Дмитрий Юрьевич Власенко
Охота на Гитлера
– Мне надо подумать, – сказал Майерс.
– Думайте, думайте, – кивнул Шнайдер.
После гуляша и кружки пива Майерс слегка захмелел. Все вокруг показалось ему вдруг нереальным. Ведь всего три года назад он был обычным инженером, а сейчас он обсуждает с русским шпионом заговор против фюрера. Если бы это было сном, то сном приятным, подумал он. Только бы не болели так синяки по всему телу, и не ныли бы обломки зубов.
– Знаете, герр Шнайдер, – сказал Майерс, – вы так долго и энергично пытались обратить меня в нацизм, что мне теперь сложно поверить, что это вы се делали понарошку.
– А как же еще? – искренне удивился Шнайдер.
– Я даже могу допустить, что вы верите в коммунизм и все, что с этим связано. Но то, что все ваши логичные умозаключения, все ваши проповеди, ваш дискуссионный талант, напор, натиск – все это было лишь притворством – в это мне сложно поверить.
– Смешно, – ухмыльнулся Шнайдер. Пиво подействовало на него тоже умиротворяюще, и он не хотел ни обижаться, ни ссориться. – Как вы можете судить об искренности людей, если они сами не знают, верят они в то, что говорят, или нет? Вот эти все миллионы немцев, которые сначала искренне ненавидели русских коммунистов, потом искренне их обожали, а теперь снова искренне ненавидят – они что, врут, по вашему мнению? Нет, они говорят правду. Правда же заключается в том, что им хочется верить в то, во что верят все, и они будут верить искренне. Понимаете?
– А вы тут причем? Вас-то что заставляло так искренне пропагандировать мне нацизм?
– Притом, что я должен сделать свое дело, которое мне поручила партия. И это – моя правда. Ради этого я выпускаю из себя мистера Хайда – полковника СС Шнайдера, но ведь управляет им доктор Джекилс – советский разведчик Александр Комаров.
– Звучит как шизофрения.
– Шизофрения – это когда мы верим в то, что женщина и мужчина способны испытать одновременный оргазм, хотя сами никогда в жизни этого не видели. А остальное – это так, мелочи.
– Все-таки странно, – не успокаивался Майерс. – Ведь вы совсем не похожи на русского. Я бы сказал, что вы по виду – просто идеальный нацист с агитационного плаката: худощавый, среднего роста, блондин, серые глаза. Я все жду, что вы сейчас вскинете руку в римском салюте и крикните: "Зиг Хайль".
– Хотите закурить? – предложил Шнайдер.
– Да. После алкоголя всегда почему-то хочется сигарету, – Майерс с удовольствием закурил, мозг затянуло легким туманом.
– Так какие же, по-вашему, должны быть русские? – спросил Шнайдер.
– Хм… Не знаю… Маленького роста, пузатый, в фуфайке, с бородой и лысиной. И пахнет от них, конечно, потом и навозом. Крестьянский такой типаж. Все время сплевывает и почти не говорит.
– Боже, откуда вы это взяли? – засмеялся Шнайдер. – Посмотрите любой советский фильм – там совсем другие люди.
– Это вы мне говорите?! – усмехнулся инженер. – Вы бы еще мне посоветовали посмотреть немецкие фильмы, чтобы увидеть настоящих немцев.
– Не сравнивайте фашизм и коммунизм! – оборвал его Шнайдер.
– Извините, не хотел оскорбить ваши идеологические чувства. Хотел только спросить: скажите, а вы верите, что переживете эту войну?
– Пардон?! – удивился Шнайдер.
– Вот смотрите, десятки миллионов людей сейчас воюют, миллионы из них уже умерли или скоро умрут. От снарядов, пуль, от голода, переохлаждения, гангрены – вы сами знаете, как мы далеко продвинулись в деле уничтожения. И очень многие из них не просто умрут, но умрут очень мучительной смертью, болезненной и страшной. И вот вас не удивляет, что они все живут и умирают в нищете и отчаянии – а вы тут сидите в кафе и, кажется, совсем не собираетесь отдать жизнь за родину.
– Смелые слова,– похвалил Шнайдер. – Учитывая то, что я – ваша единственная надежда спасти свою жизнь, вы сейчас совершили очень смелый поступок, сказав мне в лицо то, что вы думаете. Я это оценил!
