Борис Михайлович Дмитриев
Позвони мне
1955 год
Между тем жизнь идет своим чередом. Река времени стремительно влечёт в водовороты новых, подчас нечаянных, событий, плещется ещё неизведанными радостями, лукаво манит, дурманит предчувствием грядущих восторгов и разочарований. У древних греков, наших духовно-религиозных наставников, на самом деле существовала река времени, и называлась она «Лета». В языковой транскрипции славян периода Киевской Руси, как мне представляется, это наименование слышится благозвучней. «Альта» – говаривали наши предки. Река с таким чарующим названием была и у нас; она протекала в предместьях Киева, по территории нынешнего города Борисполя, и считалась любимым местом уединения многих русских князей. Там, под сенью ракит, в тиши неспешных вод, они погружались в раздумья о своей непростой доле, о грядущих путях процветания дорогого сердцу Отечества.
Там же, в Борисполе, на берегах самой милой сердцу реки, принял смерть от предательских рук святой князь Борис, любимый сын благоверного Владимира, которому он завещал золотой киевский престол. Здесь же, при Альте, великий русский князь Ярослав, поддерживаемый новгородскими дружинами, сразился с печенегами. То была величайшая по масштабам и кровопролитию битва. Ярослав овладел стольным градом Киевом и положил конец бессмысленной братоубийственной войне. Позже, на этом трагическом, должно быть, священном для нашего народа месте поставили храм Божий во славу убиенного князя Бориса.
Когда киевский владыка Владимир Мономах почуял близкий час своей кончины, он велел отвезти себя на берега реки Альты и представил Господу душу на месте убиения обожаемого князя Бориса, прямо под стенами церкви на крови. А ещё позже люди повергнут, уничтожат сей знаменательный храм, вытравят из памяти народа само местонахождение этой величайшей национальной святыни. Вот такие мы, скажем прямо, очень интересные, оригинальные ребята. Стоит ли после этого скулить, негодовать по поводу неуважительного отношения к себе иноземцев, если и себя-то толком ни ценить, ни беречь не умеем?
Летом одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года родился меньший брат мой, Сергей. Как только стало известно о рождении брата, папа на радостях помчался в ювелирный магазин и купил для мамы золотые, с золотым же браслетом, часы. По тем временам, прошу заметить, воистину королевский подарок. В этот же день, с необъятным букетом любимых маминых роз и дюжиной шампанского для медперсонала, папа поехал в родильный дом, чтобы поздравить супругу и вручить золотые дары.
Об этом не очень приятно говорить, но и молчать не хочется. Через некоторое время родильный дом, в котором появился на свет Божий мой брат, зачем-то переиначили в дурдом, то есть открыли там психушку. Теперь многие из моих земляков, луганчан, говоря о месте своего рождения, должны предостерегать собеседника: дескать, это случилось еще до того, как помещение окрасили в желтый, специфический, цвет. Вот такое хамское, такое паскудное отношение к судьбам, к памяти людей, возможно, было только в нашей стране, где на каждом заборе висел здоровенный транспарант с напоминанием: «Всё для тебя, советский человек!».
Наступил долгожданный день, мы уселись в легковой автомобиль и отправились за семейным пополнением. Бабушка Ксения, загодя, разостлала на большой кровати свою старинную лисью шубу, в которую первым делом полагалось завернуть младенца, для счастья. Братишка удался на славу. Весом более пяти килограмм, симпатичный, подвижный, смешливый, с хорошим пищеварением и богатырским сном. У мамы оказалось так много молока, что она имела возможность делиться с соседкой, не имевшей грудного питания для своей малышки. Фактически, мама выкармливала сразу двоих детей. Ходить к соседке с бутылочкой маминого молока считалось для нас, детей, хорошей удачей, потому что без пары шоколадных конфет никто домой не возвращался.
В мою постоянную обязанность входило кормление младшего брата фруктовым соком. Папа пробуравил напильником в стеклянном пузырьке небольшую дырочку, чтобы не залипала соска, и я терпеливо поил родного карапуза. Помню, каких усилий стоило удержаться от соблазна отведать вкусного свежедавленного сока, но я держался изо всех сил. В девятилетнем возрасте для меня не оставалось секретом, откуда появляются на свет Божий дети. Видел маму в положении, живот у неё был очень велик. Когда смотрел на сосущего яблочный сок брата, сердце сжималось от жалости. Потому что я постоянно соображал: ну как же он находился в мамином животе? Мне всё казалось, что брату в темноте было очень страшно, и жалко становилось его до слез.
