Дмитрий Юрьевич Власенко
Охота на Гитлера
Соблазнение Кэт
И вот шифровка отправлена, Центр проинформирован о предательстве Бека, чемодан с рацией убран под кровать. Шнайдер пьет чай и, глядя на хмурое лицо своей подчиненной, готовится к неприятному разговору. А подчиненная сидит напротив него и рассматривает облупившийся лак на столе. В воздухе висит долгая мрачная пауза, тяжелая, как танк «Тигр».
Наконец, Кэт не выдержала.
– Александр Максимович, – сказала она решительно, – я прошу вас подыскать мне замену.
«Понеслась!» – обожгло Шнайдера.
– Почему заменить? – Шнайдер внимательно посмотрел на Кэт.
– Я не справлюсь, – заявила она твердо, взгляд ее был жестким и решительным, как на плакате.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я не могу!
– Но почему?
– Не могу, и все! – крикнула Кэт.
– Давай-ка потише, – предложил Шнайдер. – В крике правды нет. Ты знаешь, что? Ты налей себе тоже чайку, попей немного, да и рассказывай. А пока помолчим еще. Договорились?
Он подождал, пока Кэт нальет себе чай, и только когда она сделала пару глотков, разрешил ей говорить.
– Я думала, я умру сегодня, когда увидела, как Зельца увозят. Вы не думайте, я не боюсь. Вернее, я боюсь, наверное, но это не так, как обычно таракана боишься. Просто ведь я могла не выдержать, вы понимаете? Я могла побежать, заорать! Я не справляюсь!
– Так не побежала же, – улыбнулся Шнайдер.
– А вчера наорала на одну дуру в трамвае! Меня здесь все давит. И всюду Гитлер, Гитлер, Гитлер: на улице, в радио, в уборной, в кафе – он всюду! Меня уже колотит, когда я его вижу! Я взорвусь!
– Темперамент холерический, несдержанный, – процитировал Шнайдер воображаемое личное дело Екатерины Горюновой.
– Александр Максимович, почему вы надо мной издеваетесь?!
Шнайдер взял ее ладонь и нежно улыбнулся, как рафаэлевская Мадонна.
– Потому что я понимаю тебя, – сказал он ласково. – И очень хочу, чтобы ты выдержала.
– Нет, я, конечно, знаю, что я на задании, – Кэт высвободила руку, – что я должна выполнить свой долг, идет война и мы солдаты в этой войне. Я все это понимаю, Александр Максимович. Но я не могу так больше, вы можете это понять?
– Кать, Кать…
– Что, что?
– Милая, у тебя стресс, – сказал уверенно Шнайдер. – Не переживай, у всех бывает. Давай-ка мы это дело сейчас враз снимем, – Шнайдер достал из портфеля многозвездочную, как капитан, бутылку коньяка. – При стрессах – самая лучшая вещь. Тащи рюмки!
Рюмок не было, стали пить из стаканов.
– Хороший коньяк, да? – спросил Шнайдер после первой дозы.
– Теплый, – сказала Кэт.
– Знаешь, что хотел бы тебе сказать… – произнес Шнайдер задумчиво
– Да я знаю, – сказала Кэт. – Но я уже больше месяца здесь, и ни конца, ни края этому не видно. Я не выдержу тут еще, честное слово, я просто сорвусь! Сколько это будет еще продолжаться?
– Недолго, – сказал Шнайдер уверенно. – Совсем недолго.
– Когда война только началась, все тоже говорили, что совсем скоро – все, конец. А что получилось?
– Катя, дорогая, – Шнайдер осторожно взял радистку за руку и сочувственно заглянул ей в глаза. – Опомнись!
– Что вы от меня хотите?!
– Давай-ка выпьем еще по одной, и я тебе объясню. Давай, за победу.
Они снова выпили.
– Катенька, – сказал Шнайдер. – Я сейчас не буду взывать к твоему чувству долга, напоминать о присяге, которую ты дала, о клятве бить фашистов до последней капли крови, о родителях и друзьях, которые гордятся нами и которых мы не можем предать. Я скажу только одно: потерпи еще совсем немного, пожалуйста. Ты бы видела, что здесь было четыре года назад. Посмотри на улицу – это агония Рейха. Скоро этого ничего не будет.