Шнайдер сделал небольшую паузу, пытаясь сдержать ярость, сосчитал про себя до сорока: «Раз, два, три… сорок», и потом продолжил:
– Я не стану говорить, что здесь я своей родине нужнее, чем на фронте, хотя это так. Вы думаете, я трус? Нет. Знаете, я был бы счастливее сейчас где-нибудь в штабе дивизии, в десяти километрах от фронта, разрабатывая план наступления на фашистскую Германию. Потому что мой каждый день здесь – это похуже, чем на подводной лодке. Что вы знаете о том, каково это – жить не своей жизнью? – Шнайдер разгорячился. – Мне здесь дышать нечем! Вы понимаете, что я даже во сне не могу быть самим собой? Вы думаете, мир вокруг вас сошел с ума, когда пришел к власти Гитлер? Вот сколько людей вы ненавидите? Ну, вашу соседку, следователя, Гитлера, может еще пару человек, а в общем, вокруг вас обычные простые люди. А вы знаете, каково это – ненавидеть всех вокруг? Наверное, вы переживали что-то подобное в тюрьме, и уже через пару недель вы были готовы сойти с ума. А я здесь уже семнадцать лет. И я держусь. Но знали бы вы, как я хочу снова жить своей жизнью! Хочу снова встретить своих друзей, родителей, сказать: "Здравствуй, мама, я вернулся с ответственного задания и мне больше не надо уезжать, хватит, я дома, и я останусь дома навсегда". А потом выпить с друзьями детства и говорить обо всем, что в голову взбредет, честно и открыто. Получить свой орден, надевать его в День Победы или в День Советской Армии. Я хочу отмечать свои праздники, петь свои песни, читать свои книги. Я мечтаю об этом каждый день. И если я мог хотя бы неделю прожить так, а потом умереть от пули фашиста – я бы согласился.
– Почему-то я опять вам не совсем верю, – сказал Майерс. – Может, это отчасти и правда, но совсем не вся.
– Наверное, не вся, – кивнул Шнайдер. – Боли я все-таки боюсь, так что умереть от гангрены я бы не хотел, это точно.
– А… Честно сказать, я боюсь, что ни вам, ни мне не дожить до конца войны.
– Герр Майер, не бойтесь, мы доживем, – сказал уверенно Шнайдер.
– Однажды вам в дверь позвонят, – тихо сказал Майерс. – Вы откроете, и увидите на пороге двух коллег, которых вы уже много раз видели в курилке, с которыми вы здороваетесь при встрече в коридоре, но о которых вы, в общем, ничего не знаете. И ваши коллеги предложат вам проехать вместе с ними, чтобы кое-что уточнить. Они привезут вас в гестапо. А потом вас будут долго и жутко пытать. Страшно. Я не знаю, что они с вами сделают: вырвут ногти, изуродуют, будут душить, жечь, кормить вами крыс или муравьев. Но я знаю, что вы скажете им все: все ваши шифры, явки, выдадите всю агентуру, все. А когда вас выжмут полностью, как губку, вас убьют выстрелом в затылок где-нибудь в сыром подвале. И об этом не узнает никто.
– Вам бы кино снимать, – заметил Шнайдер, – очень образно получается.
– А я не прав?
– Послушайте, я тут уже семнадцать лет и до сих пор жив. Так что еще пару месяцев до конца войны я как-нибудь дотяну.
Они замолчали. В кафе почти уже никого не осталось, только в углу какой-то бритый солдатик говорил что-то нежное своей девушке. Шнайдеру вдруг очень захотелось вернуться на двадцать лет назад. Зачеркнуть всю жизнь и начать снова. Выучиться на терапевта, помогать людям, прожить всю жить в доме, в котором родился, жениться, завести детей…
– Так что вы конкретно хотите? – спросил Майерс.
– А?! – Шнайдер затушил сигарету. Время для лирических размышлений закончилось, пора снова браться за дела. – Я хочу, чтобы вы познакомили меня со своими друзьями, с теми, кто дал вам бомбы, с теми, кто хотел устроить покушение на Гитлера.
– А если я откажусь?
– Тогда война продлится еще год или два, и виноваты будете в этом вы.
– Почему вы так уверены, что мы не справимся без вашей помощи?
– Но вы же до сих пор не справились, – ответил Шнайдер.
Майерс промолчал.
