Алексей Толстой
Хлеб (Оборона Царицына)
Глава четвертая
1
Выйдя с вокзала, Марья Карасева оглянула дымящуюся влажным весенним маревом степь, плавающих коршунов. Свет, синева. Марья села на траву, положила голову Мишки к себе на колени, – у него голова висела, до того был худ. Поезд ушел. Теперь только слышно было, как слабо посвистывал ветер в траве, звенели жаворонки.
Марья уехала из Петрограда с продовольственным отрядом. На заводе было много споров из-за этого отряда. Коммунисты кричали, что это срыв плана, самотек, мешочничество… Старые рабочие кричали коммунистам: «Речами брюхо не набьешь. Покуда социализм построите, все сдохнем». Собрали между собой денег, достали солдатской бязи, соли да разного железного барахла – гвоздей, шурупов, дверных петель – и с этим послали шестерых надежных ребят на Дон – менять на муку…
Уговаривали ехать Ивана Гору. Он отказался: «А какими я глазами на Владимира Ильича посмотрю? Гавкать на митингах, скажет, горласты, – брюхо подвело – лавочку на колесах послали… Это мировой позор». Марье он все же решительно велел взять детей и ехать на юг. Сам усадил ее в вагон, дал детям в дорогу по пяти вареных картошек. «В станице Чирской, Марья, прямо ступай к моему брату Степану. Он тебя приютит. Недели две отдышишься, потом дела для тебя найдутся…»
Алешка принес воды в консервной банке. За дорогу он научился говорить грубым голосом.
– Мать, пойдем в станицу пешие.
– Сейчас, сынок, посижу.
– Мишка, – сказал он, с удовольствием топчась босыми ногами по теплой траве, – пойдем кузнечиков ловить.
У Мишки задорно заблестели глаза, не поднимая головы с мамкиных колен – улыбнулся морщинками:
– Ну, пойдем…
– Успеешь, наловишь, – проговорила Марья, – их тут много. Лучше вон до телеги добеги, может добрые люди подвезут.
По песчаной дороге, правя сытой гнедой лошадью, ехала, стоя в телеге, широкоплечая девушка в линялом, очипком повязанном, платке, ветер отдувал ее заплатанную юбку. Алешка догнал ее: «Тетенька, подожди-ка». Девушка натянула вожжи, обернула к Алешке смуглое лицо с темными бровями, с неласковыми пристальными глазами.
– Шесть суток, стоя, ехали, тетенька, не спавши, не емши, у мамки ноги опухли…
– К кому в станицу? – спросила она сурово.
– К Степану Горе – Иванову брательнику.
Услышав имя Ивана Горы, девушка изумленно подняла брови, широкое лицо ее осветилось лаской. Кивнула Алешке, чтобы сел в телегу, повернула коня к вокзалу. Соскочила около Марьи, опустила подоткнутую юбку на босые ноги.
– Вещи где?
Марья силилась встать, бормотала, благодарила, – девушка взяла у нее багажную квитанцию. Вещи – тяжелый сундучок и два узла – бегом вынесла с вокзала. Подняла Марью, как ребенка, посадила в телегу на узлы, дала ей на руки Мишку и, не разговаривая, погнала сытую лошадь в станицу. Только, когда Марья спросила: «Как звать тебя, золотая» – ответила с досадой:
– Да Агриппина…
Ехали долго степью, холмами до станицы Чирской. Переехали по мосту извилистую речку Чир, затененную кудрявыми кустарниками. Показались высокие тополя, мазаные, желтые хаты с крепкими воротами. На широкой улице – куры, занятые своим делом у навозных кучек. Над станичным управлением вылинявший кумачовый флаг, на крыльце, прикрыв лицо фуражкой, дремлет человек с винтовкой между ног. Идет горбатая свинья, свесив на рыло грязные уши, за ней рысцой такие же грязные горбатые поросята. Жгло солнце, отсвечивало в пузырчатых стеклах. Проносились стрижи с белой колокольни…
Марья сказала:
– Вот тишина-то, покой…
На это Агриппина, не оборачиваясь, строптиво дернула плечом. Остановилась около кирпичного белого дома в три окошка, с крепкими ставнями. Агриппина спрыгнула с телеги, стала отворять крашенные охрой ворота.