Брат вырос. В советские годы работал зубным техником, теперь занимается бизнесом, весьма успешно. Настолько успешно, что в середине девяностых обокрал мою семью до последней нитки. Великим нефтедауном он, по счастью, не сделался, может быть, рылом не вышел, но автозапчастями на Питерских рынках торгует довольно бойко. Вот, право, не знаю – не в потёмках ли?
В последние времена обыкновенная процедура деторождения принимает подозрительно уродливые формы. Возникают какие-то, доселе не слыханные, фигуранты в этом, в общем-то незамысловатом, действии. Чего стоит одно только название «суррогатная мама», за которым, в соответствии со здравым смыслом, неминуемо следуют «суррогатные дети». Нормальное зачатие человеческой жизни является актом божественным, хотя бы потому, что освящается любовью, высочайшим эмоциональным всплеском, апофеозом чувственного естества. Если мы всерьёз полагаем, что человек сотворён по образу и подобию Божию и что Бог есть любовь, то залог нашего богоподобия закладывается в годину зачатия, именно под знаком любви.
Об этом не худо было бы помнить будущим родителям, которые иногда торопятся пройтись по всем кругам земного ада, а потом ищут панацею в суррогатных упражнениях. Невозможно без внутреннего содрогания видеть на телеэкране различные медицинские агрегаты для искусственного сохранения недоношенных, недоразвитых, неполноценных малюток. Подается вся эта чудо-техника как высочайшее достижение цивилизации. В связи с этим вспоминается забавный анекдот, по которому «армянская молодежь сама себе создает разные трудности, чтобы потом мужественно их преодолевать».
Между тем в пору языческого прошлого наши пращуры относились к рождению детей предельно ответственно. Когда молодые люди вознамеривались обзаводиться ребёнком, они брали меховые полости, полагали их на свежевскрытую пашню и всю ночь, под звёздами, занимались любовью. Великое таинство зачатия новой жизни происходило в соитии с плодородием матушки-земли, да ещё под звездным благословением. Нельзя не склонить голову перед мудростью и деликатностью наших предков в ответственнейшем деле продолжения рода человеческого. Они оформили, сохранили и передали нам уникальный генетический фонд, с невероятной жизнестойкостью. Этот драгоценнейший их дар мы варварски разбазарили фактически за три-четыре последних десятилетия, и похоже, что невосполнимо. Как тут не посокрушаться о диких нравах наших далёких пращуров!
На тысяча девятьсот пятьдесят пятый год приходился десятилетний юбилей Дня Победы. Вероятно, самый необычайный юбилей в ряду следующих круглых дат от девятого мая. Дело в том, что отношения с Великой Отечественной у Никиты Хрущёва не сложились роковым образом. Война не оставила в его биографии яркого, героического следа. Как главный рулевой республики, кукурузный Никита нёс негласную ответственность за позорные провалы на украинских фронтах. Воякой-то он был известным. В академиях, как повелось с чапаевских времён, штаны не протирал, но членом Военного совета был и генеральскими погонами забавлялся. Отстоять Украину, в первые месяцы войны, у руководства Страны Советов объективных шансов не было, однако преступные просчеты с окружениями на собственной территории, унизительные сдачи пленными сотен тысяч боеспособных людей – это всё результат «мудрой» стратегии партийного руководства. Немало оставленных на произвол бойцов той страшной поры вольются впоследствии в ряды власовской вражеской армии. В итоге Никита окончил войну без дежурной звезды героя, что, по его положению, равносильно наказанию.
По этой-то причине очередной ленинец недолюбливал соратников в галифе и на всяких торжества по случаю Дня Победы чувствовал себя как татарин на чужом пиру. Вот где-нибудь на скотоферме или на колхозном поле в соломенной шляпе да с початком лохматой кукурузы в руках Никитка смотрелся исключительно органично. Ему бы, по-хорошему, приладить свое рыло где-нибудь кладовщиком при колхозном амбаре – щупать в потёмках баб, обвешивать под шумок мукой зазевавшихся просителей и благополучно дожидаться старости, не гневя по-крупному Всевышнего. Так нет же, понесла дуралея нелегкая в умопомрачительно-звёздный кремлёвский залёт.