– Я вас не буду торопить, – сказал Шнайдер. – Просто скажите друзьям все о чем мы сейчас говорили, и скажите, что я бы хотел с ними встретиться. А сейчас давайте поедем. Куда вас отвезти? Только учтите, домой вам сейчас нельзя. Вот вам документы на имя Маркуса Шмидта, можете не бояться проверок на улицах. Только погодите секунду, мне еще тут одна подпись от вас нужна, – Шнайдер достал из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и отдал его инженеру.
– Что это? – спросил подозрительно Майерс.
– Соглашение о добровольном сотрудничестве, – сказал Шнайдер. – Мне же как-то объяснить, почему я вас отпускаю.
– И с кем я должен сотрудничать? – усмехнулся Майерс. – С генералом НКВД или с полковником СС?
– Герр Майерс, ну хватит уже сарказма, – взмолился Шнайдер, протягивая ему ручку. – Подпишите, вы же не хотите в камеру, правильно?
Майерс молча расписался и вернул ему бумагу.
– Вот и хорошо, – улыбнулся Шнайдер. – Поздравляю вас, отныне вы официально агент СС, кличка «Инженер». Будем надеяться, что это ненадолго.
Инженер хмыкнул.
– Ну что, поедем? – предложил Шнайдер.
– Поедем? Надеюсь, не к вам в застенок?
– Ну что вы, я же не зверь. Я хочу, чтобы вы мне искренне помогали, а не потому, что вас уголовники собираются убить.
– Похвально, – кивнул Майерс. – И правда, в такую погоду умирать не хочется.
Зельц, Шнайдер и бабы
Действительно, погода была хорошая: с утра небо было изумительно чистое, задорно голосили птицы и прочие какие-то радостные весенние звуки разносились по улицам Берлина. В парке по центральной аллее неспешно шел Зельц, и настроение у него было прекрасное: дома его ждал вкусный обед, а в руке у него был еще нечитанный "Фауст". На нем висело потрепанное серое пальто, которое уже давно надо было выбросить, но денег на новое не хватало, да и талонов на одежду тоже не было. Впрочем, по военному времени гардероб его выглядел вполне прилично. Даже штаны были почти не заношенные, только чуть-чуть короткие, но пусть лучше короткие, чем дырявые. Зельц починил их всего неделю назад и был вполне доволен результатом. Кепка тоже выглядела вполне ничего: новенькая, серенькая, с черным козырьком. А вот с чем ему действительно повезло – так это с ботинками. Крепкие, мощные, и такого жизнеутверждающего ярко-коричневого цвета, что сердце радовалось, глядя на них. Такой цвет называется "Бисмарк сердится", и было отчего сердиться, прямо скажем: в последние годы Германия выглядела не лучшим образом.
Зельц озорно пнул размокшую шишку, лежащую на дорожке, поскользнулся, взмахнул руками, спасая книжку, и хлопнулся задом в лужу.
– Черт! – выругался он. – Черт, черт! – Зельц сгорбился, поправил очки и засеменил по аллее, не замечая больше окружающей красоты.
Дома он переоделся, поел и стал думать, чем бы заняться теперь. Читать не хотелось, гулять тоже, спорт Зельц не любил.
– Что же, – сказал он, – кажется, пора пойти в гости. Вот только к кому.
С гостями и правда было тяжеловато. На службе все были женатые старые пердуны, к тому же завистливые, так что с ними Зельц встречался только в рабочей обстановке. А больше у него знакомых в этом городе не было.
– Кажется, остается только один вариант, – задумчиво произнес Зельц, одеваясь, чтобы выйти из дома.
Он отправился в булочную, где стоял ближайший таксофон.
«Как все-таки несправедливо, – подумал он, – у этих русских шпионов и машины, и телефоны домашние, а я, немец, должен ходить пешком, и телефона у меня тоже нет. Что-то как-то неправильно устроена миграционная политика в Рейхе».
– Алло, Кэт, – весело закричал он в трубку. – Привет, чем занимаешься?
– Убираюсь дома.
– Помощь не нужна? Я мастеровитый, могу чего-нибудь починить или картину повесить.
Кэт, кажется, о чем-то задумалась, потом сказала:
– Ладно, заходи, если хочешь.
– Через полчаса буду! – радостно крикнул Зельц.
