Борис Михайлович Дмитриев
Позвони мне
Глава девятая
Небо над Разливом заволокло угрюмыми, наполненными до самых краёв проливными тучами. Всё явственней давал знать о себе предгрозовой свежий ветер, с запахом грядущего дождя, с привкусом поднятой пыли и чащобной прелости. Забеспокоился потревоженный лес, заволновался таинственными скрипучими звуками, словно приготавливаясь со всеми своими обитателями к принятию живительной небесной влаги. Чапаевские гости, рекордсмены труда, отпоенные холодной водицей и расслабленные сеансом спасительных пиявок, всегда про запас хранящихся у Кашкета в стеклянной банке на голодном пайке, понурив головы, сидели за центральным пеньком.
– Однако дождичек совсем проливной на нас надвигается, – суетливо обратил внимание на предстоящий разгул стихии Чапаев. – Комиссар наш не устаёт перед грозой повторять, что пару дождичков в маю – и агрономы, как говорится, все в раю. Чаем, как всегда, хотел вас попотчевать, но, видно, не судьба, и дождичек, и настроение, по правде говоря, не очень теперь компанейское. Не всё у нас в дивизии на большевистский лад пока получается, был бы жив Владимир Ильич, многое в жизни личного состава сложилось бы совсем по-другому. Но не сметь сомневаться, товарищи, ведь рабоче-крестьянская власть рано или поздно одержит свой верх. Пролетарская революция ещё не закончилась, мы ещё не озвучили своё последнее слово. Мы ещё организуем круизы на советских шаландах по ленинским местам. Сибирь большая, места для всех хватит. Жалко, что Петька умчался с тачанкой, а то с ветерком доставил бы вас в расположение. Но вы по тропинке, прямиком через лес, по скорой дорожке и сами не заметите, как дома окажетесь.
Гости, неумело скрывающие душевное разочарование по результатам несостоявшегося судилища, без лишних слов и неуместного энтузиазма уныло поднялись из-за стола. Поочередно поручкались с легендарным комдивом, по традиции обменялись интернациональным победительным жестом с зажатым у плеча кулаком и потопали восвояси по лесной извилистой дорожке.
Ни раскаты зловещего грома, ни первые крупные капли дождя не могли разогнать безнадёгу, что волчьей хваткой вцепилась им в горло и не давала надежды на продых, хоть на малый глоток торжества коммунизма. Не знали, не понимали, конечно, они, что коммунизмом как раз и был их исступлённый нечеловеческий труд. Этот дурман оголтелой работы, как способ проживания мелькающих дней, без должной награды за труд, может, и был, и являлся ярчайшей вершиной их советского житья-бытья. И это тоже извечная драма, никогда не решённый вопрос: что дороже для благодушного человека, что способно приносить наибольшее удовлетворение – давать или брать? Казалось бы, проще всего единовременно давая и брать, но тогда не получится испытать величайший восторг, тотальное к жизни презрение. Но это уже между прочим удел святых и юродивых.
Долго сидел за омытым грозою пеньком насквозь промокший Василий Иванович. Он даже не обратил внимания, как из небесного корыта окатило Разлив шрапнельной россыпью града, как остервенело хлестали его по щекам тугие ветви холодных дождевых струй. И всё сидел, прямо смотрел перед собой ничего не видящим внутренним взором, пробираемый мелкой дрожью от внезапного ненастья и невыразимой внутренней стужи. Бесполезной оказалась серая каракулевая бурка, которую предусмотрительно доставил денщик ещё при начале потопа и которая теперь оплывшим мокрым квачом распласталась на залитой дождевою водою скамейке. Едва ли и Анкины тёплые груди способны были в эту годину глубокой печали отогнать от сердца лютую сердечную стынь.
– Командир, – в который раз уже из сухого шалаша голосом заботливой няньки тоскливо отозвался Кашкет, – ведь наверняка заболеете, неровен час чахотку прихватите, было бы из-за чего над собой измываться. На кой чёрт сдались вам все эти электростанции и ленинский план, чтобы осчастливить ими неблагодарное человечество. Давайте лучше на балалайке для вас что-нибудь для души поиграю.