– Сколько?! Сколько можно терпеть?! Уничтожьте уже этого шизофреника, и вернемся, наконец, домой! Сколько можно уже ждать? Это невозможно – так жить!
– Недолго, недолго, уверяю тебя.
– Я хочу домой! Я как в психбольнице! Мне кажется, я с ума схожу, когда я каждый день вижу одного фашиста, второго, десятого, и каждый мне говорит: «Да, национал-социализм – это будущее мира! Мы спасаем нацию! Мы защищаем цивилизацию от восточных варваров! Немцы всегда хотели жить в мире, но вокруг нас враги!» Я уже начинаю думать: «Ну не могут же все вокруг так ошибаться. Может, они в чем-то правы?» Я схожу с ума!
– Катя, умоляю, пожалуйста, не терроризируй меня! Пойми, я хочу тебе помочь. Ты это понимаешь?
Кэт вздохнула и поставила стакан на стол.
– Понимаю, – сказала она.
– Пожалуйста, Кать, потерпи еще. Осталось совсем недолго. Весь мир против Германии – куда еще дальше-то? Что бы тут не кричали про супероружие или какие-то скрытые резервы – мы-то знаем, что сказок в жизни не бывает. Тем более, таких ужасных. Так что меньше чем через год здесь по улицам будут ходить наши солдаты, будет слышна наша речь, и кошмар под названием "национал-социализм" наконец закончится.
– А если нет?
– Не будет никакого "если"! – Шнайдер раздраженно встал из-за стола. – Я сказал – так и будет. Без всяких вариантов. Понятно? Это знает Ставка, это знаю я, это знаешь ты. Потому наберись терпения и делай то дело, которое тебе доверили. Извини, я хотел бы сейчас выйти покурить.
– Да курите тут, – сказала Кэт. – Только не дымите сильно.
– Спасибо, – Шнайдер подошел к окну и открыл форточку. На душе было не особо приятно. Какое-то сомнение все-таки оставалось, что через год война закончится, но Кэт об этом не должна была знать. А за окном – все то же. Может поменяться республика, диктатура, монархия, снова возникнуть республика, а серое небо здесь будет всегда. И город здесь серый, и люди – серые, и ничего с этим не сделаешь. Быть может, души тех миллионов несчастных людей, которых убили в войну, не устремились к Богу, а зависли плотными тучами в небе над Германией и заслоняют собой солнце и божью благодать. Навсегда.
Наконец, Шнайдер докурил и вернулся к столу.
– Выпьем еще? – предложил он, разливая коньяк по стаканам. – Давай, Кать, за победу.
Они выпили. Кэт, кажется, немного расслабилась.
– Кать, я тебя очень хорошо понимаю, – сказал Шнайдер. – Я каждый раз слышу от своих "коллег" такое, за что мне хочется повалить их на пол и грызть им глотку, пока не пристрелят. Но я держу себя руках.
– Вы настоящий разведчик.
– Дело не в том, настоящий я или нет. Конечно, я не такой разведчик, которых в кино снимают. Но я вообще сомневаюсь, что такие существуют на свете. Я человек, и многие вещи я делаю как другие, и я ничуть себя в этом не упрекаю. Но есть приказ, и я понимаю, что если я сделаю свою работу хорошо, то погибнет чуть меньше людей, а может, и намного меньше, и этот шабаш закончится раньше. Так что от нашей выдержки здесь и сейчас зависит очень многое. Помни об этом, девочка.
Кэт кивнула.
– Александр Максимович, а вам здесь тоже одиноко? – спросила она.
– Конечно, – Шнайдер улыбнулся мудрой грустной улыбкой. – Мы все здесь одиноки. Знаешь, пытаешься стать самодостаточным, читаешь, медитируешь, занимаешься йогой, но иногда как накатит такая тоска… И так домой хочется – это не представить.
– Я представляю, – кивнула Кэт.
– Ты у нас умница, – кивнул Шнайдер. – Да еще и такая красивая!