И вот он явился, красавец мужчина. Вернее, не совсем мужчина, но уже не мальчик, это точно. Очень обаятельный, умный и перспективный молодой человек. Казалось, хозяйка рада его видеть. Молода, хороша, одинока – конечно, рада. Ну что такое престарелый майор Шнайдер в сравнении с ним? Да к сорока годам Зельц будет не полковником, он будет генералом или министром. Министром – предпочтительнее. И то, что он не попал на фронт, ему не помешает в карьере. Ох уж эти фронтовики, бывшие однокурсники, умники, тупицы, асоциальные типы и просто идиоты. Где вы сейчас все? Месите украинскую грязь где-то под Одессой. А плюс ко всему, у Зельца душа. Шнайдер никогда не поймет, что такое – жить, быть, чувствовать так сильно, так страстно, так больно. И безумное одиночество, от которого нельзя избавиться, но которое можно хоть немного, хоть чуточку, облегчить. Нужен только тот, кто поймет нежную душу Зельца. И может быть, что это – Кэт.
– Весна идет, – сказал Зельц. – Как на картинах импрессионистов – весна в дороге, кувшинки расцветают.
– Весной хорошо, – подтвердила Кэт.
– Я, когда был маленький, сочинил стихи про весну. Про птиц, которые летят, летят из голодной Африки, и мечтают, мечтают наесться, наконец, и напиться, и спрятаться от хищных львов. Почему-то в детстве мне казалось, что львы едят птиц.
– А потом что, бросил писать стихи?
– Я на работе пишу по двадцать страниц в день, после работы карандаш в руки не взять.
– Что же ты делаешь тогда? – насмешливо спросила Кэт.
– Я? Читаю, думаю. Работаю, – сказал Зельц. – А ты?
– А я всегда работаю, – сказала Кэт. – Не на работе – так дома убираюсь, глажу, прибираюсь. Вам, мужикам, это не понять.
– Сейчас же ты не работаешь?
– Ты хочешь, чтобы я при тебе уборку продолжала?
– Нет, нет, – замахал руками Зельц. – Кстати, я же говорил, тебе помочь чем-нибудь?
– Котелок можешь оттереть? – попросила Кэт. – Я тут котелок нашла, он весь в какой-то копоти. Справишься?
– Как-то… – неуверенно сказал Зельц.
– Еще скажи, что это женская работа, – поглядела на него укоризненно Кэт.
– Да нет.
– Тогда давай. Он там у меня, в раковине стоит.
Спустя пару минут Зельц ожесточенно тер котелок, пытаясь представить, где можно было так изгваздать это чугунное чудо.
– Может, в нем сокровища хранили? – предположил он. – Лично Али-баба закопал его с тремя сотнями золотых динаров.
– Ага, и с тысячей разбойников в придачу, – Кэт протирала плиту.
– А может, это личный котелок капитана «Титаника»? Он пошел на дно вместе со своим хозяином, и через тридцать лет волны вынесли его на берег как напоминание о трагедии.
Кэт хмыкнула.
– Впрочем, нет. Это котелок библиотекаря из Александрийской библиотеки. Когда арабы взяли город, библиотекарь свалил в него самые ценные пергаменты и ринулся бежать. Всюду бушевал огонь, стрелы летали, как галки, отовсюду слышался крик, стоны, лязг мечей, лишь храбрый библиотекарь с котелком в руках прорывался сквозь пожар, прижимая к сердцу заветные рукописи. И только у выхода из храма знаний стрела – вжик – попала ему под лопатку, прямо в сердце.
– Ты сценарии для кино не пробовал писать? – спросил Кэт. – Очень похоже на ту голливудскую чушь, которую крутили до войны.
– У меня много талантов, – сказал скромно Зельц.
Кэт усмехнулась.
– Ты поэтому такой трусливый? – спросила она. – Боишься, что таланты не реализуешь?
Этого Зельц не ожидал.
– Кто тебе сказал, что я трус? – спросил он резко.
– А разве нет? Если ты такой смельчак, почему ты не на фронте?
– А что там делать? Это бессмысленно, – сказал Зельц. – Дадут мне взвод, двадцать солдат, которые меня ненавидят еще больше, чем русских, начальство на передовой сроду не показывается и все время орет и грозит трибуналом, а еще особый отдел интересуется, достаточно ли ты предан идеям нацизма. Я ради этих сволочей умирать не собираюсь.
– Я же говорила – трус, – сказала Кэт.
– Нет, не трус! – крикнул Зельц.
– Если ты такой герой, хоть страничку из речи Гитлера принеси тогда.
– Ага, а это уже измена Родине. Тут даже лагерями не отделаешься, сначала будут пытать, потом расстреляют.
– Слушай, старичок, сколько тебе лет? – сказа Кэт. – Ты так боишься умереть, словно ты уже на пенсии!