Когда озноб перешел в состояние зубодробильной трясучки, Василий Иванович тяжело стащил с себя доверху залитые дождем сапоги, поочередно вытрусил из них вездесущую воду и, не оборачиваясь, побросал в сторону шалаша, предвидя наперёд, что стерегущий Кашкет тотчас подхватит и начнёт приводить их в порядок. Такая же участь постигла и габардиновые галифе, из которых ещё в начале дождя был предусмотрительно эвакуирован мобильный телефон.
Неожиданно Чапай, в мокрых семейных трусах и прилипшей к груди гимнастёрке, выскочил одним прыжком на центральный пенек, резко выхватил из чехла кавалерийскую шашку, сделал пару отчаянных с присвистом махов и стремительно загородил в ножны клинок. Буйную его, открытую всяким ветрам шишковатую голову, в который раз за последнее время, пронзила гнетущая мысль о невозможности принципиально изменить что-либо в окружающем мире. Что лишало положительного смысла и его собственную жизнь, и суровую до безобразия революционную борьбу. Однако в закалённом бесконечными боями командирском сердце оставались непоколебимая ответственность, долг перед близкими, перед однополчанами, перед памятью погибших товарищей, наконец. И Чапаев, будто после отобравшей все силы безжалостной сечи, едва держась на босых с синеватыми прожилками ногах, направился к командирскому шалашу.
В незамысловатом лесном жилище примирительно пахло нежностью сена, благоуханием сушёного разнотравья, пёстрыми пучками развешанного Кашкетом под камышовой кровлей. Не только на случай нечаянных хворей, но и просто для заварочных ароматов. Молча разделся легендарный комдив донага, укутался в запасную Анкой пошитую тёплую бурку и, так же ни слова не обронив, погрузился в сладкое, врачующее тревожную душу забытьё.
В ушах послышался далёкий перезвон колокольчиков хрусталя – верный спутник несущейся в неизвестность дороги. Замелькали верстовые столбы, полустанки, и вот прямо перед собой он увидел добродушное лицо убиенного Николая Романова, который мягко трепал его за плечо и ласково говорил: «Василий, вставай, пора на работу».
Чапаев со всей ясностью осознавал, что подобная встреча могла состояться где угодно, но только не на Земле. Стало быть, Господь, не предупредив, принял решение отозвать его навеки к себе. «Всё-таки поступил он не совсем по-приятельски, – подумал Чапай, – мог бы, конечно, заранее подсказать, чтобы и по службе, и в семье сделать последние распоряжения». Но не было страха, не было ни капли печали, не было положенной в таком случае жалости об оставленных людях. Почему-то не возникло естественного любопытства, не появилось желания прикинуть в уме, разобраться, что ожидает теперь впереди, какими сюрпризами встретит Создатель. То, что жизнь пока не закончилась, вселяло некоторый оптимизм, но зачем, почему она не закончилась, абсолютно не интересовало комдива.
– На работу, так на работу, – покорно согласился Василий Иванович и так же, как все находящиеся в просторной военной мужской казарме, стал обряжаться в новую зелёную робу, услужливо поданную Николаем Вторым в протянутой руке. И покрой комбинезона, и размер мягких тапочек – всё на удивление ладно совпадало со статью комдива, и даже маленькая гребёночка для причёски усов обнаружилась в потаённом нагрудном кармане. Более того, драгоценный мобильный телефон, подарок товарища Фрунзе, тоже благополучно оказался при нём. Внутренний голос настойчиво шептал на ушко Чапаю, что с телефоном ни в коем случае не стоит на людях светиться, хотя бы до той поры, пока не опробует связь с заветным девятизначным абонентом.
