Дмитрий Юрьевич Власенко
Охота на Гитлера
Гонки по ночному городу
Шнайдер, действительно, поджидал Зельца в машине напротив канцелярии уже целых три часа. За это время он успел позвонить Кэт, выпить две кружки чая, дочитать «Войну миров» и взяться за «Машину времени». На фразе «Где моя баранина? Какое наслаждение снова воткнуть вилку в кусок мяса!» он увидел Зельца.
– Как дела, дружище? – спросил Шнайдер. – Давно не виделись.
– Вы? – Зельц испуганно оглянулся.
– Поехали, подвезу.
– А куда?
– Куда, куда? – улыбнулся Шнайдер. – Конечно, к Кэт, куда же еще?
– К Кэт? – беспокойно заморгал Зельц. – Ах, да, хорошо. А она нас ждет?
– Ждет, не беспокойся, – самодовольно усмехнулся Шнайдер..
Когда Кэт открыла дверь, она не выразила ни удивления, ни радости. Кажется, ей было все равно.
– Что случилось, Котенок? – спросил Шнайдер. – Устала?
– Немного.
– Ничего, у меня есть чем тебя взбодрить, – сказал загадочно Шнайдер. – Погоди только, дай разуться, – он снял ботинки, надел большие клетчатые тапки и прошел в комнату. Вот, смотри, – произнес он, доставая из портфеля подшивку газеты "Фолькише беобахтер" за тридцать девятый год.
– Что это? – спросила Кэт равнодушно.
– Кое-что, что тебя очень порадует, – улыбнулся Шнайдер. – Открой, пожалуйста, там, где закладка.
Кэт открыла, охнула и закричала от радости:
– Урааа!!! Герр Шнайдер, вы гений! Как я сама не додумалась! Кристоф, взгляни.
Зельц посмотрел. С газетной страницы на него глядел вождь всех времен и народов, генеральный секретарь ЦК КПСС Иосиф Виссарионович Сталин. Рядом с товарищем Сталиным стояли герр Рибентроп и товарищ Молотов, подписавших пакт о ненападении. Вид у всех троих был ужасно довольный.
– Как здорово! – сказала Кэт. – И абсолютно легально, да?
– До сих "Фолькише беобахтер" никто закрывать не собирался, – ответил Шнайдер. – Это мой подарок тебе, можешь оставить всю подшивку.
– Как здорово, а! Я так мечтала иметь портрет товарища Сталина!
– Я знаю, – ответил Шнайдер. – Береги его, пожалуйста. Не знаю как тебя, а меня всегда портрет Сталина делал смелее и умнее. Дарит мне силы, придает смелости, учит стойкости и мудрости. Что-то гениальное, кажется, в позе вождя, в повороте головы, в руке, держащей дымящуюся трубку, в проницательной улыбке.
– Он так хорош, – сказала Кэт. – Правда, Кристоф?
– Ага, – кивнул Зельц. Почему-то ему было противно слушать и ее, и Шнайдера, гадко. Словно они оба при нем делали что-то неприличное: ковырялись в носу или громко чавкали.
– Что-то не так? – спросил его Шнайдер.
– Нет, нет, все хорошо, – Зельц почувствовал себя так же мерзко, как на митинге, когда бесноватый фюрер кривлялся на трибуне, а бабы в зале орали в экстазе. «Что они так любят этого усатого таракана?» – недоуменно подумал он.
– Да что вы его спрашиваете, он же немец! – сказала Кэт.
– Не будем националистами, – возразил Шнайдер. – Кстати, для тебя, Кристоф, тоже есть маленький подарок, – он протянул Зельцу конверт. – Вот, почитай, порадуйся. Привет от сестренки.
– Спасибо, – Зельц взял у него письмо и стал читать. – А можно будет ей ответить?
– С этим будет сложнее, – сказал Шнайдер. – Но мы что-нибудь придумаем. Кристоф, мне кажется, или ты сегодня не в духе?
– Не знаю, – буркнул Зельц. – Плохое настроение. Наверное, из-за погоды.
– Да, да, – кивнул Шнайдер. – Сегодня по тибетскому календарю очень тяжелый день. Крепись, дружище, завтра будет лучше. Кать? – позвал он. – Ты не возражаешь, если я отлучусь на пару минут?
– Да, пожалуйста.
Стоило Шнайдеру удалиться в ванную, как Зельц попробовал взять Кэт за руку. Она молча взглянула в сторону ванной и отодвинулась.