– Да перестаньте вы.
– Вот тоже твое отличие от немецкой женщины, – заметил Шнайдер. – Когда немке говоришь комплимент, она отвечает "спасибо", а наши либо оборвут тебя на полуслове, либо начнут говорить, что это просто они сегодня ресницы накрасили.
– Александр Максимович, давайте говорить на нейтральную тему!
– Катенька, я сейчас говорю на самую нейтральную из всех тем. В современном обществе не принято говорить о вещах культурных или интеллектуальных, считается, что этим ты втаптываешь собеседника в грязь, показывая его необразованность. Помнишь, у Чехова: "Это они свою образованность показать хочут, вот и говорят о непонятном". Так что надо говорить о вещах, которые не вызывают умственной нагрузки.
– Ну я же прошу вас! – взмолилась Кэт. – Говорите о чем-нибудь другом!
"Пора все спустить на тормозах", – раздавался голос в голове у Шнайдера. Это снова заработал механизм, вычислявший реакции людей. Но какое же сердце подчинится механизму? Как может не греть нас надежда? Попытаться в последний раз, без особой надежды на успех – что может быть благороднее?
– Знаешь, Кать, – сказал задушевно Шнайдер. – Я тебя люблю с той самой минуты, что увидел. И еще не было ни дня, чтобы я о тебе не думал. Вот я иду на работу, хожу, дышу, а сам думаю: «Как там Катя? Все ли у нее в порядке?» – Шнайдер вздохнул и добавил: – Переживаю.
– Не надо, – сказала Кэт.
– Мы все устали, – сказал мягко Шнайдер. – И я устал, и ты. Мы так все одиноки здесь, среди ненависти, обмана, лжи, бесчеловечных убийств, подлости, трусости. Мы должны сохранить себя, хоть это и очень, очень сложно. Я даже не знаю, возможно ли это. Думаю, почти возможно. Только не знаю, как. Ты понимаешь меня, Катенька?
– Думаю, да.
– Чтобы не сойти с ума – мы должны быть вместе. Только так мы сможем противостоять всему безумию этого мира.
– Что? – встрепенулась Кэт.
– Мне хорошо с тобой, с тобой, с тобой, – нежно произнес Шнайдер, наклоняясь к Кэт. – Только вместе мы сможем сделать то, что нам поручила Родина. Только вместе с тобой, – Шнайдер поцеловал Кэт.
Пришло время бури и страсти (что-то одно), как на картинах Айвазовского, как Ниагарский водопад, песнь штурма и натиска и фанфары победы. Посреди криков и стонов Шнайдер вдруг понял, что все, о чем он сегодня врал, все это стало правдой. Внезапно в голове у него взорвалась бомба, он коротко вскрикнул последний раз и замер, совершенно обессиленный.
–
Зельц коротко вскрикнув, получив удар под ребра.
– Смотри у меня, – пригрозил Мустерман. – Если что – пристрелю при исполнении обязанностей. Нам еще за это по медали дадут.
– Точно, – кивнул Фрике.
Зельц со страхом отвернулся от Мустермана, потеряв всякое желание сопротивляться.
Фрике быстро погнал машину по знакомым улицам, не останавливаясь на светофорах. Боковые стекла автомобиля были грязными, и город показался Зельцу еще мрачнее, чем обычно. Разбитые тротуары, асфальт в ямах, закопченные, разрушенные дома. Прохожих почти не было, словно все разбежались или вымерли от холеры. Наконец, показалось знакомое серое здание с орлом над воротами.
Мюллер сидел у себя за столом. Одной рукой он держал телефонную трубку, другой что-то быстро записывал на листке бумаге.
– Пусть так, – сказал он нервно в трубку. – Но только помните – это последний раз. Самый последний, слышите! Подготовьте приказ и пришлите мне, я проверю. Исполнять!
Он повесил трубку и поднял глаза на Зельца. Зельц испуганно заморгал, Фрике и Мустерман встали по стойке «смирно».