– Ступайте, – сказала, – вон – до хаты, наискосок, – то хата Степана Горы. Я узлы принесу.
Она ввела телегу во двор. Оттуда грубый голос позвал:
– Гапка… Кого привезла?
– К Степану родственники.
– А я велел коня мучить?
В воротах, затворяя их, показался чернобородый, большеротый казак, средних лет, в рубахе, заправленной в старые штаны с красными лампасами. Он недобро, из-под черного чуба на лбу, глядел вслед переходившей улицу Марье, одетой в питерскую шубейку с вытертым рыжим мехом, худенькому, с болезненно крутым затылком – Алешке и маленькому Мишке, обвязанному – крест-накрест – вязаным платком…
– Питерские! Ха! – гаркнул казак, разинув большой белозубый рот…
2
В тот же день верстах в двухстах на запад от станицы Нижнечирской, в степном городке Луганске, где на окраинах и в рабочих поселках стояли те же мазаные хаты в три окошечка, но уже без скирд хлеба в просторных огородах, и по улице брела такая же свинья с поросятами, так же мирно цвели вишни и кричали грачи над гнездами, – на машиностроительном заводе Гартмана шел митинг.
Народу было столько, что сидели на высоких подоконниках, на станках, свешивали головы с мостового крана. Председательствовал организатор и начальник луганской Красной гвардии Пархоменко – большой мужчина с висячими усами, в сдвинутой на затылок бараньей шапке.
На трибуне, наскоро сколоченной из неструганых досок, где прямо по доскам написано дегтем: «Не отдадим Донбасса империалистам», – стоял небольшого роста человек, румяный от возбуждения. Бекешу он сбросил, военная рубашка обтягивала его крепкую грудь, край ворота потемнел от пота.
Он говорил звонко, напористо. Веселые глаза расширялись, когда он обводил лица слушателей, – то угрюмые, то мрачно решительные. Вот они раскрыли рты: «Ха-ха» – громко прокатывается под закопченной крышей, и его глаза сощуриваются от шутки. И снова согнутая в локте рука ребром ладони отрубает грань между двумя мирами – нашим и тем, беспощадным, кто наступает сейчас миллионами штыков…
– …Мы должны понять, что только в нас самих решение нашей судьбы. Грозный час пробил. Российская буржуазия призвала на помощь немецкую буржуазию. Им нужно залить кровью пролетарскую революцию… Им нужно захватить наши заводы, наши рудники. И вас, товарищи, приковать цепями к этим станкам…
Ему так внимали – казалось, при иных его словах услышишь, как у тысячи человек шуршат зубы. Ему верили, его хорошо знали – старого подпольщика, Климента Ворошилова, здешнего уроженца. Во время мировой войны он работал в Царицыне, в подполье, где сколачивал группу большевиков. Преследуемый полицией, бежал в Петроград и там работал в мастерских Сургайло. После февральской революции вернулся в Луганск, издавал газету, писал статьи, был избран председателем совдепа. С мандатом в Учредительное собрание уехал в Петроград. После Октября был там комиссаром порядка. В дни немецкого наступления снова вернулся на Донбасс, вошел членом Совета народных комиссаров в Донецко-Криворожскую республику, и сейчас митинговал с земляками – гартмановскими металлистами.
– …На Донбассе мы должны оказать решительный отпор немецким псам, готовящим в первую голову вам, товарищи, кровавую неволю… Немцы уже окружают Харьков. Революционные красные отряды малочисленны и разбросаны. Центральная рада продала Украину, продаст и Донбасс. Кто согласен протянуть шею под ярмо? (Ворошилов обвел глазами окаменевшие лица.) Таких здесь нет…
Чей-то чугунный голос проговорил вслед за ним:
– Таких здесь нет… Правильно.
Многие обернулись туда, где за чугунной станиной стоял человек, говоривший чугунным голосом. Это был литейщик Бокун (поднимавший руками, когда неудобно было поддеть краном, сорокапудовые отливки).