Где-то вдали, сквозь долготу расстояний и толщу переборок, по-корабельному ударила вахтенная рында, и одетые в зелёные комбинезоны товарищи, молча толпясь у входных дверей, стали скоренько выталкиваться на дежурное построение. Вместе со всеми, увлекаемый потоком людей, комдив пробирался по сложным переходам и лабиринтам со ступенчатыми маршами и скользящими спусками, пока наконец не оказался на геометрическом плацу верхней палубы огромного космического скорохода, очертания носовой и кормовой части которого едва улавливались в синеве фосфорического неба. Два мощных носовых прожектора прорезали для лайнера космический путь, небольшой третий фонарь на самом кончике верхней мачты сварочным светом сигналил морзянку для идущих на встречных курсах кораблей.
Экипаж скорохода по-военному быстро справился с построением, и даже Василий Иванович с бывшим царём нашли себе место в расчётном строю. «Сейчас, наверное, заставят присягу принимать, – подумал Чапай. – Интересно, как у них здесь относятся к новобранцам, дедовщиной не травят? Клятв никаких даже под смертельной угрозой не собираюсь давать, пока сам не пойму, чем они на корабле занимаются».
И вот откуда-то с верхней рубки послышалась усиленная репродуктором команда: «Романов, доставьте новичка к капитану, всему личному составу приказываю организованно разойтись по служебным постам. В добрый путь, дорогие товарищи».
– Не дрейфь, Василий, – участливо ободрил комдива торопливо идущий впереди Николай Александрович. – Вспомни, на сопках Маньчжурии и не такое случалось. Капитаном на нашем космическом лайнере несёт почётную вахту прославленный адмирал Нельсон, прекрасный флотоводец и герой бесчисленных морских баталий. Человек он, как я уже убедился, безупречно справедливый, настоящей матросской закалки, ты обязательно найдешь с ним общий язык. Наверняка, он вполне осведомлен о твоих боевых заслугах и, быть может, как знаменитого командира, сразу назначит баранов пасти.
– Скажешь тоже, каких ещё на хер баранов, – вылупив глаза, заерепенился уязвлённый по самолюбию комдив, – я терпеть издевательств даже от адмирала не стану, не для того полным Георгиевским кавалером закончил империалистическую войну и в гражданскую капелевцам скучать не давал. И что это за корабль непутёвый у вас? На нём, выходит, и поля есть, и реки, раз баранов разводите, может, даже и жабы зелёные есть? То-то комбинезоны у всей команды мне сразу показались подозрительно знакомого цвета.
– Нет на нашем корабле, Василий, ни рек, ни озер, и жаб, тобой презираемых, тоже здесь нет. Неужели ты еще не прозрел – это же командирский диспетчерский лайнер. За нами закреплена пара десятков звёздных галактик, вот мы и дрейфуем, помаленьку присматриваем, если честно сказать, обслуживаем их. Я, до визита в благословенный Разлив, проживал на одной из планет созвездия Спелых Бамбуков. Теперь повышение вышло, переселили сюда, мою гальюны на двенадцатой палубе, где располагаются астрономы и скрипичных дел мастера из славного итальянского местечка Кремона. Честно признаюсь, служба на Спелых Бамбуках была мрачноватой. В нашем краснознаменном колхозе «Тихие Заводи» занимались зачисткой грехов у вновь прибывшей публики. Постоянное кипячение вонючей смолы, каленье жаровен – всё это входило в мои непосредственные обязанности. Но более всего досаждали крики и вопли обрабатываемых грешников. Такого насмотрелся против собственной воли, такого наслушался, что, случись заново оказаться на родимой Земле, ни секунды не медля, заточил бы себя в жесточайшую схиму.
– А подолгу хоть жарить или в смоле кипятить приходилось? – с нескрываемым интересом полюбопытствовал Чапай. – Я не думаю, что подобная процедура могла занимать много времени. Сколько адских мучений может выдержать тленная плоть?