Хрущёв, более чем кто-либо другой, хорошо знал настоящую цену праздника Победы. Как и во все времена, отсутствие цены на человеческую жизнь сделалось главной трагедией для нашего народа в этой страшной мировой бойне. Дайте срок, он припомнит генералам весь их победоносный кураж, восстановит статус-кво. Доберётся до самого Жукова, исполнит ему «куцен-бацен», невзирая на все его четырежды геройства, – это вам не какой-нибудь танец с оглоблями под звон щитов камуфляжных гладиаторов.
Кроме прочего, в массовом сознании понятия Сталин и Победа слились нераздельно, фактически они сделались синонимами, весьма раздражавшими строптивого Хрущёва. Он-то предвидел безошибочно, что генералиссимусу недолго красоваться в мраморной неприступности мавзолея – надо же и честь знать. Акция по изъятию мумии вождя была предопределена, но провести её требовалось деликатно, очень мягко, не возбуждая ревности фронтовиков и, разумеется, не пороча девственной чистоты, сами догадайтесь, какой целомудренной партии.
Нечто подобное происходит сегодня с другой, самой главной, мумией. Вроде бы пора и ей честь знать, но явно не хватает энтузиазма, недостает у застрельщиков пороху. Грозен, опасен, непредсказуемо своенравен Ильич даже в своем одиноком затворничестве. И уж будьте уверены, предрекаю: хлопот ещё предстоит с этим парнем не на одно поколение. Потому что слишком уж сладок, заманчив призыв для ничтожества, для посредственности – быть равным, как все.
Принято думать, что самые интересные события происходят в столицах, при больших каменных дворцах. Ничуть не бывало, поведаю вам. Вся эта чехарда со сталинскими перезахоронениями не идёт ни в какое сравнение с манипуляциями покойниками на местах. Во времена становления Советской власти в Абхазии был отравлен, по высочайшему распоряжению, один популярный политический деятель, Лакоба Нестор Аполлонович, славно потрудившийся за правое дело. Ему закатили роскошное прощание с захоронением в центральном городском парке Сухума.
По прошествии недолгого времени выяснилось, что усопший товарищ не очень верно ориентировался по линии партии, за что был изъят из шикарной могилы и немедленно переведён в более прозаические ландшафты. Этим кампания не ограничилась, надо же знать Кавказ – там всё привыкли делать с размахом. Прямо на месте бывшего погребения соорудили капитальный общественный сортир, для облегчения гуляющей публики. Вот это было настоящее, деловое решение. А в Москве всё чего-то там возятся у Кремлёвской стены, перетаскивают за уши с места на место, ведь явно недостает фантазии для чего-нибудь экстравагантного. Тогда возникает вопрос: чего кобениться? Не проще ли обратиться к недавнему революционному опыту. Людям на пользу и вождю приятно убедиться, что дело его по-прежнему живо.
Как бы там ни было, но властная вертикаль в Стране Советов работала безупречно, официальное отношение к десятилетнему юбилею Дня Победы было сконфуженно сдержанным. То есть вроде бы и праздник, однако без лишнего шухера. В нашей школе, разумеется, организовали торжественную линейку. Пионеров, под кряканье горнистов, выстроили в ряд. Потом, для пущей важности, тарахтели в барабаны и отдавали салют выпучившим остекленевшие глаза ветеранам. Каждый из нас при этом на строгий призыв пионервожатых: «Будь готов!» – звонко с восторгом выкрикивал: «Всегда готов!» К чему готов? Зачем готов? До сей поры одолевают сомнения. А ну как не всегда был готов и вдруг не полностью, всего лишь наполовину?
Орденоносные дяденьки делились со школьниками тяжёлым опытом грозных военных лет. С вдохновением рассказывали, какими мерзавцами бывают тупорылые немцы. Стращали их кровожадностью и подлостью. И, конечно, с гордостью вспоминали о своей боевой отваге, о ратных подвигах погибших товарищей.