– А как надо? – спросил запальчиво Зельц. – Как Шнайдер?
– Как Шнайдер ты точно не сможешь, – сказала Кэт. – Он вообще ничего не боится: уже сколько лет каждый день его могут расстрелять, а он спокойный, умный и сосредоточенный. Да ладно Шнайдер, ты даже как я не можешь, хоть я и баба.
– Я смотрю, у тебя с шефом сложились отношения, – усмехнулся Зельц.
– Шнайдер – гений, а ты глупый трусливый мальчишка, – сказала устало Кэт. – Ладно, заканчивай работать, давай чай пить.
Зельц бросил котелок и пошел в гостиную. Больше про трусость не говорили, обсуждали сначала еду, потом школу, потом музыку.
– Самое страшное – это вот что, – сказал Зельц, – Вот представь себе: ты растешь, живешь, покрываешься понемножку броней из своих представлений о том, как надо жить, выстраиваешь картину мира, все впечатления проходят через нее отфильтрованные, сильно тебя не задевают, подтверждают, что все ты правильно думаешь, и ты ситуацию вокруг контролируешь, а тут вдруг бам – бам концерт Паганини, и все твои представления порушены, и Паганини бьет напрямую в мозг.
– А, я поняла. У меня такое на митингах бывает, – сказала Кэт.
– Наверное, на митингах тоже, – кивнул Зельц. – Вот в живописи такого не бывает, и в литературе – тоже. А в тут – просто напрямую законтачивает твой мозг и ты ничего не можешь сделать, только получаешь чистое, без всяких примесей, наслаждение. И теряешь волю.
– Точно как на митинге, – подтвердила Кэт. – Особенно, если там кричать.
– Не знаю, меня митинги никогда не возбуждали, – сказал Зельц. – Это, наверное, только на женщин действует. Их там, – Зельц сделал непонятный жест рукой, – возбуждает.
– Пошлый ты все-таки, – вздохнула Кэт.
Зельц почувствовал, что у него запылали уши, потом щеки, потом все лицо. Очень захотелось встать и уйти, громко хлопнув дверью на прощание. Потому что – ну что такое, сидел тихо-мирно, разговаривали – и вдруг, как по лицу отхлестали, надавали размашистых пощечин. И горько, и стыдно, и обидно, и непонятно: «За что?»
– Ты это серьезно? – спросил он, наконец.
– Да ладно, не обижайся. Я уже привыкла. Это в Советском Союзе нравы другие, а здесь-то все проще.
– А какие у вас там нравы?
– Там любовь, – сказала Кэт. – Там герои, там люди делают важные и нужные дела, а потом, наедине, – Кэт мечтательно завела глаза. – Впрочем, какая разница, – оборвала она себя.
– Да ты сама не знаешь, – сказал Зельц, – что там герой наедине скажет.
– Знаешь, если будет настоящий герой – я уверена, он найдет, что сказать.
– Ага, возьмет одной рукой твою руку, а другой рукой покажет панораму Москвы и скажет проникновенным тоном: «Кэт, ты видишь, как много предстоит нам сделать для победы коммунизма! Давай будем делать это вместе!» И такая романтическая музыка за кадром.
– Слушай, пошел вон отсюда! – разозлилась Кэт. – Уходи!
– Да ладно, что ты! – поднял руки Зельц. – Я же не знал, что все так серьезно. Сама понимаешь – культурные отличия. Я же ничего такого не имел в виду.
– Уходи, я сказала. Что, непонятным языком говорю?
– Ну и уйду, – сказал Зельц, надевая пальто. – Всего доброго.
– Давай, не задерживайся.
Зельц вышел на улицу, на душе было мерзко. Чтобы немного успокоиться, он зашел в булочную и купил себе яблочный пирожок и стакан чая.
«Вот почему она такая? – думал он. – Я же сказал, что прошу прощения, а она все равно! От женщин одни проблемы, ну как вот так, а?»
До вечера было еще куча времени, чем дальше заняться – непонятно. Зельц позвонил Шнайдеру и договорился о встрече.
–
Шнайдер открыл сразу. Сегодня он был мешковатом спортивном костюм черного цвета. Вид у того был, впрочем, не спортивный, а какой-то очень домашний: немного засаленный, с небольшими пузырями на коленях и локтях.
– Молодец, что пришел! – обрадовался Шнайдер. – Заходи, не стесняйся. Давай-ка пальто, проходи, располагайся.