– Да уж не менее четырёх-пяти дней, пока до нужной кондиции не доводили. Хорошую кашу в русской печи часами томить полагается, а здесь грехи человеческие выжигать, крепкая работёнка для кочегара, уйму дровишек пропалишь, до седьмого пота намаешься.
– Я всё понял, – радостно воспрянул духом комдив, – жарят не просто, чтобы издохли, но обязательно в угли превратились, как сушёные кизяки, которые у кашеваров под эскадронными казанами горят. По правде говоря, для белогвардейской сволочи это вполне подходящая обработка, никаких дров не надо жалеть.
– Почему же обязательно, чтобы издохли или в угли обратились, – искренне выразил недоумение благородный Николай Александрович. – Мы ведь на страже жизни стоим, ничего созданного Творцом не истребляем. Кому же придет в голову преступная мысль – посягать на истребление нетленных душ? Спустя положенный срок вилами перекладываем грешников из раскалённых жаровен в котлы с кипящей смолой и терпеливо варить начинаем. Опять же не меньше пяти-шести дней добросовестного кипячения.
– И всё же, что потом, до каких пор эта канитель продолжается? Чем заканчивается кипячение в бурлящей смоле, какие следом предлагаются радости, что ещё может оказаться страшнее пройденных испытаний?
– А ничем не заканчивается, – ответил царь, – снова жарить приходится, и так до тех пор, пока очищающийся грешник не скукожится, не усохнет до размеров обыкновенного таракана. Ты думаешь, почему тараканы такие коричневые, как запечённые груши? А вот когда рыжих зверюг набёрется достаточная гвардия, запаковываем их в фанерные ящики и благополучно спроваживаем на Землю, совести да ума набираться. Я полагаю, любой таракан был в своё время таким же, как и мы, человеком, но не оправдал высоких надежд и получил в «Тихих Заводях» заслуженное оформление. Конечно, жестокое наказание, но ведь силком никто за уши в жаровню не тащит, каждому предоставляется возможность строить светлую, с наградой ко спасению жизнь.
– Так выходит, что наша рыжая сволочь, Чумайс, снова возвернётся в дивизию и будет паскудить на Анкиной кухне. Я бы всё-таки предпочёл распрощаться с ним навсегда, без напоминаний о прошлом. Не вижу смысла продолжать эту гадость воспитывать, проще новенького мальчонку молодым супругам склепать.
– Ты же знаешь, Василий, надежда умирает последней. Милость Создателя не знает границ. Он терпелив и заботлив, неустанно надеется, что какое-нибудь полезное дело совершит на Земле даже презираемый тобой таракан и поднимется на очередную ступень совершенства. Может, сделается городским воробьём или всё той же озёрной жабой – путь наверх никому не заказан.
– Не очень-то я понимаю ваши порядки, – пряча насмешку, отреагировал по-военному быстро соображавший Чапай, – однако скажи, где могут предложить мне баранов пасти, я что-то не вижу здесь подходящего места.
– Во-первых, не предложат, Василий, а просто пошлют. Конечно, не так, как у тебя это в прошлой жизни легко получалось. И заметь, такая удача может случиться только при очень фартовом раскладе. А насчёт рек и полей не стоит печалиться, здесь такие планеты, такие красавицы среди них попадаются, что ваши альпийские луга скучнейшей тундрой покажутся. У всех передвижников вместе взятых недостанет холстов и фантазий запечатлеть щедроты Творца.
Поднявшись по крутым маршевым сходням к дверям капитанской рубки, Николай Александрович украдкой трижды плюнул через левое плечо, торопливо наложил на себя крестное знамение и негромко постучал костяшками аристократической царской руки. Дверь медленно, без скрипа отворилась, и, едва переступив порог, Василий Иванович вместе со своим проводником очутился на рулевом капитанском мостике.