В недалеком прошлом светлейшие предводители ленинской компартии недоумённо сокрушались: да как же так, почему могучим советским писателям никак не удается состряпать гениальный роман о Второй мировой войне, подобный тому, что проворно соорудил Лев Николаевич? Бойкого пера секретари союза всех величайших писателей, понукаемые Центральным Комитетом, отчаянно шевелили короткой мозговой извилиной и пыжились сотворить нечто толстовскообразное, чтобы всем недоброжелателям в пику и, главное, на века. Им было невдомёк, что хорошую книгу о прошедшей войне написать никак невозможно. Потому что у советских людей невероятно куцые, до костей обглоданные, абсолютно не книгоформатные судьбы. Князь Андрей Болконский сделался классическим персонажем вовсе не потому, что доблестно воевал, а более всего и в связи с тем, что за ним стояла великолепная фамильная история, могучая российская культура, с прародительскими традициями и глубинным житейским укладом.
Даже самые известные биографии важных советских деятелей сляпаны как детский мат в три хода: быдло, кожанка, расстрел. Жизнь их бессмысленна и скоротечна, сродни пузырям, подпрыгивающим в дождевой луже. Ведь кого ни возьми из когорты наших достославных вождей или военачальников, никогда не поймёшь, откуда свалились на нашу голову все эти ретивые парни. За ними никого и ничего, упираешься, как в задницу биндюжника, и толку-то, что он Хрущёв или Жуков. Тут, брат, как в трёх соснах шибко не нафантазируешь, не распишешься. Если, конечно, не принимать в расчёт неиссякаемую любовь к трудовому народу.
Частенько мне припоминается одна забавная военная комедия. Однажды ночью меня, взрослого уже мужчину, подняли по учебной тревоге в городе Луганске и потребовали явиться в клуб Маяковского, который был определён как место сбора для срочной мобилизации. В актовом зале собралась пара сотен таких же вояк, как и я, – некоторым образом боевой оплот нашего Ленинского района. Вдруг на сцену выскочил очень волнующийся, в портупеях, человек и принялся стращать почтенную публику. Первое, что он сделал, предупредил всех: если, в случае войны, кто-нибудь хоть на минуту опоздает к месту сбора, немедленно будет поставлен к стенке, и даже указал рукой в сторону краснокирпичного забора.
Между тем в рядах запасников поднялся один чудак и как заорёт на весь зал: «Точно такое же мне пообещали вчера на работе. Такой же шустряк посулил: если в начале войны хоть на минуту опоздаю в цех, то буду поставлен к стенке – и тоже показал к какой. Так что же мне делать, какой избежать стенки, самому застрелиться, что ли?» Народ не сдержался и покатился от хохота, а красавец на сцене как взбесился: «Я бы такую гадость, как ты, пристрелил бы и войны не дожидаясь». На том и разошлись, удовлетворённые, по домам. В отчётном рапорте всё вместе называлось «плановая учебная военная подготовка».
Когда я старательно кропаю эти строки, народы отметили шестидесятилетие Дня Победы. Прошло уже немало лет, о войне написаны горы книг, которые, за небольшим исключением, носят поверхностный, и как следствие, развлекательный, а то и откровенно примитивный характер. Естественно, что каждая страна, да и каждый человек, принимавший участие в беспощадной мировой бойне, видят её по-своему. Однако общая направленность освещения военной проблематики строится преимущественно по правилам беседы мудрого папаши с незатейливым крошкой сыном на предмет, что такое хорошо и что такое плохо.
Скажем так, Курская дуга – это хорошо, очень здорово, Бабий Яр – это плохо, совсем отвратительно. И так по всему кровавому сценарию, по всем страницам военной истории. Хотя по сроку давности пора бы уже обратиться к правде о той страшной войне не в системе хорошо или плохо, но, в первую очередь, с позиции зачем и почему.
Наивно рассчитывать, что человеческая природа может как-то радикально измениться за шесть десятков лет. Немцы, тотально изводившие еврейское население в середине прошлого века, остались тем же самым народом по определению. Жизнь никогда, никого, ничему не учит – это же элементарная истина. Если мы не найдем в себе мудрости рассуждать о мировой войне спокойно, без эмоционального флёра, всё, с большой вероятностью, может повториться.
Ответственный разговор о Второй мировой войне невозможно выстроить с помощью политических соплей, наматываемых вокруг пакта Молотова – Риббентропа. Неужели кто-то всерьёз полагает, что заплечных дел мастера, нёсшие вахту у печей Бухенвальда, держали в нагрудном кармане копии дипломатических документов, подписанных министрами. Или кто-то наивно допускает, что люди, оказываясь в окопах под смертоносным огнём, не важно, с какой стороны, могли вести захватывающие идеологические дебаты о затейливых политических раскладах.