– Ты чего? – спросил Зельц.
Кэт выразительно приложила палец к губам.
Зельц послал ей воздушный поцелуй и широко улыбнулся. Кэт улыбнулась в ответ.
– Я вчера опять писал стихи, – сказал Зельц.
– Про трудовые будни Рейхсканцелярии?
– Нет, про любовь.
Кэт строго посмотрела на него.
– Не стоит умножать мировую энтропию ненужными произведениями, – шутливо сказала Кэт. – Бумагу беречь надо – она пригодится для работы.
– Да что ты привязалась к моей работе?! Меня и так от нее тошнит!
– Ладно, не переживай. Вот закончится война…
– Как бы меня раньше не расстреляли.
– Какой ты все-таки трус! – Кэт встала и открыла окно.
Из ванной донесся звук спускаемой воды и через пару минут в комнату вошел улыбающийся Шнайдер.
– Только так мы сможем защитить нашу цивилизацию от полчищ жидобольшевиков! – донесся вдруг ор Гитлера с улицы.
Кэт вздрогнула и закрыла окно.
– Наверное, соседи радио включили, – сказала она.
– Достает? – спросил участливо Шнайдер.
– Ужасно.
– Знаете, я вчера видел в кинохронике колонну ополченцев, – сказал задумчиво Шнайдер, – всем уже лет под пятьдесят, в гражданском. Они шли не совсем в ногу, и оружие у них было разное: у кого винтовка, у кого автомат, у кого фаустпатрон. И мне было ясно, что им жить осталось от силы пару дней: вот так, колонной, они подойдут к советским окопам, несколько очередей из пулемета – и они все мертвы: несчастные, оболваненные, замученные люди. Пушечное мясо, необученное, на все согласное пушечное мясо.
«Зачем он это говорит?» – подумал Зельц.
– Каждый день пропаганда делает из нас ходячих деревяшек, – сказал Шнайдер. – Потому что те, кто ее делает – сами злобные буратины, и им нужна компания. Они хотят забрать у нас все: мозг, сердце, желудок. И стоит поверить им – и скоро ты уже встанешь в их деревянный строй и отправишься маршировать по направлению к очередной печи.
– Я им не верю, – сказал Зельц.
– Это хорошо, – кивнул Шнайдер. – Понимаешь, Кристоф, человек очень слаб. Очень-очень слаб. Не будь беспечен, как отец Гамлета. Не дай им лить яд тебе в уши. Ум – это ненадежная плотина. И если в ней появится дырочка размером хоть с мизинец – ее размоет, снесет, и все, что она защищала, погибнет. Не верь никому. Думай, что нужно тебе, а не бешеным мертвякам из отдела пропаганды. Думай, думай.
Зельц кивнул.
– Там был один мужчина в колонне, – задумчиво продолжал Шнайдер, – высокий, в черной шляпе, и смотрел прямо в камеру. А когда колонна уже прошла, он почему-то оглянулся на оператора и внимательно поглядел на него. И мне кажется, что каждый немец – как этот мужчина в колонне. Он что-то хочет сказать, но кому и что говорить? Все уже ясно и спорить бесполезно, или слов нет. Что тут говорить, когда идешь в колонне? И ему ясно, что будет с этой колонной, и почему он в ней оказался, и ясно, что ему не вырваться из нее. Что он может сказать? Можно материться от злобы и бессилия, и это единственное, что остается в этой жизни, которой правят свиноподобные начальники колонн.
Зельц промолчал, не зная, что сказать.
– Ненавижу фашистов! – сказала Кэт.
– Ладно, – сказал Шнайдер, – пожалуй, сегодня не будем долго беседовать, покажи мне быстренько, что там наговорил фюрер, да и закончим, наверное.
Зельц протянул ему стенограмму, Шнайдер быстро пробежал ее глазами и отдал обратно.
– Все как обычно, – вздохнул он. – Мозаичный бред маньяка.
– Я его ненавижу, – сказал Зельц.
– Так убей его, – предложил вдруг Шнайдер.
– Я? – Зельц был ошеломлен. – Как – я?
– Ну да, – пожал плечами Шнайдер. – А кто еще?
Зельц оглянулся, увидел Кэт, которая пристально смотрела на него, и отвернулся.
– Я сейчас не буду говорить, скольких людей ты спасешь, – сказал Шнайдер. – Ты это сам знаешь, это очень много людей. Ты посмотри внимательно на эту сволочь, которая убивает и свою страну, и все живое вокруг, и скажи – должен ли такой человек жить на свете.