Прямо по центру командирской рубки, на небольшом возвышении, за сверкающим медью в розе ветров компасом, сидел знаменитый адмирал Нельсон. Сидел в золочёном наподобие царского седалища кресле, с подзорной трубой на коленях и начатой бутылкой пепси-колы в старческой руке. Неподалеку от капитанского кресла вахту нёс рулевой за внушительных размеров лакированным штурвалом – как полагается, с одной деревянной ногой и черешневой курительной трубкой в щербатых зубах. Удивительно, что на капитанском мостике такой огромной космической субмарины не было никаких сложных навигационных приборов, полностью отсутствовала вспомогательная электронная техника, только морской компас и рогатый штурвал старинного образца из красного дерева. Панорамный обзор с верхней рубки открывался фантастический. Корабль дрейфовал в межзвёздной тиши с поразительной поступательной скоростью. Всё космическое население мироздания: пылающие светила, планеты, астероиды, болиды – проплывало мимо окон капитанской рубки, вращаясь и оставляя за собой траверсный след.
– Обратите внимание, – сказал надтреснутым голосом, не оборачиваясь к вошедшим, адмирал Нельсон, – сейчас по правому борту мы проходим мимо любопытной планеты, на которой прячется бедолага Адам. Уважаемый дружище Джон Сильвер, – дал указание адмирал рулевому, – просигнализируйте стапельным прожектором любезному праотцу сообщение, что хватит ему валять дурака – первородные грехи его давно уже прощены. При желании, он давно уже может подобрать на свой вкус название для этой планеты и теперь уже не из ребра, а из чего-нибудь более существенного вылепить по сердцу спутницу жизни и клепать всем на радость здоровых детишек. На обратном курсе обязательно будем делать у этой твердыни швартовку, поговорим с праотцом по душам и отведаем знаменитых антоновских яблочек. – В довершение Нельсон приставил к глазу окуляр подзорной трубы, на которой золотыми латинскими буквами было начертано имя «Galileo», и внимательно рассмотрел плывущую мимо, обжитую Адамом планету.
– Что же вы незваными гостями стоите у порога, господа, проходите смелее, будем знакомиться, – сказал, поднимаясь с кресла, пожилой адмирал. По-стариковски прямо торча в пояснице и волоча одетые в шерстяные валенки ноги, он подошёл к дорогому резному буфету. Отворил инкрустированную с хрустальным оконцем барную дверку и достал начатую склянку ямайского рома. Так же неспешно поставил на серебряный поднос три золочёные чарки и наполнил их благородной рукой.
– Выпьем, друзья, за наше знакомство, – предложил адмирал и первым пригубил крепкий флибустьерский напиток. – Пейте без смущения, господа. Воистину, глоток чистого ямайского рома не принесёт вам вреда. Многие годы эта бутылка пролежала на дне Средиземного моря, в глубокой безмолвной тиши. Злые духи в ней давно уже упокоились, только нежность сахарного тростника и запах южных ветров да ещё тепло заботливых рук виноделов чудесным букетом окрасят вам настроение.
Василий Иванович хотел было для форса чуть-чуть повыпендриваться и заявить, что на дух не переносит спиртного, но, увидев, как лихо расправился со своей чаркой царь Николай, тоже опрокинул рюмашку. Ром и в самом деле оказался хорош, достаточно крепок, с волнующим ароматом пиратских сокровищ. Этот ни с чем не сравнимый аромат фантастическим образом вызвал из залежей памяти командира напоминание о тяжёлых боях в Августовских лесах неприятельской Пруссии. Дело было в Первую мировую войну, когда он с десятком промышлявших казаков отбил генеральский обоз и в нём обнаружилась дюжина бутылок старинной купорки. Казаки тогда по достоинству оценили трофейный напиток – похоже, то был настоящий ямайский ром.
