Алексей Наумов
Ушма
ЧАСТЬ III Хозяйка
Глава 1
Четверть века немалый срок, особенно, если отсчитывать его с детства, но для болот, это сущий пустяк. Просто несколько вдохов и выдохов, которые ничего не могут изменить или исправить. Кажется, что прошлое покрывается мхом, гниёт и разлагается в мёртвой воде, но это не так. Болота умеют хранить свои обереги, так же хорошо, как и тайны. На глубине, в вязком иле, там, где тысячи лет не было видно солнца, живёт истинный дух топей. Он может скрываться, отступать вглубь, даже иногда позволять людям пройти по его владениям, но он по-прежнему там. Дремлет. Ждёт. Он умеет ждать…
Снег выпал в начале ноября и шёл до самой весны. Даже в апреле сугробы в Москве всё ещё были огромные и когда наступило тепло, и они растаяли, всё погрузилось под воду. За городом дела обстояли ещё хуже. Половодье ломало ветхие мостики, заливало поля, крушило пристани и пробивало многолетние мусорные заторы на реках. Неудивительно, что старые шлюзы, где то на севере от дач, ужасно ветхие и давно никем не ремонтируемые, были снесены и талая вода хлынула во все стороны, не разбирая пути и заполняя собой всё. Болота напились досыта и вспухли как огромная губка, лес вокруг дач стал одним большим озером, и многие участки были залиты от края до края.
Но затем, вода стала сходить. За пару недель она очистила дачи и соседние рощи, а через месяц отошла так далеко, что удивились даже видавшие виды старожилы. Вся сложная система шлюзов и дренажа в округе была нарушена в одночасье. Небольшие озёра и водоотводные каналы повсеместно пересыхали, а следом уходили и молодые болота. Они обнажали старые торфоразработки, и сверху это выглядело так, будто в лесу открылись бесконечные чёрные ряды гигантских могил, где в зловонном иле медленно умирала рыба и прочая болотная живность.
Птицы со всей округи слетелись на этот небывалый пир. Жирные чайки с трудом могли подняться в воздух и сидели по краям подсыхающих водоёмов, на потрескавшейся корке ила и сонно наблюдали, как не менее жирные вороны лакомились трепыхающейся в жидкой грязи рыбой. Тучи мошкары закрывали небо, иногда перелетая на дачи и не давая людям ни есть, ни спать, забиваясь во все щели, проникая в любое помещение и попадая в любую еду.
Когда ветер дул с болот, сладкий, настырный и будоражащий запах разложения накрывал участки влажной волной и всё вокруг начинало пахнуть смертью. Но не смертью-концом, печальной и мрачной субстанцией, что так пугает некоторых людей, а смертью-началом, смертью-зарождением, без которой невозможна новая жизнь.
Мой отпуск выпал в самый разгар лета и я с удовольствием впитывал его тепло, мало беспокоясь о мошкаре, ароматах болот и прочих мелочах дачной жизни. После смерти родителей, участок всецело принадлежал мне и я использовал его наездами, в качестве охотничьего домика. Я разобрал теплицу, выровнял грядки, убрал, хоть и с сожалением, большую клумбы, и предоставил старые яблони самим себе. По сути, все мои заботы были сосредоточены на поддержании газона в приемлемом состоянии, так чтобы мой приятель Гаврюша – непоседливый и резвый соседский скотч-терьер, с озорными глазами и сахарными зубками, мог вволю скакать в траве не исчезая в ней целиком.
Единственное, на что у меня не поднялась рука, был небольшой отцовский розарий – предмет его особой любви и гордости. В былые времена летом у него одновременно цвело более сотни белых, розовых, бардовых и оранжевых роз, над которыми постоянно витали десятки деловитых шмелей и сверкающих на солнце бронзовок.
Сейчас розарий умирал. Моих знаний и усилий хватало лишь на то, чтобы эта смерть была медленной и комфортной. Цветы умирали один за другим, степенно и неуклонно, и в конце концов у меня уцелело не более одной пятой роз от того числа, что некогда было. На этом скромном уровне мне удавалось держать их уже два года.