– Здорово, Бокун! – крикнул Ворошилов. – Так вот, товарищи, по примеру его перейдем от слов к делу…
Пусть немцы встретят на Донбассе двести тысяч пролетарских штыков. Почин за Луганском… Мы должны немедленно сформировать отряд в шестьсот – семьсот бойцов… Выступим навстречу интервентам. За нами каждый завод, каждая шахта пошлют отряды. Оставшиеся должны готовить броневики и бронепоезда. Оружие у нас есть, а нехватит – достанем в бою. Сотня пролетариев, воодушевленных революционной целью, вооруженных классовой ненавистью, стоит бригады империалистических наемников…
– Записывай – Тарас Бокун! – опять покрыл его чугунный голос из-за станка.
Председательствующий Пархоменко, кашлянув не менее густым голосом, чем Бокун, пометил его на листе, пошевелил усами. Навстречу его взгляду начали подниматься тяжелые руки.
– Ставь – Солох Матвей…
– Прохватилов Иван, ставь…
– Чебрец…
Пархоменко опять зашевелил усами:
– Как? Повтори…
– Ну, Миколай Чебрец… Не знаешь, что ли.
– Записывай – Василий Кривонос и другой Василий Кривонос…
Записывались – подумав и не спеша. Пропихивались к трибуне и, моргая, следили, как председатель проставляет его фамилию на листе. Вздохнув, отворачивались:
– Так, значит…
Иной, возвращаясь к товарищам, встряхивал головой:
– Воюем, ребята…
Иной и бахвалился и шутил нескладно. Иной, как оглушенный, глядел перед собой невидящим взором. Все понимали, что дело нешуточное, и уж раз взялся – надо вытянуть. Народ был здесь серьезный…
3
Части первого германского корпуса двигались из Киева на Ромодан – Полтаву в юго-восточном направлении и в северо-восточном – на Бахмач – Конотоп, охватывая глубоким объятием Харьков и весь северный Донбасс.
Оперативный штаб главнокомандующего украинскими Красными армиями не мог установить прочной связи с многочисленными отрядами, разбросанными на подступах к Харькову. Отряды действовали по своему революционному разумению, отступая и скопляясь в местах, которые они считали нужным оборонять.
Не существовало более ни телеграфной, ни телефонной связи. Ориентировались – дозваниваясь до ближайшей какой-нибудь станции, и, если в трубку лаяли непонятные слова, определяли, что станция занята немцами.
Немцы нажимали на Ромодан, и, когда обошли его, красные, отступая, начали скопляться под Бахмачем и Конотопом, загораживая район сахарных и пороховых заводов. Под Бахмач отходили отряды киевских рабочих-«арсенальцев», отряды Шарова, Ремнева. В том же направлении двигался из Харькова «Первый луганский социалистический отряд», – командовал им прапорщик Гришин, комиссаром в нем был Климент Ворошилов. Ядро составляли гартмановские рабочие, остальное – рабочие других заводов и железнодорожники. Еще в пути пришлось вычистить из отряда до полсотни бандитов.
Все эти группы, колонны и отряды, кроме Луганского, заняли фронт под Бахмачем – подковой на юго-запад. Немцы, смутно представлявшие местонахождение и силы русских, наткнулись на них неожиданно: локомотив головного эшелона повалился под откос. По поезду хлестнуло свинцом. Немцы высыпали из вагонов и, когда подтянулись силы, перешли в наступление по всем правилам современного боя.
Красные дрались неровно. Отряд Ремнева, разгромивший в пути конячинский винный склад, под огнем откатился в степь, в овраги и начал митинговать. Бойцы, взбираясь на телегу, раздувая голые шеи, кричали:
– …Ввиду того, что на фронте мы были подвергнуты самому беспорядочному состоянию по причине глупого командования, мы, бойцы партизанского отряда имени товарища Ремнева, протестуем против движения на немцев, потому что с этакой техникой результаты наступления будут нашей предсмертной агонией…
– Голосуйте за протокол, – сбиваясь около телеги, орали горячие от злобы личности… – Не можем драться с этакой техникой… Катись по домам!
Наиболее стойкими оказались киевские «арсенальцы» и красный отряд партизана Капусты, порубивший целый корпус гайдамаков атамана Петлюры: их немцы бросили вперед, как буйволов на частокол. На ровном поле долго валялись и гнили никем не убранные гайдамаки в синих жупанах и красных, как огонь, шароварах.
Немцы пришли в неописуемую ярость, обнаружив на правом фланге красных отлично дисциплинированную часть: это был полк из арьергарда чехословацкого корпуса (из бывших военнопленных), который после Брестского мира начал отступление на восток, в Великороссию.