– С вами, Николай Александрович, мы достаточно тесно знакомы, – заметил с доброй улыбкой адмирал, – боцман постоянно отмечает ваше безупречное прилежание на ответственной службе. До чего же все рады, что вы наконец обрели достойное приложение своих недюжинных сил. И про вас, дорогой Василий Иванович, я премного наслышан, давненько уже на наш космический скороход не направлялись толковые боевые командиры. Не густо, во все времена, появлялись на просторах матушки нашей Земли заслуживающие внимания полководцы. Мне уже дважды звонили про вас, ходатайствовали, рекомендовали учесть боевые заслуги и определить на приметное место. Нам в женскую баню истопник из ответственных людей до зарезу нужен, вот руководство предлагает вашу кандидатуру. Вы человек военный, организованный, кому, как не вам, следить за порядком в женской купальне. Очень рассчитываю на ваш бесценный опыт и способность управлять азартным коллективом.
Василий Иванович по-шустренькому прикинул для себя, что нечего Бога напрасно гневить, удача и на сей раз улыбнулась ему, поэтому без долгих раздумий с благодарностью принял заманчивое предложение. Выразил уверенность, что не подведёт, использует весь свой боевой опыт и справится с любым, самым рискованным заданием.
– Вот и славненько, – заключил, потирая руки, удовлетворённый адмирал. – Осваивайтесь на новеньком месте, присматривайтесь, у руководства по поводу вас далеко идущие планы. Мне уже на покой по-стариковски хочется, очень требуется на капитанский мостик выдающийся полководец. Может быть, через десяток веков займёте это почётное кресло, примете из моих рук и подзорную трубу, принадлежавшую некогда самому Галилею. А пока не смею задерживать вас, господа. Сопроводите, Николай Александрович, героического комдива к нашему корабельному фельдшеру, пускай проведёт необходимые профилактические мероприятия.
На том адмирал развернулся и плюхнулся в своё капитанское кресло, давая знать посетителям, что аудиенция завершена. А приставленная к единственному глазу Нельсона смотровая труба как бы положила незримый барьер между хозяином положения и рядовым плавсоставом.
– Я что-то не совсем понимаю, – признался по выходу из рулевой рубки Василий Иванович, – на кой чёрт мне понадобился ваш корабельный фельдшер? Со здоровьем у меня всё в порядке, после последнего ранения прошло уже не менее года, рога могу быку своротить. Давай не пойдём в лазарет, лучше рванём прямиком на рабочее место. Мне, если честно признаться, ни разу ещё не приходилось бывать в женской баньке. Не скажу, что самое для меня подходящее место, но всё же лучше, чем чистить гальюны из-под всякой обожравшейся задницы. Почему бы и вам не похлопотать о более серьёзной работе, негоже, хоть и бывшему императору, в чужом дерьме ковыряться, прямо скажем, не царское это дело.
И вот кто бы чего ни выдумывал, но место всё же красит, облагораживает человека. Превосходство смотрителя бани над чистильщиком общественного туалета враз обнаружилось по преобразившейся осанке, по учительному тону Чапая. Тем не менее Николай Александрович, не теряя великокняжеского достоинства, уверенно объявил:
– Здесь, Василий, всё как в армии и приказы командования не обсуждаются. К фельдшеру явиться придётся обязательно, в противном случае, можно и на губу залететь. Ты уж поверь, это окажется гораздо неприятней моей непыльной работы, даже не хочу огорчать тебя мыслями о такой печальной перспективе. Однако меня другое тревожит: сердцем чую, кастрировать будут тебя в больничных покоях. Служба ответственная больно уж выпала, техники безопасности требует. Чикнут с наркозом, даже глазом моргнуть не успеешь, специалисты по этой части у нас будь здоров. Но голос командирский немного просядет, а он душу мне греет больше всего, до слёз напоминает смотровые парады в Царицыне. Иногда даже не верится, что всё это было – барабанная дробь, свистящие флейты и коробки красавцев гренадеров.
– То есть как это кастрировать? – вполоборота начал заводиться Чапай. – Я им что, кролик ушастый подопытный? На кой хер мне их баня сдалась и вся эта бабская тряхомудия. Скорее жаровни в аду соглашусь дни и ночи топить, чем евнухом по доброй воле на вашей посудине оказаться. Ни в какой лазарет не пойду, поворачиваем к одноглазому недотёпе, пускай отменяет свой дурацкий приказ. Это ему мужское хозяйство давно ни к чему, а я не собираюсь на дембель идти, далеко не до конца ещё отстрелялся. Мы ещё повоюем, есть ещё порох в пороховницах.
