уютно устроившись перед камином, обсуждали будущее Германии трое немолодых мужчин: генерал Бек и двое его гостей: полковник Шнайдер и инженер Майерс. Генерал был известным диссидентом, потомственным офицером, ярким представителем прусской аристократии. Неспешная беседа продолжалась уже довольно давно и, кажется, плодотворно: вторая бутылка коньяка подходила к концу. Шнайдер говорил, Бек и Майерс внимательно слушали.
– Вы сами видите, что происходит, – сказал Шнайдер. – Русские наступают, и наступают все быстрее, все решительнее. Мы послали на фронт всех юношей, всех мужчин среднего возраста, скоро дойдем до стариков и детей. Половина страны лежит в руинах, всюду бомбы, смерть и разрушения. Вы знаете сами, что война проиграна.
– Через несколько месяцев русские будут уже в Берлине. Разве это общество процветания, о котором говорил фюрер? Стоило ли столько лет работать на благо Германии, чтобы умереть от голода и холода в ГУЛАГе?
– Не стоит, – кивнул Бек.
– Со дня на день американцы откроют второй фронт. И что будет тогда? Стоит янки оказаться здесь – и о германском суверенитете можно будет забыть. Германию разворуют, растащат на части и будут играть этими кусочками, как марионетками, дергать за ниточки на потеху публике.
Бек снова кивнул.
– Я давно слежу за вами, господин генерал, – уважительно сказал Шнайдер. – В то время как вся страна кричала: "Варшава – параша, Польша будет наша", уже тогда, в далеком тридцать девятом, вы предупреждали, что это – первый шаг в пропасть. Я завидую вашему дару предвидения, вашему пониманию психологии стран, когда вы предостерегали Германию от агрессивных шагов, сплотивших враждебную коалицию. В итоге весь мир оказался против Германии, и Германия не сможет противостоять миру.
– Спасибо, – кивнул Бек.
Шнайдер сделал паузу. Он ждал, что Бек скажет что-нибудь на тему: "А я предупреждал Гитлера в тридцать девятом", но тот молчал.
– Что касается меня, – заявил Шнайдер, – мне жаль, что мы раньше с вами не встретились, я считаю, это была большая ошибка с моей стороны, что я не пришел к вам раньше со своими предложениями, до того, как эта ужасная война унесла миллионы жизней.
– Не корите себя, – улыбнулся Бек. – Еще коньяка?
– Да, спасибо. За Германию!
– За Германию, – кивнул Бек.
Генерал был абсолютно спокоен, и это начало смущать Шнайдера. Он понял, что не чувствует этого лысого худого старика, похожего на благородного немецкого дога. В глазах Бека светился ум, взгляд его был внимателен, но прочитать его мысли казалось невозможным. "Надо добавить конструктива", – решил Шнайдер.
– Подумайте, у нас есть шанс еще сохранить Германию как независимое государство, – сказал он. – Стоит нам сбросить ярмо нацизма, сокрушить оковы гестапо, очнуться от кровавого ужаса, в котором мы оказались по милости бесноватого маньяка, как настанет новый, светлый, особенный мир, тот, о котором мы все мечтаем. Мы сможем возродить исконные германские ценности, вернуться к нашим духовным основам: демократии, равноправию и гуманизму. У нас появится шанс влиться снова в дружную семью народов, смыть грехи прошлого.
– Вы думаете, что это омовение возможно на безвозмездной основе? – спросил Бек.
– В случае с американцами – думаю, да, – сказал Шнайдер. – Я думаю, если Германия сама освободится от фашизма и перестанет поддерживать Японию, Рузвельту будет сложно объяснить своим избирателям, почему нужно продолжать войну. А если Германия договорится с Советским Союзом, то об англичанах можно будет не беспокоиться.
– Интересно, – сказал Бек.
– Я, как представитель Советского Союза, очень надеюсь на плодотворное сотрудничество с вами, – продолжал Шнайдер. – Конечно, я не дипломат, и я совсем не уполномочен предложить вам прямо сейчас место канцлера в новой Германии, но, я думаю, именно вы больше всех остальных имеете право стать главой нации.