«Это я и так знаю», – подумал Зельц.
– Все, до чего дотягивается этот маньяк – все превращается в прах. Ничего не осталось от Германии. Тебе это нравится?
– Нет, не нравится, – ответил Зельц.
– Так в чем проблема?
– Я… – Зельц пожал плечами. – Я не знаю.
Кэт вздохнула. Было видно, что ей хочется что-то сказать, но она сдерживала себя в присутствии начальника.
– Я все прекрасно понимаю, – сказал Шнайдер. – Ты решил уже давно про себя, что ты – обычный нормальный человек. Ты с восьми утра до пяти вечера сидишь в бюро за письменным столом, а по вечерам читаешь газеты и играешь сам с собой в шахматы. И ты надеешься, что все само собой как-то образуется, и ты заживешь интересной веселой жизнью. Без риска, без писка, постепенно, благодаря твоему уму и прилежанию. Правильно?
– Примерно, – сказал Зельц.
– Только проблема в том, что так ты не добьешься ничего. Все ценят трудолюбивых и исполнительных чиновников, хвалят их, дают им дополнительную работу, вручают грамоты. А через тридцать лет их выбрасывают на помойку: старых, больных и дряхлых пенсионеров. Это хлам, отработанный материал, который посвятил свою жизнь ерунде. Вы хотите стать таким, как ваш отец, лейтенант Зельц?
Зельц вспомнил отца, младшего бухгалтера в страховой кассе, и вздрогнул. Такой жизни для себя он не хотел.
– А теперь слушай меня, – Шнайдер взял его за руки и заговорил четко и медленно, внимательно глядя ему в глаза. – Ты сможешь все изменить! Ты! У тебя есть шанс. У кучи людей его нет: они всю жизнь так и проживут, и следа от них не останется. А у тебя есть шанс изменить все! Жизни миллионов людей сможешь изменить именно ты. Ты будешь героем!
– Я не герой, – Зельц отнял руки.
– Я знаю, – Шнайдер снова взял его за руки. – Ты всего лишь человек, обычный слабый человек. Тебе страшно, никто не учил тебя совершать подвиги, и ты никогда не думал, что станешь героем. Но поверь мне – именно из таких, как ты, герои и вырастают. Ты что думаешь – герой обязательно должен быть ковбоем из вестернов? Или это должен быть благородный блондин с ясными глазами и железными нервами, истинный ариец из чистой стали с головы до пят, как учит нас геббельсовская пропаганда?
– Нет, конечно, нет, – Зельц внимательно посмотрел на Шнайдера. Тот в мундире СС как раз выглядел таким героическим арийцем, как Герберт Вильк в фильме "Подлодки на Запад!" Даже взгляд его ясных голубых глаз был точь-в-точь похож на взгляд патриота с плаката: "А теперь, народ, восстань, и пускай разразится буря!"
– Ты можешь совершить подвиг, – убежденно сказал Шнайдер. – Я знаю, ты сможешь.
– Но…
– И помни, что тебе нечего бояться, – сказал Шнайдер. – Мы же не хотим, чтобы тебя убили. Все будет организовано так, что твоей жизни ничего не будет угрожать. Понимаешь? Ты – один из самых ценных сотрудников нашей разведки, мы хотим, чтобы ты жил и дальше помогал нам. Понимаешь?
– Да… Но…
– Ладно, я вижу, ты сомневаешься, – сказал Шнайдер. – Не будем говорить об этом сейчас, просто подумай.
– Хорошо, – сказал Зельц.
– И кстати, подумай, что нам всем уже нечего терять. Если вдруг нацисты узнают что-нибудь, они всех нас просто убьют.
– Всех? – переспросил Зельц.
Шнайдер и Кэт синхронно кивнули.
– Да, и тебя, и Кэт, и меня, всех, – сказал Шнайдер. – Убьют, а перед этим будут еще пытать так долго и страшно, что смерть покажется нам самым большим счастьем. Понимаешь?
– Я, да…
– Нам надо действовать. – сказал твердо Шнайдер. – Действовать, пока у нас еще есть шанс.
– Но я боюсь что не смогу! – возразил Зельц.
– Сможешь, – улыбнулся Шнайдер. – Я верю в тебя, ты сможешь.
– Но…
– Какой трус! – Кэт ушла на кухню.