Василий Иванович натурально включил заднюю и потащил Романова за руку в обратное направление. Император с неожиданной твёрдостью застопорил движение и со всей убедительностью заявил:
– Ты напрасно ерепенишься, дружище. На корабле своих решений командование никогда не меняет, да и яйца тебе здесь совсем ни к чему. На космическом лайнере много чего делать умеют, но размножаться не просто запрещено – здесь любой член экипажа навсегда лишён способности выполнять подобное предназначение. Это удел землян, воистину их неизбывное превосходство, может, потому они и вызывают зависть богов. Заниматься кроличьей любовью в качестве приятного развлечения в наших условиях, ты запомни, не придёт тебе в голову. Так что не стоит жалеть по-пустому за яйцами, тебе же самому спокойнее будет.
У Чапая на сердце сделалось нестерпимо тоскливо. Выворачивая душу, помянулись Анкины статуарные телесные прелести, роскошное её женское лоно и минуты победного торжества, особенно остро ощущаемого после бурных любовных экстазов. Это сладостное состояние сопоставимо разве что с лёгкостью гарцевания на взмыленном скакуне впереди боевых порядков лихих эскадронов. И теперь в одночасье ему предстояло навсегда лишиться возможности ощущать своё первородное мужское лидерство. Забавно, нет слов, потереться среди баб в тёплой купальне, но какой в этом смысл, если фельдшер положит кранты его боевым резервам. Это всё одно что наган без патронов или ржавеющий бронепоезд на невозвратно запасном пути. Оставалась, быть может, последняя надежда, последний на удачу шанс. Следовало каким-нибудь хитроумным способом избавиться от докучливого Николая Романова и позвонить кому следует. Всё-таки есть обязательства приятельской дружбы, Создатель не должен оказаться прохвостом, Ему-то проще всего отменить унизительную экзекуцию.
– Знаешь, дорогой Николаша, – принялся хитрить Василий Иванович, – мне бы по нужде куда-нибудь срочненько сбегать. Я вчера огурцов с молоком не по делу натрескался, не шутейно, гляжу, подпирает, помоги уединиться где-нибудь в положенном месте. Люблю посидеть в тишине и получить облегчение. Заодно поразмышлять о своей предстоящей незавидной доле, пусть даже и в женской купальне.
– Нет ничего проще, – с готовностью подставить другу надёжное плечо отозвался Николай, – давай махнём на двенадцатую палубу, где моё рабочее место, и там преспокойненько справимся со своими проблемами. Мне, кстати, и самому наведаться туда не мешало бы, приглянуть хозяйским глазком, всё ли в порядке на службе. Я, знаете ли, привык содержать доверенный пост под личной ответственностью и собственным контролем.
С юношеской лёгкостью проскакав по крутым переходам и трапам, приятели оказались на двенадцатой палубе космического скорохода. Перед изумлённым взором Чапая, во всю длину барражирующей просторы мироздания субмарины, раскинулась раздольная улица, по обеим сторонам которой располагались уютные мастерские ремесленного люда. На каждом фронтоне отдельной мастерской красовалась рекламная вывеска с изображением какого-нибудь музыкального инструмента. Здесь можно было увидеть всевозможные цитры, гитары, гармоники, но более всего впечатляло обилие представителей семейства смычковых инструментов – от самых маленьких детских скрипочек до необъятных лакированных контрабасов.