Для меня, например, так же как и для будущих поколений, гораздо важнее попытаться выяснить: почему просвещённые немцы беспощадно уничтожали не менее просвещённых евреев? Зачем варварски сгноили миллионы абсолютно беззащитных людей – женщин, детей, стариков? Не для того, чтобы трепетать от радости или задыхаться от горя, но по возможности предотвратить эти «прелести» в будущем.
С подачи Владимира Семёновича Высоцкого мы благополучно разобрались, почему аборигены съели Кука. Оказывается, они решали таким остроумным способом вопросы общественного питания. Но немцы-то, явившие миру Канта, Бетховена, Гёте, они что, вот так же запросто, кровожадности ради, принялись истреблять целые народы? Понятно, что эти кошмарные преступления сопровождались эффективной пропагандой, позволившей опустить цивилизованных людей до готовности совершать несусветные гнусности. Должно быть так же понятно, что никакая пропаганда, никакое теоретическое обоснование не может иметь успеха в образованном обществе без привлечения очень убедительных аргументов, имеющих благодатные исторические корни. И тут нечего скрывать – истоки зла должны быть публично обнаружены, опять же таки во имя грядущего.
Об этом никто и нигде не желает серьезно говорить. Евреи не подымают этот вопрос вследствие неподдающихся осмыслению масштабов потерь. Остальные молчат из ложного страха, чтобы каким-нибудь нечаянным образом не обидеть евреев и не вызвать на себя шквал всегда имеющихся наготове обвинений в антисемитизме. Вот так и живем – торжествуем, рыдаем, рвём на себе волосы и не утруждаем себя разобраться, что же происходило в действительности в середине двадцатого века, что не поделили между собой цивилизованные люди, зачем немцы подвергали истреблению древний библейский народ.
В основе фашистской идеологии – любой, не только германской – лежит упование на национальную исключительность, так сказать, на расовое превосходство избранных. Когда Адольф Гитлер пришел к власти и окончательно уверовал, что в жилах его однопартийцев течёт несказанно голубая арийская кровь, он с удивлением обнаружил целую череду претендентов на национальную исключительность, которые также пребывают в иллюзиях относительно особых достоинств своей благородной крови.
Беда, однако, в том, что никакая исключительность в принципе не может мириться с конкурентами, ибо не предполагает наличия ещё каких-либо соискателей. Иначе это уже не исключительность, а обыкновенная коммунальная тусовка. Стало быть, все другие исключительности, окромя немецкой, оказались в годы Второй мировой войны обречены.
Нравится это кому-то или нет, но первыми в ряду претендентов на национальную избранность всегда оказываются евреи. Так уж повелось. Во-первых, о богоизбранности этого народа предостаточно наговорено в Библии. Это не удивительно, ведь книгу составляли сами евреи. Другая, несомненно боговдохновенная, книга, Коран, о еврейской богоизбранности безнадежно умалчивает. Во-вторых, и это самое главное, у каждого еврея припасен в памяти длиннющий список представителей его национальности, которые сделались украшением рода человеческого. Этот список – сущее искушение для желающих раздуть свое национальное превосходство до масштабов кровной, биологической исключительности.
Современный культурный человек являет собой продукт общественный. Культура не есть нечто биологическое, присущее человеку по факту его рождения. Известны случаи полного одичания людей, когда они оказывались вытесненными из культурологической среды. Нет ничего плохого в том, что люди гордятся своей национальной культурой и лучшими ее представителями, но при этом необходимо иметь ясное представление о том, что есть действительное национальное достояние.
До Октябрьской революции в Петербургской консерватории вёл педагогическую деятельность по классу скрипки выдающийся профессор Леопольд Ауэр. Ауэр оказался в чрезвычайно благодатной музыкальной среде, как раз в период ожесточённого соперничества между представителями «Могучей кучки», во главе с Балакиревым, и консерваторцами, группировавшимися вокруг Рубинштейна. Ауэр примкнул к лагерю консерваторцев. У него завязалась большая дружба с Рубинштейном, Давыдовым, Чайковским. Профессору удалось создать уникальную школу скрипичного исполнительского искусства. Выпускники его класса определили уровень инструментального мастерства на весь двадцатый век – по ним оценивали остальных музыкантов, они сделались мерой вещей. То были Яша Хейфец, Мирон Полякин, Ефрем Цымбалист, Миша Эльман и ещё много блестящих имен. Кроме артистичного, виртуозного владения скрипкой, этих людей объединяло одно непреложное качество – все они были евреями.