– Эй! – крикнул ей Зельц. – Что такое?!
– Ладно, не будем сейчас обострять ситуацию, – предложил Шнайдер. – С любом случае за стенограмму – спасибо, это уже был серьезный риск для тебя, так что – молодец, благодарю.
– Пожалуйста, – пожал плечами Зельц.
– А по поводу моего предложения, пожалуйста, подумай. Договорились?
– Подумать можно, – согласился Зельц, – в думанье ничего плохого нет.
– Молодец, – похвалил Шнайдер. Он с облегчением встал и оправил китель. – Что теперь? Разбегаемся или развлечемся?
– Если можно, без меня, – попросила из кухни Кэт.
– А я хотел предложить на машине покататься, – сказал Шнайдер. – Могу вас научить водить. Хотите?
– Меня? – хором воскликнули Зельц и Кэт.
– Вижу, единодушие снова вернулось в нашу маленькую команду! – улыбнулся Шнайдер. – Поехали. Будете машину водить, как боги.
– А какую машину? – не понял Зельц.
– На какой какую, какую??? – усмехнулся Шнайдер. – Мой "Мерседес", конечно. Других у меня нет.
– Но это же… – Зельц растерянно посмотрел на Кэт. – Долго…
Кэт опять закатила глаза к потолку, Зельц ее страшно раздражал в такие моменты.
– Да чего там! – воскликнул Шнайдер. – Три педали, один руль, за пять минут научишься. Что, поехали?
Зельц не смог устоять перед искушением и согласился. Они быстро доехали до ближайшего пустыря и там поменялись местами: Кэт села за руль, Шнайдер – рядом с ней.
– Поехали, – скомандовал Шнайдер.
Кэт на что-то нажала, машина затарахтела, выстрелила, потом прыгнула, как лягушка, и мертво заглохла.
– Кажется, я что-то не то сделала, – сказала Кэт.
– Ну, ну, погоди-ка, я покажу, – сказал Шнайдер.
Зельц увидел, как Шнайдер положил свою большую ладонь на руку Кэт, как нежно, но твердо он помог ей включить зажигание, переключить передачи, и все время в его руке была ее рука, и он совсем не собирался ее убирать. Оба смеялись, а автомолиь все глохл, и снова, и снова, пока Кэт, наконец, не сдалась и не попросила пощадить бедную машину, пока та не сломалась.
"Какой же ты старый козел!" – подумал Зельц со злостью, глядя на довольного Шнайдера.
– Ну что, Кристоф, теперь твоя очередь! – сказал Шнайдер. – Давай за руль.
Зельц сел за руль, завелся, заглох, снова завелся, потом осторожно, аккуратно отпустил сцепление, подбавив газу – и – о чудо – машина тронулась.
– Ура! – закричала Кэт. – Поздравляю!
– Она едет! – потрясенно сказал Зельц. – Она… Аааа!!
Они проехали метров сто, потом с помощью Шнайдера развернулись, вернулись, снова разверунулис, и снова – вперед!
– Классно! – крикнул Зельц в восторге. Адреналин лился в кровь бешеным потоком, и было легко и весело, как никогда, и чистое наслаждение, как в детстве Снова – новое! Снова! Двадцать лет ничего нового, и тут – йохо! Полетели! Как первый раз – братья Райт – навстречу новому!
– А теперь по городу! – скомандовал Шнайдер. – Поехали!
Откуда-то у него взялась в правой руке бутылка пива, а в левой – малиновое яблоко, глаза у него радостно блестели.
– Поехали, поехали, – кричал он, размахивая бутылкой. – Сегодня особенный день, сегодня ты родишься заново, я тебе обещаю! Вперед!
Зельц нажал на газ и резко вывернул руль влево. И они помчались по пустынному Берлину, сигналя и мигая фарами, Зельц орал от счастья и страха, особенно, когда машину заносило на поворотах. Сзади визжала Кэт:
– Быстрее, быстрее!!! Ты сможешь, давай!
Кажется, она тоже пила.
– Ура, ура!!! – кричал Зельц. – Ура! Супер! Я тоже хочу выпить!
– На, – Шнайдер протянул ему бутылку, Зельц сделал два порядочных глотка и вернул ее обратно.
– Всю жизнь мечтал прокатиться на машине, – сказал Зельц. – Случилось, господи, ура!
– Мечты сбываются, – сказал Шнайдер. – И это только начало! Вперед, покажем этому городу, как веселятся настоящие герои.