На вывеске, всегда большими буквами, сообщалось имя мастера, сосредоточенно работающего за светлым в переплётах окном. Здесь продолжали творить великие итальянские корифеи Сториони, Аммати, Бергонци. Они мирно соседствовали с полузабытыми тульскими и вологодскими умельцами благородного музыкального цеха. Отовсюду доносились мелодические переборы настраиваемых инструментов, почти как перед выступлением большого симфонического оркестра, и явственно пахло отделочными политурами и свежей древесной стружкой. Некоторые мастера по-дружески приветствовали бывшего императора, торопливо влекущего за собой несколько растерявшегося Василия Ивановича. Иногда Николай останавливался и сам подходил к отворённому окну, участливо интересовался настроением, успехами в творчестве и желал всего самого лучшего. Одному гитарному мастеру по фамилии Соколовский передал запечатанное в треугольном почтовом конверте письмо.
Между прочим, ремесленная улица называлась Шоссе Энтузиастов – об этом уведомляли небольшие адресные таблички, симметрично прикреплённые на углах обитых сосновой шалёвкой стен. Приятно для глаза было видеть патрульные группы матросов, несколько раз уже повстречавшихся им на пути. Одетые в широкие клеша и чёрные бушлаты, с красной повязкой на левой руке, эти стражи порядка удивительно точно вписывались в общий корабельный пейзаж. У Василия Ивановича даже сердце от тоски защемило, до того захотелось вернуться обратно в дивизию, которая в сравнении с безупречной стерильностью Шоссе Энтузиастов вспоминалась как нескончаемое гуляй-поле.
Так пройдя примерно километра полтора под несмолкающие обрывки настроечных мелодий и дружеские приветствия приятелей Николая Романова, они оказались возле до боли знакомого дощатого сооружения. От традиционного летнего сортира эта деревянная конструкция отличалась значительно большими размерами, внутри неё приветливо располагалась череда круглых, видавших всякие виды отверстий. Невозможно было даже предположить, что на такой уникальной субмарине могут оказаться самые захолустные подсобные удобства практически времен динозавров.
– Вот и добрались, Василий, располагайся на выбор, любое отверстие тебе уступлю, – с жестом щедрого сеятеля предложил комдиву радостный царь, – и я с тобой за компанию малость присяду, вместе оно всегда веселей.
– Честно говоря, я надеялся, что у вас здесь, как в штабе у Фрунзе, кабины отдельные, рукомойники, сушки, масса всяких удобств для ухода за телом. У нас даже деревенские мужики постепенно начинают переходить на фаянсовые ватерклозеты. Всё-таки не очень понятны многие ваши причуды, по-моему, вы ерундой занимаетесь.
– Это ты зря, дорогой друг Василий, – отклонил возражение император, – вы в дивизии привыкли обращаться с природой по-хамски, всё только жуете, глотаете, ничего приличного не возвращая взамен. Ты должен помнить, что у нас автономное плавание, замкнутый цикл, следовательно, на учёте любая капля полезных отходов. Всё это добро я аккуратненько собираю внизу, внимательно раскладываю по разным сортам и отношу на четвёртую женскую палубу. Там сырьё подвергается специальной обработке и поступает на камбуз для приготовления пищи. Сегодня на обед обещали пельмени подать, ты даже не представляешь, из чего они слеплены. Но пальчики оближешь, бьюсь об заклад, станешь даже добавку просить.
Деваться было некуда. Василий Иванович расстегнул фирменный комбинезон, откинул задний клапан, и как только присел на корточки – драгоценный мобильный телефон предательски юркнул в сортирное очко и шлёпнулся внизу обо что-то подозрительно мягкое. В жизни комдива были не только героические победы, не раз приходилось отступать в боях, терпеть поражения, но никогда, даже во времена самых сокрушительных неудач, душа его не испытывала такую горечь и муку, как в эту роковую минуту, сидя на очке в сортире грандиозного космического скорохода.
Дальнейшее пребывание в позе нераспустившегося лотоса потеряло всякий практический смысл, но Чапаев всё сидел с поникшей головой, обдумывая горькую свою не испитую чашу. Николай Александрович несколько раз уже выходил на улицу, снова заглядывал в нужник и никак не мог взять в толк, чего его приятель высиживает, медлит зачем.