– Что это такое?! – заорал Мюллер. Толстые щеки начальника тайной государственной полиции нервно затряслись, гневно блеснули очки в золотой оправе. – Сколько можно уже ждать?! Вы что, к девочке на танцульки собирались или к шефу секретной службы? Почему так долго, я спрашиваю? Я ясно заявил вам, что вы должны приехать быстро, как только можно, и даже еще быстрее. И что?! Почему я должен вас ждать по полчаса? У меня здесь генералы ждут часами, а вы позволяете себе опаздывать?!
– Задержанный оказал сопротивление, – отчитался Мустерман. – Пришлось применить меры, которые нас задержали.
– Сопротивление? – Мюллер подозрительно окинул взглядом худощавую фигуру Зельца. – Он что вас, бил, что ли?
– Нет, словесно.
– Ах, словесно! – саркастически ухмыльнулся Мюллер. – Это серьезно, да. Только, доннерветтер11, это не повод заставлять меня ждать, понятно?!
– Прошу прощения, – сказал Зельц.
– Вы, двое, валите отсюда, – грубо сказал Мюллер гестаповцам. – И чтобы я вас больше не видел. Еще раз так провозитесь – отправлю на фронт в штрафной батальон. Пшли отсюда!
Фрике и Мустерман исчезли.
– Ну а теперь ты! – заорал Мюллер на Зельца. – Какого черта я должен тебя ждать? Что это за вид?! Тоже на фронт захотел? Я могу устроить!
– Прошу прощения, – пробормотал Зельц. – Виноват.
«Кажется, не провал, – подумал он. – При провале он бы был вежливым. Сукин сын».
– А это что такое? – заорал Мюллер еще громче, потрясая в воздухе пачкой листов.
– Не могу знать, – ответил Зельц.
– Вчерашняя стенограмма! Та самая стенограмма, которую ты подготовил для партийной канцелярии. Ты что себе позволяешь? Ты большевик? Только большевик может так писать про гестапо! Только жидовская морда без страха и совести может себе позволить такую клевету!
– Но это фюрер…
– При чем тут фюрер! – вскочил Мюллер. – Причем тут, сраная свинья, фюрер, я тебя спрашиваю?! На, читай вслух! – он бросил Зельцу пачку листов и снова сел в кресло.
– «Страница шесть. …вонючие хорьки. Ибо какой человек даже с самым минимальным понятием о чести и совести согласен посвятить свою жизнь тому, чтобы помогать всяким темным типам избежать правосудия? Если во времена средневековья актеров хоронили в выгребных ямах, то сейчас этой участи заслуживают именно юристы».
– Дальше, – крикнул Мюллер.
– «Страница семь. …зачем нам нужна художественная литература. Искусство должно вести и воспитывать. А такие виды искусств как балет или опера поставляют к тому же первоклассных шлюх вроде Маты Хари. Но зачем нам нужны эти мерзкие обрюзгшие «инженеры человеческих душ»? Какого пресыщенного гомосека может привлечь жирная задница председателя союза писателей?»
– Дальше, – крикнул Мюллер
– «Единственная достойная работа для мужчины – это солдатский труд. Чингисхан правильно заметил, что самое лучшее, что может случиться с мужчиной – это убить врага, забрать его жену, имущество, заставить вопить его слуг и радостно, с чувством выполненного долга вернуться домой. Сражения, и только сражения сделали из ариев сверхлюдей! Все остальные профессии – художники, даже врачи – придумали трусливые сволочи, не знающие, куда бы им спрятаться от фронта. Посмотрите на толстожопого Мюллера – сразу видно, что этот дармоед готов перебить хоть половину Германии, лишь бы самому не отправиться под русские пули».
– Вот! – заорал Мюллер, вскакивая. – Вот оно! И это читает уже весь Абвер, вся армия, все Люфтваффе, весь военно-морской флот, и потешается! "Толстожопый трус Мюллер – начальник дармоедов". Фюрер не мог такого произнести!
– Но фюрер велел записывать все дословно…
– Никаких "но"! Я требую от тебя извинений! И не только я, все гестапо!
– Прошу прощения, я не хотел вас обидеть!