И Зельц промчался на страшной скорости по всему Берлину с севера на юг, подпевая бодрым маршам, доносившимся из радио, подбадривая себя криками "Хэй, хэй!" Сверху удивленно светила Луна, и тысячи звезд звали: «Вперед», а мимо проносились черные силуэты домов, фонарей, деревьев и кустов. И только на выезде из города фары мерседеса вдруг уперлись в шлагбаум, рядом с которым стоял полицейский с автоматом. Зельц резко ударил по тормозам, машина остановилась.
– Подожди, – скомандовал Шнайдер. – Надо поговорить.
Он выскочил из машины и пошел навстречу полицейскому, широко расставив руки, как будто хотел его обнять. Полицейский недоверчиво смотрел на него, словно не мог понять, что хочет от него этот пьяный эсэсовец. О чем говорил Шнайдер, Зельц не слышал, до него только доносились отрывки слов вроде: "Начальник… Ты ж понимаешь… Государственное дело… Договоримся…"
Зельц напряженно сглотнул, ему вдруг резко расхотелось водить машину.
– Не переживай, – сказала Кэт. – Он договорится.
Наконец, Шнайдер вернулся к машине и плюхнулся на сиденье, вид у него был довольный.
– Поехали теперь, сыграем в рулетку, – предложил он. – Гулять так гулять! Бетховенгассе двадцать восемь, я заплачу!
Переулок был вполне респектабельного вида, по обе стороны от дороги стояли аккуратные трехэтажные дома, в которых, похоже, жили люди среднейшего класса: врачи и инженеры.
– Мы туда приехали? – спросила удивленно Кэт.
– Туда, туда, – сказал Шнайдер. – За мной.
Они подошли к подъезду и позвонили, через несколько минут дверь открыл заспанный пожилой мужчина, похожий на рабочего из литейного цеха.
– Мы к герру Боку, – сказал Шнайдер.
– Проходите, – кивнул мужчина.
Шнайдер зашел в подъезд, Кэт и Зельц – за ним. Так, маленькой стайкой – впереди вожак, за ним молодняк – они поднялись на второй этаж. Зельцу показалось, что они пришли в гости к другу Шнайдера, а не в казино: очень уж не похож был этот тихий дом на гнездо разврата и азарта: ни криков, ни музыки, ни швейцара у входа. Место, куда они пришли, и правду, мало походила на казино в Монако: обычная четырехкомнатная квартира, с обычными белыми обоями и невыразительной мебелью. За столом с рулеткой сидели люди, которых можно встретить на любом симфоническом концерте: добропорядочные буржуа среднего достатка, старшие офицеры и пара богемных особ.
– Играем! – коротко сказал Шнайдер.
И пошла игра. Как в угаре, скользили фишки, выкликались номера, и все время хотелось выпить еще вина, еще, еще. Выигрыш приходил и уходил, и снова приходил. Шнайдер волновался, кусал губы, расстегнул две пуговицы на мундире и после каждой ставки шептал Зельцу и Кэт:
– Сейчас пойдет, сейчас!
Кэт тоже пила, и Зельц тоже пил, и ему было радостно и свободно, и сердце уходило в пятки, когда шарик летел по кругу рулетки, и был в сантиметре от заветного черного, и потом все-таки срывался – и деньги уходили в казино. Но зато когда он выигрывал – это было здорово! Еще вина, барышня!
И когда Шнайдер пошел в туалет, Зельц обнял Кэт и поцеловал ее так, как целуют герои в фильмах: страстно и долго, и она целовала его в ответ, потому что они оба сегодня были героями.
А потом опять пришел Шнайдер, и снова пошла игра. И прошел час, и два, и три, и они почти просадили почти все деньги, и, наконец, они сделали последнюю ставку, последние фишки на "единицу", и вдруг – ура, выигрыш!
– Урааааа! – закричал Шнайдер. – Ура!
И они обнялись все втроем, как товарищи, как братья, как соратники, сообщники, как лучшие друзья.
– Я знал, я знал, я знал! – быстро сказал Зельц. – Йохо!!!
– Поздравляю! – Кэт поцеловала Зельца в щеку и прошептала на ухо: – Таким я тебя люблю! Будь всегда таким!
– Каким? – спросил Зельц.
– Свободным.
«Я герой, – подумал Зельц. – Я – герой. Вот что значит – быть героем».