Глядя на них из окна хозблока, я часто вспоминал отца и наши с ним разговоры. Особенно последний, пугающий и странный, случившийся за пару месяцев до того момента, как он слёг и уже больше не поднялся.
В тот вечер я не смог пойти с отцом на нашу обычную прогулку по переулкам. Мне позвонили, неприятный разговор затянулся и я махнул ему рукой, показывая, что догоню его как только закончу. Отец кивнул, надел свою безразмерную фетровую шляпу, взял портсигар и ушёл, а я продолжил беседу.
Я как раз собирался исполнить своё обещание и раскуривал трубку у калитки, когда отец вернулся раньше обычного. Он был в большом возбуждении и буквально не мог устоять на одном месте.
– Я глазам своим не поверил! – в который раз, торопливо повторял он мне свою историю, беспокойно прохаживаясь взад-вперёд вдоль ворот, с давно погасшей папиросой во рту. «Свифт, – говорю ему, – Свифтик, иди сюда!» Он остановился, вроде даже хвостом вильнул, а потом убежал. Свернул на переулок и как не было его!
– Да мало ли тут спаниелей бегает, пап, успокойся, – вполне резонно отвечал я, по инерции стараясь рассуждать здраво, хотя страх сжал мне грудь. – Они все похожи. Да и вечер уже, что ты там разглядишь…
– Но ведь он отозвался! – волновался отец, глядя на меня прозрачными, стариковскими глазами. – Ты понимаешь, отозвался! Почему?
– Подумаешь, великое дело… – как можно небрежнее бросил я. – Просто отозвался на голос человека… Собака же, не дикий зверь чай… Посмотрел на тебя, видит – чужой, ну и побежал дальше по своим делам… Забудь…
– Ну, вылитый он! – не унимался отец. – Что же я, совсем из ума выжил, по-твоему?!
– Да нет, конечно, просто тут полно разных собак… Не стоит так волноваться…
– Чертовщина какая-то, – качал головой отец. – И на том самом переулке, понимаешь? Невероятно…
– Успокойся, говорю тебе, – эхом отзывался я, думая совсем о другом и чувствуя, как от волнения у меня начинает слегка ныть правая рука. – Тебе просто показалось… С каждым может случиться…
– Да, наверное… – согласился отец, явно желая покончить с этим разговором. – Ты прав, пожалуй…
Он надолго замолчал, но было видно, что он всё ещё находится под сильным впечатлением от той странной встречи. Его будто лихорадило и мне стало безумно жалко своего родного старика.
– Послушай, – начал я, – в конце концов, это вполне мог быть его родственник… Не такой уж он был старый… Мало ли куда он убежал тогда… Может в деревню, а может – на соседние дачи… Пёс то охотничий… Дурной, правда, да от голода то, небось, поумнел…
– Не знаю, рассказывал я тебе или нет, – заговорил отец, снова принимаясь расхаживать из стороны в сторону, – но его однажды в другом городе забыли. Случайно, конечно. Поезд ушёл, а он отбился. Так что ты думаешь, он нашёл дом! Три недели шёл по шпалам, а потом ещё неделю жил у платформы. Никому в руки не давался, всё хозяев ждал. Олег тогда из метро вышел, на станцию поднялся, а там глядь, батюшки мои, Свифт! Драный весь, грязный, тощий как смерть, все лапы в крови. Еле выходили. Анюта его в свою кровать брала…
– Это ты к чему сейчас? – смутился я.
– Сам не знаю… Просто, пёс то умный был… Верный… – Отец отвернулся и сплюнул на землю. – Шутки шутками, а он тогда за Анютой ушёл… Ушёл, и не вернулся… Так-то вот…
Мне стало окончательно не по себе. Кто-то третий, невидимый, всё это время стоявший от нас в стороне, вдруг приблизился и в упор посмотрел на меня сквозь колючие ветви боярышника тёмными глазами ночи. Старые страхи ожили во мне. Я откашлялся и покрутил головой. Я вспомнил то неприятное чувство слежки, что всякий раз охватывало меня на пустошах и мороз побежал у меня по коже.