– Зачем было публиковать эту записку, я тебя спрашиваю? Хочешь свести со мной счеты? Выставить меня неизвестно кем, я тебя спрашиваю? Какая тебе разница, какого размера моя задница? Подумай лучше о своей, дохляк! Еще одна такая записка – и твоя задница пострадает очень серьезно. В следующий раз ее сожгут вместе с твоим домом и со всеми твоими докладными записками. Я требую, чтобы до публикации мы, гестапо, имели право цензурировать стенограммы. То, что позволено Юпитеру, не дозволено быку. Понятно?
– Я должен буду получить разрешение от шефа.
– Да делай что хочешь, мне плевать! Если надо – приходи сюда вместе с партайгеноссе Борманом, да хоть со всей вашей идиотской канцелярией. И поскорее!
– Я постараюсь.
– Что?! – возмущенно заорал снова Мюллер. – Ты вообще понимаешь, с кем ты говоришь?! Ты поставил под удар всю нашу службу! Это не может тебе сойти просто так с рук! Концлагерь по тебе плачет! Пшел отсюда!
– Слушаюсь.
Зельц крикнул на прощание "Хайль Гитлер" и вышел из кабинета. В душе у него играл "Zum Geburtstag viel Glück", и он не чуял под собой ног от радости.
Пронесло, думал Зельц, направляясь в буфет. Я жив. Я жив. Я жив.
Потом он долго пил пиво в буфете, потом в трамвае, пугая бормотанием под нос каких-то бабок в серых платках, затем продолжил пить дома. Не разуваясь, он завалился на диван с бутылкой пива и щелкнул бюстик Гитлера по носу.
– Ваше здоровье, мой фюрер, – сказал он. – Мне сегодня безумно, просто безумно повезло. Я просто остался жив. Не правда ли, это странно?
Бюстик не ответил.
– Удивительно, – произнес Зельц, – но вот вы, чудовище, сумасшедший, символ зла и ненависти к человечеству, все такое прочее. А вдруг вот вам на днях стало интересно, кто же я такой. И знаете, что забавно, мой фюрер. Никому, никому на целом свете не интересно, как я живу: ни моему начальству, ни моим сослуживцам, ни русским шпионам, а вам вдруг интересно. Странно, правда? – Зельц подмигнул бюстику.
Кажется, бюстик готов был подмигнуть в ответ, но в последний момент сдержался.
– И мне даже показалось, дорогой фюрер, что вы мне сочувствуете. Почему? Я вас не понимаю. Это вы так пытаетесь обезопасить себя? Вы хотите убедиться, что даже вот такая самая мелкая сошка, как я, самая маленькая шестеренка в вашей огромной и ужасной государственной машине не подведет вас в трудную минуту? Что вы хотите? Заставить себя полюбить, чтобы как-нибудь манипулировать мной? Может, мечтаете заставить меня работать по максимуму? Не знаю. Сложно.
Зельц пошел в кухню, размахивая на ходу бутылкой, бормоча под нос:
– Нет, мир все-таки совсем не черно-белый, что ни говори. В лучшем случае – темно– и светло-серый. Да, темно-серый.
Он вытащил из хлебницы булку с изюмом отправился опять на диван.
– И похоже, вы правы, мой фюрер, говоря обидные слова про товарища Сталина, – сказал он бюстику. – И вполне может быть, он, действительно, никакой не мудрый вождь всех времен и народов, а всего лишь очень властолюбивая крыса, которая сожрала всех остальных крыс. Умело жрет окружающих, спору нет, и даже какие-то у него есть продвижения по линии укрепления страны. Но почему-то, когда я думаю теперь о Советском Союзе, мне представляется не пламенный коммунист, бегущий с автоматом в бешеную атаку, а свиное рыло зажравшегося начальника какого-нибудь завода. И причем, знаете, что интересно? – спросил он заговорщицки у бюстика. – Интересно то, что это рыло не отличить от рыла начальника отдела кредитов Райхсбанка.