– Все, пошли! – скомандовал он. – Один раз везет! Пошли, хватит!
Шнайдер и Кэт удивленно посмотрели на Зельца,
– За мной, я сказал! – воскликнул Зельц.
Шнайдер и Кэт пошли за ним. Еще бы, ведь он был сегодня героем.
– Вот это жизнь! – лихорадочно говорил Шнайдер, забирая деньги из кассы. – Теперь ты понимаешь, Кристоф, что такое – настоящая жизнь? Вот так надо жить, понимаешь? Всю жизнь на краю – и адреналин в крови. Как я, так и ты! Ты должен быть пьян адреналином, понимаешь? Понимаешь, что это?!
– Да, да! – крикнул Зельц. – Я понимаю! Я тоже так буду! Я сделаю все!
С повышением вас, старший лейтенант Зельц!
Будь проклято это время, семь часов утра! Кто только тебя выдумал, какой мерзавец и идиот, кто и когда решил, что вставать надо именно в это, богом оставленное время. В семь утра человека еще не должно существовать, он должен спать и набираться сил, а вместо этого орут и бьют часы, будильник, молотком по чугунному рельсу: «Вставай, Шнайдер, вставай! Вставай и иди на свою проклятую работу, допрашивать, защищать Рейх, составлять документы, шпионить, отправлять шифровки, вербовать агентов, вставай, подлая сука Шнайдер!»
Кряхтя, Шнайдер выбрался из постели и отправился в долгую дорогу к туалету. На кухне дуэтом, перебивая друг друга, шипели чайник и маргарин на сковороде. Полковник добрался до туалета, оправился, умылся, оделся и снова вышел в кухню беспощадным к врагам героем Рейха, безукоризненным работником контрразведки, истинным арийцем.
Шнайдер сел за стол. Фрау Бауэр в своей обычной коричневой кофте и длинной юбке стояла спиной к нему: она намазывала масло на хлеб, как всегда, очень методично и аккуратно.
– Доброе утро, – сказал весело Шнайдер.
Фрау Бауэр не ответила, даже не обернулась.
– Ээй, привет, – позвал Шнайдер.
Снова нет ответа, словно он не с фрау Бауэр говорил, а со стеной.
– Аууу, – Шнайдер встал, подошел сзади к фрау Бауэр и обнял ее. – Как дела?
Фрау Бауэр опять не ответила, и только тут он понял, что она плачет, и видимо, уже давно.
– Что случилось?! – спросил он испуганно. – Что с вами?
Фрау Бауэр, наконец, повернулась: лицо у нее было мокрым, нос покраснел. Она уткнулась полковнику в плечо и зарыдала.
– О, боже! – Шнайдер стал гладить ее по спине и просить успокоиться, просил объяснить, что случилось, отчего она так распереживалась, в чем дело.
– Ничего, – всхлипнула она. – Я с этим справлюсь. Не обращайте внимания, – она вытерла слезы и отстранилась. – Все нормально, – фрау Бауэр поставила на стол яичницу, бутерброды и кружку чая.
– Садитесь завтракать, пожалуйста, вам скоро на работу, – сказала она.
– Вы расстраиваетесь из-за того, что я опять вчера поздно пришел? – спросил Шнайдер.
– Это неважно, – сказала решительно фрау Бауэр. – Я все понимаю.
Она стояла, скрестив руки на груди, как живой укор всем неверным мужчинам, которые приходят домой пьяные в три часа ночи.
– Эх, женщины, – Шнайдер стал быстро есть бутерброды. – Ведь все вроде объясняешь, объясняешь, и все равно одно и то же.
– Женщины? – переспросила фрау Бауэр.
– Да, все женщины одинаковы. Кого из моих коллег не послушаю – у всех жены реагируют одинаково. Ну вот просто у всех. Это удивительно!
– От вас вчера опять пахло женскими духами, – горестно сказала фрау Бауэр.
– И что?
– От вас уже раньше так пахло, и вот теперь опять.
Шнайдер закатил глаза, показывая, как его утомляет эта беседа.
– У вас… – фрау Бауэр сделала паузу. – У вас есть кто-то?
– Да, – сказал Шнайдер. – У меня есть моя работа. Моя, черт возьми, работа. Которой я предан, на которой я женат и которая для меня важнее всего в жизни. И кроме меня эту работу не сделает никто. И когда-нибудь, я надеюсь, вы поймете, что это – действительно, самое важное, что может быть.