– Разве это не должно решиться на выборах? – спросил Майерс.
– Мы же знаем, что такое выборы, – подмигнул Шнайдер. – Главой нации станет тот, кого предложит самая мощная партия. А после победы над фашистами этой партией будет коммунистическая партия Германии. Она и выдвинет вас на пост главы государства.
– Вы так думаете?
– Конечно! – Шнайдер обрадовался, ему показалось, что в голосе Бека, наконец, зазвучала заинтересованность. – Конечно! – повторил он. – Вы – человек, избавивший Германию от самого ужасного кошмара, коммунисты почтут за честь выдвинуть вашу кандидатуру.
– Я так понимаю, Германия должна стать коммунистической?
– Мне кажется, сейчас еще рано об этом говорить, – сказал осторожно Шнайдер. – Вы, конечно, понимаете, что возврат к старой Веймарской Республике невозможен. Мы, коммунисты, считаем, что лучше знаем, как должно быть устроено общество, и Советский Союз на своем примере уже доказал, что эта общественная модель работает!
Шнайдер снова сделал паузу, ожидая вопросов, но Бек молчал.
– Вы знаете, что люди в массе своей плохо ориентируются в вопросах политики и экономики, – сказал Шнайдер. – Для этого у них нет ни времени, ни необходимой подготовки. Западные лжедемократии кричат, что они предоставляют право выбора людям. А эти люди вообще понятия не имеют, что такое выборы! Вы думаете, они понимают, что на самом деле выбирают, за кого голосуют, к каким последствиям приведет их выбор?
– А вы понимаете последствия того, что вы делаете? – спросил ехидно Майерс. – Вы что, Бог?
– Я не бог! –Шнайдер враждебно посмотрел на него.
– Продолжайте, – коротко сказал Бек, .
– Там, за океаном, одурачивают, обкрадывают, убивают людей, и все это упаковывают в красивую коробку с ленточкой, на которой написано "демократия". Ведь посмотрите – ни в одной сфере человеческой деятельности, кроме политики, демократии и близко нет. Почему-то мы согласны доверить свою жизнь только квалифицированному врачу, а не первому встречному из подворотни. Никто не поведет своих детей к учителю, если у того нет диплома. Чтобы стать машинистом поезда, надо учиться пять лет. Так почему же все граждане должны принимать участие в выборах, если они понятия не имеют о политике? В этом и заключается направляющая роль коммунистической партии. Мы помогаем людям делать выбор. И поглядите – люди счастливы, они рады, они понимают, что все, что делается нами – делается для их же блага.
– Да, я видел это в советских фильмах, – рассудительно кивнул Бек. Так кивает психиатр, когда шизофреник спрашивает его: "Доктор, вы знаете, что марсиане сосут мой мозг по ночам?"
– Недавно я видел лживые газеты, в которых говорилось о том, что коммунисты якобы устраивают чистки, применяют пытки и прочую дребедень. Но вы же понимаете, что это все – глупость. Вы – достойный, уважаемый человек, освободитель нации. И вдруг советское правительство станет устраивать чистки в славных рядах героев Сопротивления? Полнейшая чушь и демагогия! Это все равно что вычистить Ленина из партии!
Бек налил еще коньяку, в этот раз выпили за скорейшее падение нацизма. Шнайдер почувствовал, что краснеет, жесты его стали плавными, глаза засветились, отражая пламя в камине.
– Я рад, что даже в таких странах, как Англия или Америка, которые долго хотели стереть в пыль Советское Государство, пытались изолировать нас, уничтожить, поддерживали пятую колонну и всякого рода враждебные элементы, все-таки возобладало понимание, что мы не исчадия ада, мы – страна, которая заботится о людях труда, создает им условия для жизни, счастья и процветания. Почитайте левую прессу в той же Англии, там много верного про нас написано, и не зря! Мы построили фабрики, заводы, провели коллективизацию хозяйства, уничтожили неграмотность, нищету, безработицу. Советский человек счастлив, что живет в такой огромной и могучей стране. Рабочие во всем мире могут только завидовать условиям труда в Советском Союзе! Советская медицина – самая лучшая медицина в мире! Советская армия – самая мощная и непобедимая! – Шнайдер остановился, подумав, что при немецком генерале эту тему лучше не обсуждать.