– И всё же, я уверен, что это был просто очень похожий пёс, – сказал я. – В темноте легко ошибиться…
– Наверное…
Мы помолчали, разглядывая угасающее багровое зарево на западе и сосредоточенно дымя.
– Вы ведь тогда много искали… ну… Анюту?.. – отчего-то спросил я.
– Искали… – помедлив, ответил отец. – Всё вокруг облазили, да что толку?.. Не нашли ведь… Ничегошеньки не нашли… Я, бывало, сяду передохнуть, и другие мужики, а Олег нет… Всё кружил, кружил по болотам, с топором в руке… И лицо такое, смотреть страшно… Хотя я сразу почувствовал – не найдём… Живой не найдём… Может и он тоже…
Отец хмуро помял ладони.
– Дикость конечно, так говорить, но может помнишь, Настюков как то историю рассказывал… Про ведьму лесную… Ушму… Я её тогда как будто даже видел один раз… Мельком… Ясное дело, что мне все почудилось, но у меня чуть сердце не встало…
– Болота, – ответил я, слыша шум крови в ушах. – Сам знаешь, там и не такое померещиться может…
– Да в том то и дело, – сказал отец, таким тоном, что я окаменел. – Я её не на болотах видел, а на переулке… На нашем… У дома… Возвращался с поисков затемно уже… Подхожу, а у калитки тень… Метра два… У меня мурашки с вишню размером выскочили… А поближе подошёл, так вроде и нет никого… Только…
– Запах, – еле слышно произнёс я и теперь вздрогнул отец.
– Вроде того…
Отец рассеянно огляделся.
– Страшно, когда дети пропадают… После такого, что только не привидится… Натерпелись все страху… Не за себя конечно… За вас… Ты ведь тоже тогда весь больной лежал, мать не знала, что делать… И не признавался, главное, подлец, что с тобой происходит!.. Что то вы там на Разрыве учудили, непотребное… Сам не свой оттуда пришёл… И не ходил ведь больше туда никогда… Что случилось то там, а?.. Может ты тонул?..
Я как всегда промолчал и отец вздохнул.
– Ладно, дело былое… Хватит об этом… Вот будут у тебя дети, тогда сам поймешь каково это!.. Пойдём ка лучше чай пить… Мать, вон, машет, готово всё…
Мы пошли на кухню и сели за стол. Самовар важно пыхтел на подносе, чай был душист от мяты и сладкий пирог с вареньем удался на славу, но разговор наш не клеился. Отец был рассеянным, а я, как много лет назад, поминутно вздрагивал от собственного отражения в тёмном стекле веранды, за которым летняя ночь плела свои колдовские кружева.
Я подставлял себе каково это очутиться сейчас на болотах и волосы шевелились на моей голове. Хоть прошло много лет, но я держал своё детское обещание и никогда больше не был там, где бродит, ходит, дышит и переливается мёртвая вода. Те места навсегда сделались мне чужими, как и большое торфяное озеро в конце участков, где мы так любили резвиться детворой.
Я был жив, но у моей жизни были определённые рамки, нарушать которые было нельзя. По крайней мере, я был в этом уверен. Иногда, особенно в жаркие дни, когда все друзья спешили на Разрыв, это казалось мне несусветной глупостью, но стоило мне приблизиться к лесу, вдохнуть запах нагретой на солнце зелени и сухого торфа, услышать шелест листы и призрачное пение осоки, как всякое желание идти туда у меня исчезало. Нечто зловещее виделось мне в хитросплетениях теней на узких тропинках. Я сразу же перемещался в своей памяти на 25 лет назад, и в моей голове, казалось, начинала журчать вода. Жуткая тайна, что некогда коснулась меня, начинала оживать, как оживают некоторые странные и примитивные создания, с виду давно мертвые, но на самом деле лишь ждущие своего часа. Я пятился и едва ли не бегом возвращался на участок, где долго не мог успокоится.