Ярость немцев разбилась о спокойную стойкость чехословацкого арьергардного полка. Но неожиданно ночью он самовольно снялся с фронта, погрузился в эшелоны и направился на соединение со своим корпусом. Через образовавшийся прорыв немецкая конница зашла в тыл красным частям, и им пришлось откатываться, оставляя немцам и Бахмач и Конотоп.
Луганский отряд, не зная еще об этих событиях, подходил с востока. Восемнадцатого марта эшелон Луганского отряда ворвался через закрытый семафор на станцию Ворожба – в одном перегоне от Конотопа. На Ворожбе все пути были забиты платформами с пушками, товарными вагонами, где в открытых дверях, свесив ноги, сидели бойцы разных отрядов. Повсюду – костры, шумные кучки людей, звон котелков, белеющие под вагонами зады присевших за надобностью, крики, ржание коней, треплющиеся по ветру портянки и рубахи.
Ворошилов и Гришин пошли на вокзал в комендатуру – доложить о прибытии отряда и по прямому проводу связаться с главнокомандующим. Здесь толкался разный пестрый народ в ватных пальто длиной до пят, в деревенских кожухах, в окопных шинелишках. Боеспособность определялась количеством навешенного оружия, в особенности – ручными гранатами. На вокзале двери выломаны, на полу – вповалку – спящие.
В помещении коменданта в махорочном дыму стояли – особняком каждый – мрачные люди. Они явились сюда с трясущимися от ярости щеками, чтобы получить что им надо, или тут же застрелить, сукиного сына, коменданта. Он, конечно, скрылся.
И они поджидали его, страшась даже взглянуть друг на друга, потому что в глазах ни у кого из них не было пощады.
– Пойдем, найдем коменданта, – спокойно сказал Ворошилов. Он знал вокзальные порядки и прямо прошел в пустую багажную каморку. Там на лавке для багажа спал комендант, завернувшись с головой в кожух. Ворошилов начал трясти его, покуда тот не высунул из-за кожуха свинцовое опухшее лицо.
– Ну? – сказал комендант, косясь – нет ли у них в в руках оружия.
– Ты чего же? – спросил Ворошилов.
– А вам чего надо?
– А то, что я должен тебе доложить о прибытии отряда.
– Ну, докладывай.
– Пойдем в комендантскую.
– Не пойду. Это бесполезно. Я семь суток не спал.
И он опять полез под кожух, но Ворошилов сбросил его ноги с полки и отчетливо выговорил о прибытии Луганского отряда в пятьсот штыков.
Комендант моргал. Слова, какие бы страшные ни были они, отскакивали от его мозга.
– Ну, прибыли, – проговорил он, – прибыли, выгружайтесь.
– Требуем пропустить наш эшелон на Конотоп, на фронт.
– Невозможно. Забиты все пути.
– Мы требуем соединить нас по прямому с главнокомандующим.
– Невозможно, боже ж ты мой…
– Почему? Где командующий? В Конотопе?
– А черт его знает – где командующий… Провода не работают… Вообще – большая путаница…
– Хорошо… Тогда мы знаем – как нам поступать.
– Поступать не имеете права, – с вялой угрозой сказал комендант, опять косясь на ручку нагана, торчащую из кобуры у Ворошилова.
Больше здесь нечего было делать. Ворошилов и Гришин вернулись к эшелону. Гришин от негодования шипел, как гусак. Бывший прапорщик, сын фельдшера, Гришин был неплохим парнем, но, видимо, в командиры ни к черту не годился. Расставив длинные, без икр, ноги, он говорил:
– Что же нам делать, товарищ Ворошилов? Мы прямо в какой-то ловушке… Тут прямо какая-то каша из небоеспособных элементов. Стоять здесь, – наши ребята прямо-таки разложатся.
Маленький подбородок у него, когда он разговаривал, скрывался в вороте суконной рубашки. Командир должен нравиться бойцам и твердой находчивой речью, и строгим, а когда нужно – веселым блеском глаз, и храбростью, и всей повадкой. Гришин не пил водки, не курил, был честен до простоты. Но Ворошилов уже понимал, что с таким командиром много не навоюешь.