Фрау Бауэр не ответила.
– Ладно, – сказал Шнайдер. – Давайте перенесем наши дискуссии на вечер. Спасибо за завтрак, мне надо бежать.
– До вечера, – кротко попрощалась фрау Бауэр.
Шнайдер нежно чмокнул ее в щеку и отправился к Кэт. Нужно было обсудить с ней кое-что важное.
«Ох, жизнь, – подумал он устало, – вот вроде бы полюбишь, начнешь очаровываться, думать, что наконец-то встретил ту единственную и ненаглядную, а потом раз – и семейные будни, и совместные завтраки, и все так скучно, так нудно. А главное – что я ничего к ней не чувствую. Вот совсем ничего. Ничего не чувствую».
–
"Ненавижу", – подумал Зельц. – "Кривляка, болванчик».
Гитлер уже час распинался о семейной жизни, и, кажется, утомил даже самых терпеливых гостей. Борман что-то чертил вилкой на скатерти, Геббельс зевал, прикрывал салфеткой рот, Шпеер задумчиво глядел в тарелку с макаронами.
– Может ли быть семейная жизнь обычного бюргера счастливой? – глухо, как сквозь вату, донесся до Зельца голос Гитлера. – Потому что у него жизнь в принципе бессмысленная! И хоть он десять раз женись – смысла у нее не будет!
«Ни одного естественного движения, – подумал он, – все время болтается, как марионетка на веревочке. Клоун. Нет, фанатик. И всегда зажат, как плохой актер. Каждую секунду, каждый миг думает, как он выглядит со стороны, и выглядит ужасно. Ненавижу. Безвкусный паяц. Ты никогда, никогда не расслабишься. Ты никогда ничего не испугаешься – потому что страх уронит тебя перед аудиторией. Ты не будешь болтать в эйфории после секса – ты не знаешь, что такое интимность и полная открытость. Ты – толстокожий бесчувственный болван. Все политики толстокожие, но ты – просто деревянный Пиноккио. Тебя легче сжечь, чем заставить забыть о своем величии. Как тебя убить? – напряженно думал Зельц. – Схватить вилку, запрыгнуть на стол и броситься на тебя сверху, воткнуть тебе вилку в глотку, и еще раз, и еще, и в глаз, и во второй, чтобы сдох, сдох, сволочь, свинья".
– Потные трусливые животные, свиньи. Да, точно, свиньи, – щелкнул пальцами Гитлер, обрадовавшись хорошему сравнению. – Свиньи, которые жрут сразу из двух кормушек: и из божественной, и из царской. Русский поп одной рукой загребает богово, а другой тянется за тем, что кесарево.
Зельц понял, что Гитлер ужа давно переключился на божественное, а он даже и не заметил этого. В панике он посмотрел на свои записи. Слава богу, там не было пропуска: видимо, записывать за Гитлером он мог уже в автоматическом режиме, без участия сознания.
– Если в России когда-нибудь и возникнут предприниматели, – сказал вдруг Гитлер, – то только из попов. Дай русскому попу волю – он сразу же откроет у себя в приходе скобяную лавочку и будет там продавать ваксу для сапог по пять пфеннингов за банку. Я слышал, что когда большевики запретили торговлю спиртным, эти изворотливые канальи стали торговать из-под полы кагором. Пойдет святой отец на исповедь – и передаст своему духовному чаду пару бутылок за небольшое пожертвование. Говорят, во время воскресных служб особо усердные прихожане так напивались, что уже не могли стоять на ногах. Приходилось складывать их рядами у входа!
Каждый раз, когда я вижу любого служителя культа, не важно – пастора, раввина, попа или ламу – мне хочется спросить его: "Как вы можете так бессовестно врать?" Я допускаю, что может быть, в далекой туманной юности этот адепт Кришны или Христа мечтал о духовном просветлении, очищении от грехов, праведной жизни или еще какой-нибудь такой дикой хрени. Но потом-то что? Стремления, вознесшиеся гордо, утратили имя действия7, и остается только продажа Бога оптом и в розницу. Посмотрите на любого епископа. Кто перед нами? Гений мысли, просветленный отшельник, образец смирения и самоотречения? Или просто наглая шлюха, готовая отсосать любому власть имущему за очередные пожертвования для его монастыря? Когда кто-то из этой братии приходит ко мне, мне страшно за свой зад – таких настойчивых и упругих языков нет ни у одного мирянина, даже у нашего отдела пропаганды и лично у Лени Рифеншталь8!