– Я не помешал? – спросил на всякий случай Зельц.
– Это ты про спортивный костюм, что ли? – спросил Шнайдер. – Не переживай, все нормально. Проходи.
Зельц вошел в гостиную и остановился. Обстановка была приличная: серые обои в полоску, камин, рояль, раскидистые рога оленя, прибитые над дверью, большой радиоприемник в углу, в центре – круглый стол и стулья из темного дерева. По общему впечатлению жилище было очень штатское, словно у какого-нибудь коммерсанта средней руки. В прихожей Зельц заметил женские тапочки: видимо, у полковника часто бывали женщины.
– Что, удивлен? – спросил Шнайдер. – А чего ты ожидал? Портрет Ленина в красном углу?
– Нет, нет, – испугался Зельц.
– Проходи, друг, присаживайся. Что будете пить? Пиво, вино, чай?
– Эээ… Не знаю…
– Ну давай тогда пива. Берлинского, а?
Фрау Бауэр, слава богу, сегодня отсутствовала до семи вечера: шила носки для фронта в женском комитете. Шнайдер принес из кухни две бутылки пива и тарелку с орешками.
– Кстати, помнишь мы в прошлый раз про йогу говорили? – спросил он.
– Йогу? –Зельц попытался вспомнить. – Что-то мы про Индию в прошлый раз говорили.
– Вот-вот, про индийскую йогу. Сейчас женщин нет, так что я тебе покажу. – Шнайдер достал из комода коврик для йоги, и вытянулся на нем в струнку. Вот видишь – обе лопатки прижаты к полу, руки перпендикулярно позвоночнику (т. е. Раскинуты?), поднимаешь обе ноги и потом во время выдоха опускаешь их к правой руке. И держишь так десять – пятнадцать вдохов-выдохов, потом на выдохе поднимаешь ноги и опускаешь их к левой руке. Если тяжело – можешь согнуть ноги в коленях, это ни на что не влияет. Ноги опускаешь только до тех пор, пока обе лопатки прижаты к полу. Понял? Очень важно, чтобы ноги шли вверх, в направлении руки, в противном случае совсем по-другому будут работать мышцы спины, и поза особо ничего не даст. Попробуй!
– Ой, да нет, что вы? – испугался Зельц. – Я и не одет.
– Ладно, дома попробуешь, – разрешил Шнайдер. – Я тебе коврик дам, так что сможешь потренироваться. Береги спину смолоду!
Откупорил пиво и протянул бутылку Зельцу.
– Давай, за встречу, – сказал Шнайдер.
– Ага, – кивнул Зельц.
Шнайдер залпом выпил полбутылки, глаза его заблестели.
– Да расслабься ты, в самом деле, – сказал доверительно Шнайдер. – Что ты такой напряженный? Мы же заняты одним и тем же делом, в конце концов. Чего между своими стесняться?
– Да, пожалуй.
– Ничего, привыкнешь, – успокоил его Шнайдер. – Слушай, а тебе нравится твоя работа?
– Что? – спросил Зельц.
– Вот работа твоя, она тебе интересна? Вот это все записывать. Сколько ты лет уже стенографист? Год? Два?
– Два года, – сказал Зельц.
– И до сих пор лейтенант. Слушай, ты же не раб лампы, зачем тебе все это нужно?
– А что? – удивился Зельц.
– Вот я и спрашиваю – работа тебе нравится? Что касается меня – я бы умер, если бы меня использовали только как самопишущий карандаш. Придумывать что-нибудь, формулировать, общаться, комбинировать – это да. А бездумно что-то писать – это не работа, это рабство какое-то.
– Я думаю, – возразил Зельц. – Я думаю о том, кто врет, а кто – нет.
– А, это у вас что-то вроде театра тогда. Детектив прямо. Тогда увлекательно, да. А самому тебе не хотелось сыграть в этом спектакле какую-нибудь роль?
– Я больше ничего не умею, – сказал Зельц.
– Мне кажется, тебе нужно изменить свою жизнь, – сказал Шнайдер. – Посмотри, работу ты свою не любишь, жены у тебя нет, с друзьями, я подозреваю, тоже не ахти. Ты спроси себя, ты счастлив? Стоит ли жить ради всего этого?
– И что, что нет жены? – обиделся Зельц.
– Извини, ради бога, не хотел лезть в твою личную жизнь. Но ты подумай просто: может, стоит что-нибудь поменять в своей жизни. Подумай, хорошо?