– У вас, действительно, очень мощная армия, – кивнул Бек.
– Я, кажется, отвлекся, – Шнайдер икнул. – Прошу прощения.
– Ничего страшного. Герр Майерс сказал мне, что вы хотите что-то предложить, – сказал генерал Бек спрокойным ровным тоном.
– Ах, да, – оживился Шнайдер. – Я уже говорил инженеру Майерсу. Вкрадце суть такова: наш агент может устранить Гитлера. После чего, как мы надеемся, вы сможете взять власть в Германии в свои руки. И, конечно же, мы надеемся на плодотворное сотрудничество сейчас и в будущем.
– Я понимаю, – кивнул Бек.
Возникла пауза. Шнайдер вдруг снова почувствовал себя неуверенно. Ему показалось, что все, что он сейчас сказал, будет использовано против него.
– Вы бы хотели еще о чем-нибудь спросить? – сказал он.
Бек и Майерс переглянулись, как экзаменаторы после ответа студента.
– Я свою точку зрения высказывал еще раньше, – сказал Майерс, – меня вы не переубедили. Я вам не верил, когда вы пытались пропагандировать нацизм, не верю и теперь, когда вы агитируете за коммунизм.
– Жаль, – сказал Шнайдер. – Я старался как мог.
– Герр Шнайдер, – сказал Бек, – нам необходимо какое-то время, чтобы подумать и обсудить ваше предложение.
– Да, конечно, я понимаю, – Шнайдер встал. – Мой адрес и телефон герр Майерс знает, звоните в любое время. Цели у нас одни и те же, враги тоже, так что я буду рад, если мы объединим наши усилия.
Бек и Майерс тоже встали.
– Мы не заставим вас долго ждать, – сказал Бек. – Большое спасибо, что навестили меня. Было очень интересно услышать вас.
– Благодарю, – Шнайдер по привычке хотел щелкнуть каблуками и вскинуть руку в нацистском приветствии, но удержался и только резко кивнул при прощании.
Лишь выходя из квартиры, Шнайдер понял, что этот жест он скопировал у Гитлера. Точно так же фюрер кивал Гинденбургу в одной старой кинохронике, посвященной выборам тридцать второго года.
Майерс и Бек вернулись в гостиную. Комната была все та же, но у обоих было ощущение, что что-то очень изменилось. Словно принц Гамлет покинул сцену, и теперь участники массовки могут спокойно обсудить, что же делать с Датским Королевством дальше.
Генерал поставил коньяк в шкаф и предложил сесть за письменный стол.
– Что вы скажете, коллега? – спросил он Майерса.
– Коммунистическая пропаганда еще хуже нацистской! – презрительно сказал Майерс.
– Вы считаете? – Бек удивленно поднял бровь.
– К нацистской я уже привык, – сказал Майерс, – а коммунистическая мне еще в новинку. Этот большевик в мундире эсэсовца вызывает у меня острое раздражение своим самодовольным разглагольствованием.
– Боюсь, тут есть моя вина. Русские не умеют пить без закуски.
– Он не сильно был пьян, просто он сам по себе – коммунист, – последнее слово Майерс выплюнул, как горькую маслину. – Советская демократия! Что эти русские знают о демократии, что они могли о ней слышать? У них называется демократией, когда начальник выбирает себе заместителя из пяти подчиненных – вот это демократия по-русски! И неважно, как этот начальник называется: царь, генеральный секретарь или старший. И такое же свинство они хотят устроить здесь! Мало нам Бухенвальда, подавай нам еще и ГУЛАГ. Нет уж, если убивать такого дракона, как Адольф, то не ради этого рябого маньяка.
– Пожалуй, у меня такое же мнение, – сказал задумчиво Бек. – Сегодня я еще раз убедился, что коммунисты так же аморальны, как и Гитлер. Они прикрываются именем народа, но для них народ – это глупый щенок, которого надо все время держать на коротком поводке, чтобы он не смог навредить самому себе.