– Ладно, идите ко мне поближе, дорогой фюрер, – Зельц снял бюстик с этажерки и уложил его рядом с собой. – Вот у этих сволочей все прекрасно устроено в жизни, они переживут и меня, и вас, и Сталина, нарожают детей, выйдут на пенсию, и никакой суд им не страшен: ни демократический, ни нацистский. И ведь такие люди, они всегда нужны: они прекрасные работники, они усидчивые, умелые, знающие, куда дует ветер. Они всегда знают, что сейчас надо говорить, и когда кивать, а когда проявить принципиальность. И я их ненавижу. За то, что у них нет депрессии, за ограниченность, хамство, упрямство, за толстую кожу, за все! И за то, что я тоже хочу быть одним из них и наверное, когда-нибудь им стану. А идите вы в жопу, дорогой партайгеноссе Гитлер! – сказал он, бросая бюстик на пол.
– Я покажу вам, сволочам, всем покажу! – мощный порыв протеста подхватил Зельца и вынес на улицу. Громко хлопнув дверью подъезда, Зельц решительным шагом направился в сторону трамвайной остановки.
Смерть
Дзынь-дзынь. Дзынь-дзынь. Шпион-шпион, открывай ворота, твоя смерть пришла, тебе гроб принесла. Отворяй, хрен собачий. Поверни ключ в замке, сраный резидент, расскажи нам, что ты тут нашпионил в нашем Третьем Рейхе. Открывай, а не то хуже будет!
Шнайдер стоял в одних трусах и майке у окна и курил, выдыхая дым в форточку. На душе было светло и пусто. Он обернулся – Кэт спала, улыбаясь во сне.
Шнайдер улыбнулся в ответ. «Счастье», – подумал он. За окном было чистое небо, и наконец-то, наконец-то, выглянуло солнце, милое, любимое солнце, о котором так долго он мечтал, и которое светит, так прекрасно светит, как лет сорок назад, когда солнце, казалось, светило каждый день, и каждый день случалось что-то новое, и мир был ярким, как елочная игрушка.
Мимо дома проехал трамвай, ему показалось, что он увидел в окне фрау Бауэр, смотревшую, не мигая, прямо на него. Шнайдер моргнул – и фрау Бауэр исчезла.
– Дзынь-дзынь, – снова тренькнул звонок.
Шнайдер отправил окурок в форточку и пошел открывать. За дверью стоял Зельц в поношенном сером пальто, из-под готовых выглядывали серые штаны и замызганные коричневые ботинки. В руке у него была бутылка пива, кажется, он был пьян. Увидев Шнайдера в трусах и майке, он зло посмотрел на него, но ничего не сказал.
– Что смотришь? – спросил Шнайдер. – Заходи давай.
Зельц тихо вошел в прихожую и закрыл за собой дверь.
– Что вы здесь делаете? – спросил он.
– А что, непонятно? – ухмыльнулся Шнайдер. – Может, тебе еще все показать? Ладно, стой здесь, я сейчас.
Он повернулся спиной к Зельцу, и в этот миг Зельц ударил его изо всех сил по затылку бутылкой. Шнайдер упал.
– Старый кобель! – заорал Зельц, пиная неподвижного, беззащитного Шнайдера. – Ублюдок! Я тебя ненавижу! Какого хрена ты здесь делаешь, ты, тупой кабан?!
Вдруг в прихожую ворвалась Кэт, разметав полы халата, как нетопырь – крылья, и вцепилась ему в лицо, страшно визжа:
– Не трогааай!!! Пошел вон!
– Ты сука! – заорал Зельц. – Продажная русская шлюха, тварюга, гнида, баба, гнида, сука, ненавижу, тварюга, гнида, проблядушка, сучка! Чтоб ты сдохла!
– Убирайся, убирайся, – орала Кэт, вышвыривая его из квартиры. – Убирайся, мерзавец, подонок, трус. Убирайся, и чтобы больше никогда сюда не приходил. Трус! – она захлопнула дверь так, что грохнуло на весь подъезд.
Кэт опустилась на колени перед Шнайдером и заплакала:
– Саша, Саша, – звала она, – Сашечка, очнись. Саша!
Шнайдер приподнял голову и недоуменно посмотрел на девушку.
– Что произошло? – спросил он.