– Поставь караульных, чтобы никто из вагонов не выходил под страхом смерти, – сказал он Гришину. – Приходи в мое купе, будем совещаться.
На совещание Ворошилов позвал начальника разведки – Чугая, матроса черноморца. Было решено: первым делом выяснить обстановку: где немцы? И соответственно этому занимать фронт, действуя самостоятельно, поскольку связь с командующим не установлена.
Чугай спросил чарку спирта и по-морски – косолапо – полез из вагона, выкрикивая охотников. Гришин должен был до получения сведений от разведки накормить бойцов и беречь их от разлагающих слухов. Ворошилову предстояло самое трудное: достать паровоз, платформы и вывести их с охотниками на свободный путь.
Вначале с ним не желали разговаривать.
«Ты кто такой? – с угрозой спрашивали атаманы отрядов. – Отойди от вагона. Отойди далеко…»
Железнодорожники отворачивались: «Ничего не знаем, никаких паровозов, площадок нет».
Настойчивый, веселый – в зеленой бекеше на бараньем меху, – он бегал по путям, залезал в вагоны, на паровозы, знал уже, кого как зовут, у кого какой характер, – одного – убедил, другого – напугал, тому – пригрозил, третьему – рассказал про немецкую оккупацию в таких горячих словах, – человек начинал засучиваться.
И вот все бесформенное скопление поездов и людей пришло в некоторое движение: где толкнули вперед состав, где подались назад. Грязный, сопящий паровоз и две платформы были выведены на первый путь. Поставили орудие, пулеметы, погрузили снаряды. Семьдесят пять охотников, обвешанные гранатами, полезли на платформы. Ворошилов, Чугай и пропагандист отряда встали на паровоз. Поезд вышел на Конотоп.
На западе, куда уходила полоска рельсов, зеленела мирная степь. Из-за ее края поднималось, – не могло подняться, – облако, похожее на снежную гору. Быстро приближались – проскакивали телеграфные столбы с опадающими проволоками и птицами на них.
Паровоз прибавлял скорость. Проплыла железнодорожная будка, бочка на телеге, белая коза, со страхом потянувшая веревку прикола. Сторож что-то кричал, испуганно махая неразвернутым флагом.
Чумазый машинист прокричал:
– На перегоне неблагополучно!..
Чугай сказал ему лениво, сквозь зубы:
– Давай, давай пару, что ты – спишь.
Чугай, навалясь боком на поручни площадки, подставлял ветру широкую шею, налитую силищей грудь. Ему всегда было жарко. Все на свете казалось ему слишком медленно двигающимся. Ветер бил в его широкое, неподвижное лицо, с закрученными усиками и светлыми, круглыми, как у птицы, глазами.
Ворошилов, перекрикивая лязг колес, спросил: не будет ли осторожнее выслать разведчиков, не доезжая до Конотопа? Чугай, не оборачиваясь, свернул губы:
– Не надо осторожнее… Подойдем на полной скорости. Там разберемся…
Высунувшись по пояс с площадки, он стал махать ребятам, чтобы готовились. Пролетели железнодорожную будку на двенадцатой версте от Конотопа. Впереди, на фоне белого, как снежная гора, облака обозначился паровозный дым. Ворошилов тронул машиниста за плечо:
– Давай тихий…
Завизжали тормоза, паровоз дышал, запыхавшись. Когда пар отнесло, впереди – верстах в двух – ясно был виден германский бронепоезд – купола башен и блиндированный паровоз.
Дали задний ход, но было уже поздно. Из башен вылетели ржавые дымки. Снаряды взвыли из синевы. Грохочущие космы земли, дыма, огня поднялись перед самым паровозом и – правее – у платформы. Два громовых удара потрясли степь. Взвизгнули летящие осколки. Ворошилова сорвало с паровоза на насыпь. Он скатился под откос, вскочил, обсыпанный землей, оглушенный. Снова прошипел снаряд, – удар, слепящий огонь… Спина паровоза раскрылась со скрежещущим взрывом, словно в отчаянии посылая высоко в небо свою душу в облаках пара.
Одновременно второй снаряд второй очереди ударил в заднюю платформу. Люди, не успевшие соскочить, взлетели вместе со щепами и комьями земли, и разорванные остатки их тел в клочьях дымящейся одежды были раскинуты по степи.