Чтобы окончательно прийти в себя, я частенько брал велосипед и ехала на поле. Там, среди душистого аромата горячих луговых трав, я закрывал глаза и на время мог вновь почувствовать себя беспечным мальчишкой и окунуться в светлый мир детства, полный добродушных таинств, простых загадок и приятных открытий. Мир, который существовал «до» и навсегда исчез «после» тех событий. Мир, в котором хозяином был я, а не Хозяйка.
Впрочем, избегать болот было куда проще, чем прихода тьмы. Каждая ночь с той поры была испытанием. Нет, чудовищные кошмары не мучили меня непрерывно, и ужасные тени не являлись беспрестанно моему вздыбленному бессонницей взору. Всё это происходило лишь иногда. Всегда неожиданно и бессистемно. Поэтому я никогда не мог с уверенностью сказать, что ждёт меня после наступления темноты. Первые годы это сильно меня выматывало, но постепенно, я привык. Я смирился с тем, что любая из ночей может стать для меня не отдыхом, но эшафотом, а чудесно прожитый день, закончится серией испепеляющих ужасов, от которых потом трудно отдышаться.
Единственное, к чему я так и не смог привыкнуть, это ощущение того, что тьма узнаёт меня. Тянется ко мне. Убаюкивает. Но не с нежностью, а дабы скрыть от меня приближение того, кто в ней таится… Точно зло вечно искало меня, но не помнило дорогу… Внезапно узрев меня в темноте, оно спешило дотянуться до меня, но не успевало и с наступлением зари вновь забывало путь к моему дому… Но лишь до следующей ночи, когда всё повторялось.
Я знал, что злу вовсе не обязательно сразу же впиваться в меня своими жуткими когтями. Всё, что ему требовалось, это вновь коснуться моей души, оживить ту старую чёрную связь, что угасла, но навсегда осталась во мне, как остаётся шрам от тяжёлого увечья. Тогда, оно смогло бы прийти ко мне и взять своё. До сих пор у него никак это не получалось, но эта бесконечная игра не давала мне покоя.
Глава 2
Когда я узнал, что Кремль буду сносить, я не смог удержаться и не посмотреть на него в последний раз. Старый символ дач, давно потерявший всю свою прелесть и значение, уже несколько лет представлял собой жалкое зрелище. Ветхий, обрюзгший, никому не нужный сарай изрядно покосился и его шиферная крыша протекала во многих местах, ускоряя процесс эрозии. В какой-то момент он так накренился, что к нему стало страшно подходить, и вот, наконец, его решили полностью разобрать, а доски приберечь для большого, прощального костра, который теперь зажигали в последние выходные лета, знаменуя закрытие дачного сезона.
К моему приходу, весь шифер с крыши уже был снят, а ворота распахнуты, так что Кремль был похож на выбеленную солнцем и обглоданную птицами тушу кита, от которой остались лишь обтянутые высохшей кожей рёбра и остатки гнилых внутренностей.
Я зашёл внутрь и с любопытством осмотрел пустые стены, кучи какой-то рухляди и ненадолго предался воспоминаниям, вспомнив, как мы мальчишками проникли в это запретное место и с содроганием сердца крались в пыльной духоте, боясь, что нас заметят и накажут.
Я уже собирался выходить, когда заметил груду бумаг в углу. Это были старые, частично выцветшие и истлевшие листовки, на которых проступали фотографии людей, пропавших в округе. Раньше, как правило осенью, их регулярно вывешивали на стене сторожки, и я любил приходить сюда, чтобы сладко ужаснуться тем трагедиям, что творились где то и никак меня не касались.
Я взял целый ворох объявлений и рассеянно пролистал их, рассматривая уцелевшие на них лица. Некоторые люди пропали сравнительно недавно, но в самом низу мне попались листовки, которым было почти 30 лет. Часть из них буквально распадались в моих руках, но один листок сохранился вполне неплохо. Лицо на фотографии показалось мне знакомым. Я вышел на свет, чтобы как следует его рассмотреть и замер поражённый ужасом.
С бледного, но хорошо различимого фото, на меня внимательно смотрела девочка лет девяти, с короткой чёлкой и тёмными волосами… У меня задрожали руки. Сомнений не было, я видел лицо той самой девочки, что стояла на тропинке, когда я хотел последовать в лес за Анютой.