Шнайдер взглянул на часы на стене. До прихода фрау Бауэр оставалось полчаса. Надо было поскорее уходить из дома.
– Кстати, что-то у меня пиво закончилось, – сказал он, задумчиво разглядывая пустую бутылку. – Давайте-ка проедем в одно место, еще немножко подразвлечемся. Или ты уже спать хочешь?
– Да нет, – пожал плечами Зельц.
– Так поехали. Вперед, приятель!
Шнайдер облачился в парадную форму полковника СС и вскоре уже гнал по вечерним берлинским улицам в направлении ресторана "Медуза". Стоило Шнайдеру сесть в автомобиль, как он преобразился: из хладнокровного арийца (характер нордический, стойкий) он превратился в забияку, бретера, задиру. Он лихо вел машину, ловко влетая в повороты чуть не на двух колесах и разговаривая со всеми встречными автомобилями:
– Эй, не тормози! Проезжай, проезжай! Блин, баба за рулем хуже, чем хорек в курятнике. Кто тебя за руль посадил, дура! Сейчас быстро доедем, комрад Зельц. Тут недалеко. Да куда ж ты под колеса! О, симпатичные девчонки! Эй ты, на "Опеле", давай, дави на газ! Блин, какого хрена тут красный. Сейчас, сейчас будет зеленый. О, поехали. Так, так, так, ну-ка, пусти, сука. Дедок, ты что, совсем ослеп, не видишь, что я тут еду?
"Эх, мне бы так", – подумал Зельц завистливо.
– Приехали, – бросил Шнайдер, – Вылазь, дружище.
В ресторане было пусто. У окна сидел капитан "Люфтваффе" с барышней в зеленом платье, рядом недалеко от них пил пиво лейтенант-пехотинец, у бара сидели две фройляйн в цветастых платьях, и – все.
– Ну что, комрад, присаживаемся! – предложил Шнайдер. – Так, где меню? Что будем пить? Водка-текилла-коньяк?
– Пива… – неуверенно сказал Зельц.
– Дружище, да ты что, где это видано, чтобы в ресторане сок пили? Давай, не бойся, гуляем за счет гестапо! Официант, водки!
Выпив для аппетита по рюмке, они хорошенько закусили тушеными свиными ногами с картошкой и кислой капустой. Всухомятку такое есть невозможно, заявил Шнайдер, и заказал еще две больших кружки пива. Потом выпили еще по две рюмке водки, что-то еще съели и заказали еще по пиву.
– Вкусно, да? – спросил Шнайдер.
– Да, – согласился Зельц.
Было действительно вкусно, но ему все равно хотелось поскорей уйти отсюда. Если бы можно было, он бы попросил упаковать свою порцию, взять ее домой и там съесть в одиночестве.
– Люблю плотно поесть, – заявил громогласно Шнайдер. – А ты, дружище?
Зельц пожал плечами.
– Да расслабься, камрад, – улыбнулся Шнайдер. – Ты ж не на приеме у зубного, кто тебя тут обидит?
– Мне надо выйти, – Зельц поднялся.
– Ага, давай, туалет вон там.
Когда Зельц вернулся, Шнайдер уже умял свою порцию.
– Смотри, какие девчонки у бара, – Шнайдер кивнул на двух фройляйн в цветастых платьях. – Спорим, они мечтают с нами познакомиться?! – вид у него был чрезвычайно самодовольный. – Что может украсить любой обед, как не женское общество, а? Нравятся они тебе? Особенно вон та, черненькая, а, что скажешь? Нравятся?
– Не очень, – ответил Зельц.
– Да ладно, брось! – отмахнулся Шнайдер. – Посмотри на эти руки, посмотри на эти формы! Это Рубенс, это Кустодиев, это Ботичелли!
– Не знаю…
Между тем, одна из фройляйн, заметив интерес к себе, отделилась от стойки бара и подошла к их столику.
– Здравствуйте, мальчики, а что вы такие одинокие? – спросила она развязно. – Не хотите пригласить к себе девушек за столик?
Зельц с детства не выносил наглых баб. А пьяных баб он просто ненавидел. Ему захотелось вскочить, наорать на нее и убежать, немедленно убежать, как он уже сделал однажды, лет в шестнадцать, когда в какой-то пивнушке к нему пристала жирная пьяная бабища, предлагавшая что-то грязное и мерзкое, как тухлятина, как гнилая свиная туша на крюке в мясной лавке, и сношаться с ней было бы все равно что сношать тухлую свиную тушу, полную белых мерзких червей, личинок и жирных мух, грязную вонючую тушу, от которой надо было бежать, зажав нос.