– Тяжело жить с таким народом, – усмехнулся Майерс.
– У их «народа» нет никаких желаний, кроме самых простейших: выпить, поесть и поразвлечься. И этом народ надо дрессировать, объяснить ему, что он должен быть сильным и смелым, внушать трепет врагам и одновременно беспрекословно слушаться дресировщика.
– Подонки считают нас идиотами, – сказал Майерс.
– Этому коммунисту не стоит даже пытаться объяснить, насколько беспринципно и омерзительно он себя ведет. У подобного рода геноссе нет никаких моральных ограничений. Они неспособны испытывать чувство вины и извлекать пользу из жизненного опыта. Даже из наказания. И у них абсолютно бессердечное равнодушие по отношению к другим. Ваши или мои чувства, чувства всей Германии, всех советских людей их интересуют не больше, чем чувства муравьев или тараканов.
– Что же вы предлагаете?
– Мы не должны давать ему ответа прямо сейчас. Если будет настаивать – сообщите ему, что мы находимся в стадии размышлений, активно обсуждаем его предложение. С другой стороны, нам необходимо ускорить герра Штауффенберга3. Все должно решиться как можно скорее.
…
Алкоголь делает нас не глупыми, но беспечными, как дети. И откуда-то рождается ужасно сильное желание поделиться своими переживаниями с окружающими, почувствовать, так сказать, близкую душу, излить все, все необычайно важные горести дорогому человеку.
Выйдя от генерала Бека, Шнайдер минут десять выбирал, кто будет этим дорогим человеком: Кэт или фрау Бауэр.
«С одной стороны, – подумал он, сев на капот машины, – с Кэт я еще не разговаривал о личных делах, и непонятно, как она отнесется к тому, что я, мягко скажем, нетрезв. Но, с другой стороны, – Шнайдер почесал подбородок, – фрау Бауэр уже однозначно высказала свою неприязнь к всяким, ээээ, – Шнайдер завел глаза к небу, пытаясь найти нужное слово, – ко всяким загулам, вечеринкам и прочим не совсем, так сказать, приличным мероприятиям. Мда, однозначное нетерпение ко всему, что не является поглощением вареных овощей. Неприязнь, можно сказать, к вредным привычкам. Так что надо ехать не к фрау Бауэр, а к фрау Кэт!»
И Шнайдер поехал к Кэт.
Час был уже слишком поздний для посещений, и Шнайдеру пришлось подождать на лестнице, пока Кэт разрешит ему войти.
– Ничего, ничего, – согласился Шнайдер, – я подожду.
Он сел на пол под дверью и стал тихо считать под нос: «Ейн, цвей, дрей». На счете «дрей хундерт цейн» дверь отворилась. Кэт была в строгой синей блузке и черной юбке.
– Заходите, – сказала она.
– Так точно, – Шнайдер с трудом поднялся по стене и вошел в квартиру. – Знаешь, что, – заявил он с порога, – поздравь меня! Я – гений!
– Поздравляю, – сухо сказала Кэт.
– Я провернул гениальную операцию! – Шнайдер устало растянулся на стуле. – Генерал! Генерал Бек, честь и совесть немецкой нации, слушал меня. И согласился… Наверное, согласился. Да. Согласился подумать. Но мы же знаем, что значит – «подумать». Конечно, он не сможет отказать, я даже в этом уверен абсолютно.
– Да?
– Абсолютно! Кать, давай выпьем за это?
– Александр Максимович, не надо, пожалуйста. Я не хочу.
– Да, все понимаю, я веду себя в последнее время как идиот. Прошу прощения, это больше не повторится. Что может быть хуже совместного распития спиртных напитков с начальником, правда?
Кэт пожала плечами.
– Наверное, только служебный роман! – оптимистично заявил Шнайдер.
Кэт промолчала.