Однако в мировой искусствоведческой литературе школа Ауэра рассматривается как выдающееся явление русской музыкальной культуры. И это абсолютно справедливое суждение, потому что все названные талантливые люди были носителями и выразителями русского музыкального мироощущения, они были продуктом той общественной культурной среды, которая вскормила их и вознесла к творческим олимпам.
В нашей стране подозрительно часто любят распространяться о необычайной музыкальной одарённости украинского народа. Мне представляется, что немузыкальных народов не существует по определению. Но вот о чём не худо призадуматься: почему украинская культура, при наличии таких-то талантов, не сподобилась предъявить миру по-настоящему великого композитора, произведения которого пользовались бы широкой популярностью у серьёзных музыкантов? Ведь вы не сыщете во всём мире ни одного уважаемого симфонического оркестра, в чьём репертуаре была бы представлена украинская классика. Происходит это вовсе не потому, что в искусстве существует мировой антиукраинский заговор; просто высокой нашей классической музыкальной культуры не существует в природе.
И это происходит не оттого, что на Украине живут бездарные люди; просто украинская национальная культура до сих пор ещё не сумела подняться до уровня общечеловеческих кондиций и создать предпосылки для творчества индивидуальностей мирового масштаба. А такие индивидуальности в стране, несомненно, есть, иначе быть не может. Но для этого, прежде всего, необходимо много учиться, в том числе и уважению культуры иных народов. Бесконечной трескотнёй о своей музыкальности, о своей европейскости делу, увы, не поможешь, Шопены от этого на свет не появляются.
Некоторые евреи наивно полагают, что Альберт Эйнштейн стал великим физиком исключительно потому, что особенно удачно подвергся обрезанию. Хотя великим-то физиком его сформировала уникальная немецкая национальная культура. Эйнштейну лишь посчастливилось оказаться выразителем той напряженной работы, которую вели передовые европейские умы в начале двадцатого века. Окажись маленький мальчик Альберт где-нибудь на задворках могилёвского гетто, мир обязательно пришел бы к теории относительности, но никогда ничего не узнал бы о физике Эйнштейне. Современный Израиль – прекрасная тому иллюстрация, как-то не густо в Телль-Авиве с великими композиторами, учёными, писателями.
Подлинным представителем еврейской национальной культуры по праву считается писатель Шолом-Алейхем или непревзойдённый музыкальный бестселлер на все времена – «семь сорок». Продолжить этот весьма скромный ряд я лично затрудняюсь. Вклад непосредственно еврейской национальной культуры в мировую сокровищницу чрезвычайно скромен. Его не только невозможно сопоставить с великими европейскими национальными культурами, о нём даже много распространяться не представляется возможным. Тот необъятный калейдоскоп блистательных имен, который, в простоте душевной, предъявляется многими детьми Авраама как свидетельство беспримерности их национальной одарённости, с неизбежными претензиями на исключительные интеллектуальные национальные достоинства, весьма и весьма проблематичен, если не сказать абсурден.
Невозможно отрицать выдающиеся достижения представителей еврейского народа, их способность ассимилировать в различные национальные культуры и добиваться феноменальных успехов. Но дело здесь не в каких-то богоданных особенностях еврейской крови, а всё-таки в уникальности еврейского материнства. Почти все знаменитые евреи обязаны своим успехом родным матерям, их непревзойдённому стремлению вознести свое чадо на пьедестал судьбы. Редко какая другая мамаша умеет быть настоящей путеводной звездой, наставницей, хранительницей, оберегом для своих деток. В христианском лексиконе существует много прекрасных определений для величания пресвятой Богородицы, даровавшей миру Иисуса. Заступница, Молитвенница – как только не восхваляют Богоматерь верующие люди, и все эти определения очень органично накладываются на великое еврейское материнство. Наверное, когда-нибудь люди воздвигнут грандиозный памятник еврейской матери от имени всего человечества в благодарность за славных ее сынов, так доблестно потрудившихся во благо цивилизации.