– Конечно, присаживайтесь! – вскочил Шнайдер. – Конечно, милая фройляйн, не вопрос! Присаживайтесь, чувствуйте себя как дома, королевой бала, так сказать! Позвольте мне только узнать ваше имя, очаровательная незнакомка!
Грудастая фройляйн грузно села напротив него.
– Зовите меня Гретхен, – сказала она томно.
– Боже мой! Гретхен – это имя настраивает меня на романтический лад. Гретхен – Гофман – Нойшваншнайн – эти имена святы для любого немецкого романтика! Я представляю вас в лодке, плывущей между лебедей, склонивших перед вами голову!
– Мальчики, угостите даму сигареткой! – потребовала Гретхен. – Кто из вас самый галантный кавалер?
– Конечно, я, – подскочил Шнайдер. – Вы можете на меня положиться, дорогая. Вот, позвольте: самый лучший табак американских сигаретных заводов. Сигареты "Camel" – ваш верный друг. Хотите – можете взять себе всю пачку.
– А вы, я вижу, ребята не промах! – громко засмеялась Гретхен.
– Ох, не промах, – подхватил Шнайдер. – Скажи, как у тебя имя, я что-то забыл, – повернулся он к Зельцу.
– Кристоф.
– Мы же не промах, Кристоф? – спросил Шнайдер.
Зельц пожал плечами.
– Мы совсем не промах! – воскликнул Шнайдер. – Я – Александр, он – Кристоф, и мы совсем не промах. Мы – военные. А вы кто?
– А мы тут гуляем, – нагло засмеялась Гретхен.
– А как подружку зовут?
– А что меня звать, я тут, – появилась из-за колонны вторая фройляйн. – Я – Жаклин.
– Позвольте поцеловать ручку! – Шнайдер, сама галантность, вскочил как чертик на пружине, преломился пополам и поцеловал конопатую руку Жаклин. – Очень рад нашему знакомству! Это же просто прелесть, нам в нашем мужском обществе как раз не хватало таким милых и обаятельных дам. Не правда ли, Кристоф?
"Что он так кривляется?" – подумал Зельц.
– Официант, музыку, – гаркнул Шнайдер.
Откуда-то из подсобки вынырнул скрюченный тапер и заиграл на пианино «Dein süßer Mund, du kleine Frau».
– Позвольте пригласить вас потанцевать, – вскочил Шнайдер. – Окажите честь героям фронта, защитникам Отечества от коммунистической заразы!
Обе фройляйн поднялись, Гретхен протянула руку Шнайдеру, а Жаклин вопросительно посмотрела на Зельца. Он понял, что ему тоже придется танцевать. Эта мысль была так страшна и омерзительна, что его чуть не вырвало на стол.
Шнайдер, довольно осклабясь, повел свою партнершу в центр зала.
– Ну?! – вопросительно подняла брови Жаклин.
Зельц встал и покорно поплелся за ней. Жаклин обняла его и тесно прижала к себе своими толстыми руками-щупальцами.
– Давно ты в Берлине, красавчик? – спросила она, ведя за собой Зельца в такт с пошлой музыкой.
– Нет, – ответил Зельц.
– А что ты такой хмурый? Расслабься, глупыш, тут все свои, – подбодрила она его.
Зельц промолчал.
– Не будь букой, лапуся. Обещаю – если сумеешь развеселить меня – получишь кое-что совсем интересное, – Жаклин загадочно улыбнулась.
При мысли об этом интересном Зельца чуть не вывернуло: желудок его взорвался, и рвота, кажется, дошла до горла. Зельц помчался в туалет и там его вырвало картошкой, свининой, пивом, водкой и ненавистью к это поганой наглой потаскухе, потной жирной шлюхе. Его тошнило долго – вечность и еще дольше, чем вечность. Наконец, он ополоснул лицо и вышел из туалета.
Гретхен сидела у Шнайдера на коленях, а тот, раскрасневшийся, весь в губной помаде, кормил ее с ложечки вареньем. Иногда варенье проливалось, и Шнайдер, задорно хрюкнув, принимался слизывать его с подбородка и шеи Гретхен. Та шутливо вырывалась и любовно шлепала его по плечу ладошкой со словами: «Ах, какой же вы темпераментный мужчина!»