От разведывательного отряда осталось меньше половины бойцов, развороченный, осевший набок, паровоз и горящие платформы, где в огне рвались жестянки с патронами.
Чугай был контужен – кружился под насыпью, силясь встать на ноги. Пропагандист отряда растерянно стряхивал пыль с лацканов пальто. Бойцы – кто лежа стрелял по немцам, кто ошалело глядел на горящие остатки поезда. Прошло несколько минут с первого орудийного выстрела.
Нужно было немедленно принимать решение. (Снова рыжий дымок из башен бронепоезда.) Ворошилов побежал к бойцам:
– Выходи из линии огня. Подбери винтовки… Скрытый дымом и пылью разрыва, он перелез через полотно и по ту сторону, крича, ругаясь, тыча наганом в ошалелых бойцов, велел поднимать раненых, отступать:
– Спокойно, хлопцы… Ничего страшного.
С остатками отряда он отошел, унося на шинелях семерых раненых. Немцы послали вдогонку очередь, но, видимо, пожалели тратить снаряды ради кучки людей. Бронепоезд стоял на горизонте, на фоне снежной тучи, густо дымил.
Зайдя под прикрытие железнодорожной выемки, Ворошилов приказал развинчивать рельсы. Бойцы положили раненых на траву. Глядели на рельсы, качали головами. Чугай силился что-то выговорить, но только перекашивал посиневшие губы. Ключей – развинчивать рельсы – ни у кого не оказалось.
– Не годится, – сказал Ворошилов. – Надо сходить к поезду. Ключей было много.
Сидя на корточках, он быстро оглядывал лица. Один хмуро отвернулся, другой засопел, не глядя в глаза…
– Добровольно. Кто пойдет?
– Ладно. Я сбегаю, – сказал Бокун.
Он был без шапки с обгоревшими волосами, в стеганом жилете из зеленого коленкора.
– Сейчас разуюсь, Климент Ефремович.
Он присел на рельс и начал разматывать бечевки, – ими были прикручены к босым ногам резиновые калоши.
– Ребята, смотрите – поберегите калоши…
Он подмигнул Ворошилову и пошел, точно по горячему, – босыми ногами по щебню насыпи, спустился на траву – и ух, тут мягко – запустил, мелькая черными пятками.
На станции Ворожба началась паника: никто не ждал германского бронепоезда на этом перегоне. Лазали на водокачку – глядеть в синеватую даль, где колебался весенний воздух, и оттого, что на горизонте ничего не было видно, – еще грознее казалась опасность.
Как налетевший степной ветер вдруг завертит пыль на дороге, так по всей станции закрутились беспорядочные митинги. Надсаживаясь, орали командиры, грозя наганами с площадок вагонов. Дымили паровозы. Дергались, громыхали составы с бойцами на крышах вагонов. Часть отрядов отступила в эшелонах. Часть ушла грунтом. К вечеру на опустевшей станции остался один Луганский отряд. Командир Гришин мужественно выполнил приказ комиссара: никто из бойцов не покинул эшелона, никто из посторонних на десять шагов не подошел к вагонам.
Гришин не знал – жив ли Ворошилов. На горизонте каждую минуту мог показаться дым бронепоезда, – нужно было одному, не колеблясь, принимать решение, выгружаться, занимать фронт или отступать. Но решение, как всегда у Гришина, попадало в вилку разноречивых идей.
С наганом в левой руке, с гранатой в правой, он шагал, как цепной кобель, вдоль вагонов. Он решил ждать утра. Солнце закатывалось, увеличиваясь до неестественных размеров. Гришин присел на вагонную ступеньку. Широко разливался свет зари – оранжевый, зеленоватый, предвещающий безветрие… «Рисковать своей шкурой, – пожалуйста… Но я же отвечаю – шутка! – за пятьсот бойцов… При чем же тут нерешительность…»
В быстро темнеющей лиловой высоте разгорались звезды. Послышалось цоканье копыт спотыкающейся лошади. Гришин свирепо закричал:
– Кто идет?
Человек соскочил с лошади, – таща ее за повод, подошел.
– Свои, свои…
От радости Гришин нелепо взмахнул руками: это был Ворошилов. Он сказал, положив руку на понурую шею крестьянской неоседланной лошаденки:
– Пошли человек двадцать – взять раненых из телег. Бойцов накорми. Рельсы мы кое-где разобрали. Мосточков подорвать не смогли. Пошли на паровозе команду, – на пятой версте и на четырнадцатой надо подорвать мосточки…
– Немцы в Конотопе?