– Он тебя ударил, представляешь? – сказала Кэт. – Сзади, подло, проклятый трус. Я его выгнала, подонка. Только сзади и может бить, трус проклятый.
– Ох, Катя, – голова Шнайдера упала. – Ну зачем ты это сделала?
– Что?!
– Я же просил – никогда не вмешивайся! Так нельзя.
– Как?!
– Помоги-ка мне, – с помощью Кэт Шнайдер тяжело поднялся, проковылял к кровати и сел, морщась от боли. – Как он мощно меня саданул, а? – усмехнулся Шнайдер, ощупывая желвак на затылке. – Вот оно, племя молодое, незнакомое!
– Ты что, радуешься, что ли? – не поняла Кэт.
– Конечно, радуюсь! – хмыкнул Шнайдер. – Он мне чуть голову не проломил, теперь есть повод порадоваться. Представь, он бы так Гитлера саданул – от фюрера только бы косточки полетели.
– Не понимаю, – сказала Кэт.
– А что тут понимать? – Шнайдер махнул рукой.
– Саш… – позвала Кэт.
– Ладно, моя вина, – признал Шнайдер. – Что у нас там со временем? Шесть часов скоро?
– Через десять минут.
– Тогда вперед, – сказал Шнайдер. – К победе коммунизма во всем мире.
Через десять минут Кэт, одетая в свое любимое голубое платье, сидела перед приемником. Шнайдер в мундире полковника СС сидел напротив нее, готовый к очередному сеансу связи с Родиной. Постель была аккуратно застелена, бутылка от пива убрана на кухню, от беспорядка не осталось и следа.
Кэт приняла шифровку и быстро передала шефу листок с сообщением. Шнайдер прочел: «Остановить Бека любой ценой».
И тут в дверь постучали, вернее, стукнули один раз и замолчали, словно случайно задели дверь, когда несли по лестнице какой-то крупный предмет: приемник или тумбочку. Но через пару секунд постучали уже четко, громко, несколько раз, и позвонили в звонок, словно стука в дверь было недостаточно.
Шнайдер и Кэт замерли. Шнайдер пальцем показал на дверь:
– Посмотри, но не открывай, – сказал он шепотом.
Кэт тихо подошла к двери и глянула в глазок – там стояла фрау Фукс, почему-то в вечернем платье. На цыпочках Кэт вернулась в гостиную и сказала на ухо Шнайдеру:
– Соседка.
– Не открывай, – прошептал Шнайдер.
– Пожалуйста, фрау Хоффнунг, откройте! – послышался тонкий голос фрау Фукс. – Я знаю, что вы дома,
Шнайдер покачал головой и показал Кэт на место рядом с собой. Кэт села.
– Фрау Хоффнунг! – фрау Фукс уже почти кричала. – Мне срочно нужно в театр, я не могу ждать! Откройте, пожалуйста, я знаю, что вы здесь.
Кэт и Шнайдер молча смотрели друг на друга, почти не дыша.
– Фрау Хоффнунг, вам нехорошо?! – кричала Фукс. – Я вызову сейчас помощь, подождите.
За дверью послышались какие-то мужские голоса, в дверь тарабанили все сильнее.
Шнайдер выглянул на улицу: у входа в подъезд стояли двое мужчин в одинаковых серых плащах. Рядом была припаркована черная легковая машина.
– Это гестапо, – тихо сказал Шнайдер.
– Нет!
Шнайдер кивнул, закусив губу:
– Так… Так получилось. Глупо.
– Я не сдамся! – сказала Кэт.
Шнайдер снова кивнул, вынул из пиджака портсигар, достал оттуда ампулу с ядом и протянул Кэт.
– Это все, что я могу, – сказал он.
Кэт раскусила ампулу. Быстрая агония – и через несколько секунд ее не стало. Шнайдер растерянно посмотрел на ее труп на полу, на шифровку, на постель, шкаф, окно.
– И это все? – подумал он удивленно.
В дверь били чем-то тяжелым, пора было торопиться. Шнайдер положил на стол письмо генерала Бека, потом быстро достал вторую ампулу, зажмурился и сунул ее в рот.