Любому мало-мальски думающему человеку понятно: быть начальником монастыря и одновременно заниматься самосовершенствованием – вещи слабо совместимые. Дорогой Римский Папа, куда вам там просветляться-то? У вас пятьсот тысяч подчиненных: священников, монахов, епископов и прочих служащих. У вас огромное хозяйство, банки, школы, больницы и прочее движимое и недвижимое имущество, и им управлять надо! Так что – вперед, на курсы гешефтсмахеров9! Даешь овладение новейшими достижениями бухучета!
Возьмите любую идею: коммунизм, христианство, протестантство. Начинается все как какая-нибудь маленькая секта, сподвижники с горящими глазами так и прут, преданность идее зашкаливает, фанатизм брызжет во все стороны. А потом, лет через двадцать, незаметным образом на руководящих постах оказываются безудержные ублюдки, которые не верят ни в черта, ни в дьявола, но зато прекрасно выучили все лозунги. Посмотрите на сталинских демагогов. Как пламенно они клянутся в верности делу Революции, как бегло цитируют Маркса и Ленина (а особенно последнюю речь товарища Сталина на очередном съезде большевиков), как поддерживают они любое начинание партийных боссов. А на самом деле все это нужно только для одного: оттеснить от корыта конкурентов, и жрать, жрать власть ложками, тарелками, бочками. Больше, больше власти, славы, гордости, почета, упоение властью, чужим страхом и унижением – вот что нужно этим циничным гнидам. Они пролезут всюду, в любую организацию, и рассядутся там, и будут там всегда: молодящиеся лысоватые мужчины в одинаковых пиджаках, наделенные мудростью и опытом, без особых примет, но в то же время притягательные для женщин, особенно среднего возраста. И если не дай бог, организация рухнет в результате какого-нибудь катаклизма – они и тут окажутся при деле. На смену придет другая организация, и они так же точно, через анус, проникнут в кишечник и к этому Левиафану.
– Но нам это не грозит! – воскликнул Геббельс.
– Еще бы! – улыбнулся Гитлер. – Против наших паразитов-евреев мы приняли такое глистогонное, что дальше некуда!
Все дружно засмеялись.
– Большевики тоже в свое время постарались, чтобы вывести попов. Уж какие они устраивали гонения на церковь – просто великолепные по своей силе и мощи акции! Попов расстреливали быстрее, чем оформляли приговор! Комиссары окружали церкви и потом по одному выводили оттуда служителей культа прямиком до кладбища. Монашек насиловали повзводно, постоянно, только с маленькими перерывами на обед и сон. А как вам идея устраивать коровники и свинарники в храмах? Это же могучая антирелигиозная пропаганда!
"Подсыпать цианистого калия в суп. У тебя прямо за обедом пойдет пена изо рта, ты вскочишь и сразу упадешь, и будешь корчиться в луже собственной мочи, хватаясь за горло".
– А детей попов отнимали у матерей и отправляли в приюты, – продолжал Гитлер, – делать из них маленьких большевиков.
– Ужасные звери, – вздохнула фрау Геббельс.
– Да, ужасно, – кивнул Гитлер. – Скажите, у вас есть дети? – спросил он вдруг Зельца.
Зельц запаниковал. Он почувствовал себя так, словно в одну секунду он перенесся из зрительного зала на сцену: и вот он стоит под светом прожекторов, главный герой и массовка смотрят на него: Гитлер, актрисы второго плана, Геббельс, Шпеер и Борман ждут от него ответа, а он совсем не знает слов.
Сложно, сложно вдруг оказаться один на один с небожителем, знаменитостью, главой громадного государства, и остаться самим собой. Миллионы людей отдали бы жизни за то, чтобы оказаться рядом с Гитлером, услышать от него хоть одно слово, обращенное к ним, заглянуть ему по-собачьи в глаза и преданно выдохнуть: "Яволь, майн фюрер". А он не знал, что сказать.
– У меня? – Зельц по-дурацки хихикнул.
– Про остальных я все знаю, – улыбнулся ласково Гитлер. – У Геббельса шестеро, у Бормана – десять, про меня вы уже тоже все слышали. Кстати, скажите ваше имя.
– Лейтенант Зельц, мой фюрер.
– Зельц, – задумчиво произнес Гитлер. – Хорошее имя, короткое и звучное. Скажите, лейтенант Зельц, у вас есть дети?