– Немцев жди к утру.
– Значит, – как же мы, товарищ комиссар? С одной стороны…
– А ты решай без одной и без другой стороны.
В голосе его была насмешка. Но Гришин так обрадовался, что комиссар жив, – только беззвучно хихикал, пряча маленький подбородок в воротник гимнастерки.
– Ну? – уже с угрозой спросил Ворошилов. – Будешь драться или отступать?
– Видишь ли, я так рассуждаю: наши под Конотопом разбиты, связи нет… Но где немцы – неизвестно. Это уже дает обстановку. Если мы отступим – мы не выполним задания… Значит, опираясь на неизвестные нам данные, мы должны войти в соприкосновение с противником…
– Фу ты! – Ворошилов тряхнул головой (и понурая лошаденка мотнула головой). – Где ты научился этакой диалектике? Выгружайся сию минуту. Давай – митинг…
– Это и мое решение, Ворошилов.
– Правильно.
– Постой, ты, наверное, голодный?
– Шутка сказать – голодный! Ну, давай, давай, – выгружаться.
Гришин, перегнувшись с площадки вагона, держал коптящий кондукторский фонарь. Ворошилов на нижней ступеньке говорил бойцам, теснившимся у вагона:
– …Только бандит и предатель может брехать в такой серьезный час, – будто нам не справиться с немцами. Кто это крикнул?.. Не справимся с немцами? Подними, командир, фонарь, – хочу узнать в лицо предателя…
Человеческих лиц не было видно, в тусклый свет фонаря попадала ввалившаяся щека с отросшей щетиной или горящие глаза под надвинутыми бровями… Резкий голос Ворошилова разносился по тесно и близко придвинувшейся толпе бойцов:
– …Революционной волей самих трудящихся мы должны установить железную дисциплину… Командир приказал занять фронт, – умереть, а врага не пустить на Донбасс… Этот предмет не подлежит обсуждению… Подлежит обсуждению вопрос – как нам укрепить дисциплину. В наших рядах нет места паникерам и провокаторам… Приказываю – этому, кто крикнул, что нам не справиться с немцами, – выходи к фонарю!..
Он вызывающе протянул руку. Фонарь качался над его головой, – по крепкому лицу его ползали тени, весь он был напряжен. На секунду масса бойцов затихла. Необъятно раскинулись звезды над головами, над вагонами, над черными очертаниями вытянувшихся к звездам пирамидальных тополей… Как ветер, полетел по толпе бойцов нарастающий ропот. Где-то позади – вдруг дикий крик: «Это не я!» И голоса: «Врет! Бери его!..» Толпа зашумела. Раздались удары. Вопль: «Давай его, давай!..» Бойцы раздались, и сквозь их толпу был выброшен к подножке вагона человек в городском пальто. Он тяжело ткнулся, силился приподняться, повалился набок.
Ворошилов вырвал у Гришина фонарь. Нагнулся, освещая разбитое в кровь лицо человека.
– Понятно, – сказал он. – Этого молодца я еще утром заметил на вокзале.
И он быстро фонарем заслонил его от бойцов, придвинувшихся для расправы. Человека подняли. Он крутил головой, валился, не хотел стоять. Несколько рук залезло ему в карманы, вытащили документы; наклонившись к фонарю, прочли, смутились: человек этот оказался рабочим киевского депо из отряда Ремнева. Шмыгая носом, со слезами он повторял:
– Напрасно меня убили, ребята… Ах, напрасно…
По лицам бойцов было видно, что напрасно погорячились, уже кто-то нехорошо покосился на комиссара. Локтями раздвигая бойцов, к человеку придвинулся Бокун. Вглядываясь, положил огромную руку на плечо ему.
– Ребята, а я ж его знаю. Ему фамилия другая. – Бокун вдруг рассердился, закричал чугунным голосом: – Это не ты ли зимой кричал за Учредительное? Жаба!..
Еще до рассвета Луганский отряд верстах в пяти от станции занял позицию – по обеим сторонам полотна. Ворошилов остался в Ворожбе, чтобы вернуть и организовать хотя бы часть отступивших давеча отрядов.