– Ох, Катя, Катя, солнышко ты наше… – вздохнул Шнайдер. – Как мы тут с тобой оба одиноки. Ты, я. Мы – русские, а вокруг они – немцы и фашисты. Почему мы не можем быть вместе? Мы же должны поддерживать друг друга, понимаешь?
– Вы меня хорошо поддерживаете.
– Вот видишь! И вот я… Ну, то есть ты, ты тоже можешь меня поддержать, ведь правда? Ты думаешь, мне не тоскливо тут? А ведь я здесь не год уже и не два. Я уже вечность здесь, и знала бы ты, как мне одиноко! Как бы я хотел найти человека, который меня понимает. Который думает, как я. Который живет, как я. Понимаешь?
Кэт промолчала.
– Мне нужен человек, перед которым не надо каждую секунду притворяться, – сказал Шнайдер. – Чтобы не нужно было держать себя в руках, контролировать каждый шаг, каждый жест, каждый взгляд. Понимаешь?
– Александр Максимович, уже поздно.
– Уже поздно? – удивился Шнайдер. – Почему же поздно?! Нет, Кать, нет, нет! – запротестовал он. – Совсем не поздно, что ты говоришь! Вполне еще рано, ну?
– Пожалуйста, Александр Максимович! – раздраженно сказала Кэт.
Шнайдер замолчал. Положение снова показалось ему безнадежным.
– Не любишь пьяных? – спросил он вдруг.
– Не выношу! Зачем люди делают из себя идиотов, не понимаю?!
– Эх, Кать, это работа, – сказал Шнайдер устало. – И знала бы ты, как мне иногда… – Он встал, тяжел вздохнул и грустно пошел к выходу. – До свидания, Катенька.
– Всего доброго.
В горести и печали Шнайдер поехал домой, а там, у двери в подъезд его поджидала фрау Бауэр.
– Вы опять пили?! – спросила она. – И это после утреннего разговора!
– Дела, дела, – легкомысленно пожал плечами Шнайдер. – Так сказать, работаю не покладая рук, защищая безопасность Рейха и лично рейхсканцлера Германии Адольфа Гитлера.
– Почему вы пьяный? – спросила раздраженно фрау Бауэр.
– Я же вам объясняю: рабочие моменты, дорогуша!
– Я вам не дорогуша! – отчитала его фрау Бауэр. – От вас опять несет коньяком и женскими духами!
– Не надо делать трагедию, я вас прошу, – поморщился Шнайдер.
– Причем тут трагедия? Вы шляетесь до полуночи неизвестно где, – фрау Бауэр обвиняюще посмотрела на него, – а потом вдруг появляетесь вдребезги пьяный и воняющий дешевыми фиалковыми духами.
– Ой, перестаньте же.
– Вы были у продажных женщин?
– Послушайте, да отстаньте вы от меня, наконец! У меня тяжелый день был, я хочу пойти домой и лечь спать!
– Я не могу, не могу, не могу жить с вами больше! – закричала Бауэр. – Вы подлый, наглый эгоистичный подонок. Вы циничный мерзавец! Вы врете все время и мне, и партии, и фюреру!
– А хоть бы и так!? – рявкнул Шнайдер. – И что? Отстаньте от меня, вы, заводная обезьяна! Вы не человек, вы зомби! Вы только и думаете о том, что прилично, что неприлично, что правильно, что неправильно. Вы вообще живете, нет? У вас мозг работает, или он уже софсем атрофировался за ненадобностью?
– Что?
– Мне нет дела до вас! – орал Шнайдер. – Дорогая, моя трагедия – выше вашей трагедии. Я – сверхчеловек, а кто вы? Вы – никто! Вы – пар над супом! Вы – необязательный элемент программы! Овощи! Даже хуже – удобрения для овощей!
– Подонок! – фрау Бауэр залепила ему пощечину и убежала к себе в квартиру.
– Вот я и остался один, – задумчиво сказал Шнайдер в пустоту. – Что бы это, интересно, значило?
Из-за двери фрау Шульц раздалось злорадное хихиканье.
– До чего же вы все противны, – вынес приговор Шнайдер и пошел спать в свою пустую холостяцкую квартиру.