Разумеется, это собственное решение еврейского народа, как позиционировать себя относительно иных национальностей, иных представителей человечества. Однако не следует забывать, что любая исключительность – состояние хотя и приятное, но и очень рискованное. Так что, как торжественно предупреждали нас в школе мудрые пионервожатые, на всякий случай «будьте готовы!».
Я, естественно, далек от намерений скандалить по поводу разделения народов на элитные и второсортные категории. Однако не считаю правильным уклоняться от объективных оценок, опирающихся на веками выверенное восприятие той или иной национальной общности людей. Иногда бывает достаточно одного прицельного определительного слова, чтобы охарактеризовать подлинное лицо целой нации, выразить его отличительную особенность, что называется, высветить одним ударом кисти.
Положим, для англичанина таким знаковым определительным словом несомненно является «джентльменство». Для китайца – «император». Для француза – «любовь». Для русского человека – «земля-матушка». Для украинца настойчиво просится милое сердцу «сало», хотя значительно серьёзнее претендует определение «Богородица». А есть ещё «сосиски», «макароны», «ром», «шашлык», «коньяк» и много чего ещё. За евреями, как ни ряди, закрепилась позиция «хитрость». Лично я не вижу в слове «хитрость» ничего оскорбительного. Это качество сформировалось в результате извечной борьбы за выживание еврейского народа. На худой конец, понятие «хитрость» можно перевести в более щадящую формулировку и определить как «предусмотрительность». Вообще я не понимаю, почему о русском пьянстве позволено высказываться сколько угодно, а вот о еврейской хитрости и жадности обязательно с оглядкой.
Много евреев на исходе прошлого века покинуло нашу страну. Трудно судить еврейское счастье. Никто не знает достоверно, что приобрели эти люди в землях обетованных, но вот наши потери имеют необратимо разрушительный характер. Сужу об этом хотя бы и по городу Киеву. Покинувшие столицу Украины евреи увезли с собой неповторимую культуру, бытовую и профессиональную, фактически моделирующую некий общественный тип, отражающий усреднённый портрет жителя большого города. Киевские врачи, музыканты, учителя, торгаши, парикмахеры в массе своей были евреями. Они придавали городской жизни особый подольский уклад, сообщали ей ярко выраженную еврейскую доминанту. Потери города в связи с массовым отъездом детей Авраама на святую землю воистину невосполнимы. Освободившиеся еврейские вакансии авральным порядком начали заполнять корифеи безнадёжно средней руки, отчего качество городской жизни с неизбежностью опустилось до уровня провинциальной безликости.
Вот не устою от соблазна вспомнить одного из старожилов киевского Подола. Мой старинный товарищ Евтеев Александр Павлович жил на Нивках, по улице Салютной. Наезжая к нему из Луганска в гости, я первым делом отправлялся в ближайшую парикмахерскую обслужиться у знакомого мастера, уроженца Подола, еврея по имени Саша. Это не было штатное брадобрейство, но полноценное представление, действо, достойное хорошего спектакля. Саша встречал меня такими картинными жестами и возгласами, что со стороны могло показаться, будто на ваших глазах происходит свидание Тристана с Изольдой. Мастер с поклоном приглашал взойти на тронное место, долго обхаживал, внимательно осматривал со всех сторон, щурил глаз и болтал без умолку. После визита в парикмахерскую можно было покидать Киев со спокойной душой, потому что ты знал всё, что когда-либо случалось в этом городе, что есть сейчас и что будет потом на многие годы вперёд.
Саша не торопясь закуривал дорогую папиросу и мягкими пассами начинал править опасную бритву на дюжине различной жёсткости, покрытых абразивной пастой ремней. На ощупь большого пальца поверял готовность трофейной золингеновской стали и требовал подать горячий под стерильными салфетками прибор. Подсобная женщина тотчас же подносила парующие снасти, и мастер начинал священнодействовать. Мылил, пенил подобранное белоснежной накидкой лицо, словно объяснялся в любви, ангельскими прикосновениями снимал излишки пены с кончика носа и, затаив дыхание, демонстрировал чудеса владения заморским инструментарием. Потом был с обжигающими компрессами кремовый массаж. Потом прохладное пощипывание непревзойдённого одеколона «Шипр» и прощальная улыбка кудесника Саши.