Утро было безоблачное, безветреное. Жарко пели жаворонки над свежезелеными полями. Бойцы, положив винтовки на холмики земли, подставляли солнцу спины; иной, сняв рубашку, с удовольствием поводил лопатками, почесывался. Волнистая степь была безлюдна. Гришин стоял, как жердь, на крыше железнодорожной будки, оглядывая в бинокль горизонт… Правее железнодорожного полотна, по холму, едва различаемые, ползли всадники – Чугай с разведкой.
– Разлагающая обстановка, – проворчал Гришин, опуская бинокль. – Сволочь – эти жаворонки…
Действительно, трудно было придумать более неподходящую обстановку для того, чтобы убивать и умирать в такое благодатное утро. Здесь бы идти за плугом, понукая седых, как серебро, слюнявых волов. Здесь бы, на пороге мазаной хаты, попросить крынку холодного молока у полногрудой дивчины со смеющимися глазами, под пение жаворонка пить это молоко, косясь на девичьи щеки, осмугленные весенней прелестью.
– Слушай, завхоз, – сердито крикнул Гришин с крыши, – готовь бойцам обед. Что у тебя сегодня?
– Кулеш, – ответил завхоз, царапая щепочкой пузо тощему щенку.
За холмами, не с той стороны, куда все время глядел командир, а с северо-запада, солидно застучал пулемет. Гришин даже присел, бинокль запрыгал у него в руке. Слева, тоже за холмами, застучал другой пулемет. По степи покатился орудийный удар.
Гришин съехал с крыши и, придерживая полевую сумку, побежал к передовым окопам.
За минуту перед тем, как застучать германским пулеметам, боец Иван Прохватилов поругался с бойцом Миколаем Чебрецом. В наскоро выкопанных окопах было тесно, – бойцы Матвей Солох, оба Кривоноса и Миколай лежали около на земле, – кто грыз горький стебелек, кто, прикрыв ладонями затылок, дремал – носом в полынь. Иван Прохватилов, в разодранной на груди рубахе, сидел, поджав по-татарски босые ноги. Круглое казачье лицо его, с маленьким ртом, было злое, насмешливое.
– Ты меня с собой не равняй, хохол, – отчетливо говорил Прохватилов, и покатые сильные плечи его играли под рубашкой. – Мы ровня в цеху. А на Дону мы не ровня…
– Дурак ты, – ответил Миколай Чебрец, грызя травинку. – Что ты казак – у тебя кровь, что ли, горячей?
– Моей крови тебе не пробовать… Ее немецкая сабля пробовала… А твою кровь кто пил бесславно? Иона Негодин твою кровь пил, хохол…
Миколай отвечал нарочно – ленивее чего уж нельзя:
– Ты – заносчивый… Все вы, казаки, были нахалами и ворами, нахалами и ворами остались на вечный аминь…
Иван Прохватилов не сразу ответил, – маленький рог его приоткрылся, белые, крепкие зубы сжаты, с усмешкой пристально глядел на Миколая, пальцы загорелой ноги впились в горячую землю.
– Жалей, жалей, напрасно ты обидел меня, Миколай…
Тогда старый рабочий, Матвей Солох, видя, что, пожалуй, не миновать драки, солидно кашлянув, сказал разумно:
– Довольно вам горячиться, хлопцы! Чего не поделили? Оба вы – рабочие, оба умываетесь кровью за советскую власть. Давай покурим…
Спор у них пошел из-за девки – Агриппины, сестры Миколая Чебреца. Оба были из станицы Нижнечирской: Иван – казак, Миколай – иногородний. Оба голодовали. Оба ушли на завод. Иван стал ругать Миколая за то, что сестра его работает батрачкой у богатого казака Ионы Негодина, всему Дону известного снохача и озорника.
«Да я бы мою сестру Анютку лучше своими руками удавил, чем отдать на такой позор… Эх вы, хохлы – одно слово…»
Миколай обиделся – ответил, что у иногородней девки и у казачки одно устройство, и прохватиловской Анютке нечего будет жрать – в те же ворота побежит за куском хлеба. Так, слово за слово, забыв уже про девок, начали считаться. У Ивана заговорила казацкая кровь, у Миколая – мужицкое упрямство.