Текст сильно пострадал от воды, но я всё же смог различить некоторые детали описания: Маша… 9 лет… августа 1981… была одета в светло-зелёное платье… бежевые босоножки…
Жаркий день обдал меня ледяным холодом. Я сложил листок, пошарил в карманах в поисках забытой дома трубки и рассеянно побрел домой. Тени прошлого шли рядом, шаг в шаг. Они касались меня, окликали, пытались заглянуть в лицо. Я ничего не мог поделать с этим наваждением и лишь старался сдержать бешенный стук своего сердца.
Дома я ещё раз внимательно изучил листовку. Я пытался найти неточности в описании, или очевидны расхождения во внешности, но внутри меня громко и безостановочно гудела тревожная сирена, предупреждая о неизвестной опасности. Я знал, я был абсолютно уверен, что с блеклого листка бумаги на меня смотрит та самая девочка, что преградила мне путь в лесу. Девочка, которая к тому моменту уже много лет как исчезла.
Я успокоился только под вечер, так и не найдя никакого разумного объяснения своей находке. Да и нужно ли было? То, что случилось в тот день, как и все события вокруг той трагедии, не могли быть истолкованы сколь либо логично и осмысленно. В конце концов, в разные годы я неоднократно предпринимал попытки изложить всю истории так, чтобы в ней появился хоть какой-то здравый смысл. Я рисовал схемы, делал заметки, тщательно описывал все известные мне факты и старался, насколько это возможно, воспринимать их максимально отстранённо, но всё было тщетно. Это было нечто сверхъестественное и ничто иное, как бы я к этому ни относился.
Я также понял и нечто иное. Как то раз, я услышал фразу, о том, что никогда не поздно обрести счастливое детство. Поначалу, эта мысль меня удивила и вдохновила. Я отдался ей всей душой на многие годы и никто в целом мире не смог бы меня упрекнуть, что я не приложил достаточно сил, чтобы воплотить её в жизнь.
Однако, у всего есть предел. Не все увечья можно исправить. Не все поступки переосмыслить. Не во всём можно найти светлую сторону. Жизнь не предполагает счастье – оно лишь одна из возможностей. Далеко не главная и вовсе не обязательная. Есть тайны, неподвластные нашему разуму. Они как глубокое клеймо, которое можно убрать лишь содрав всю шкуру. Моя душа была заклеймена и не было никаких сил, чтобы убрать эту роковую печать, пробуждающуюся с приходом тьмы и отравляющую меня изнутри. Если я и мог иметь счастливое детство, то лишь на один день, потому что каждая ночь вновь стирала его без остатка, являя к утру кровоточащую плоть. Быть может, то была справедливая плата за то, что тьма потеряла мой след. Быть может – нет. Так или иначе, в конце концов я осознал, что на этом мрачном представлении я могу быть лишь зрителем и это знание принесло мне некоторое утешение.
Когда сумерки коснулись участка, я разжёг самовар – не столько ради чая, сколько ради семейной традиции и устроился подле него. Дым моей трубки смешивался с дымом из трубы, пока я сидел на скамейке под старой сосной, время от времени подбрасывая в огонь сухие шишки. Темнота постепенно выливалась из леса и накрывала дачи, но я не был взволнован. Самовар уютно пыхтел рядом, на улицах зажигались фонари, а в хозблоке негромко напевало радио и горел свет. Всё это до боли напомнило мне тот вечер, когда я по традиции забрался на сосну, чтобы снять скворечник и напоследок, окинуть взором свои владения.
Шальная мысль неожиданно закралась в мою голову. Я усмехнулся – а почему бы и нет?! Я отложил трубку, немного примерился и начал карабкаться наверх, благо что ветвей на стволе было много и они были толстые. Несмотря на отсутствие практики, я достаточно быстро добрался до уровня своего окна на втором этаже, а потом поднялся чуть выше и удобно устроился в большой развилке.
Наверху было ещё светло и большая часть Крыма лежала передо мной как на ладони. Было странно вновь увидеть дачи с этого ракурса. Я не поднимался на сосну с тех пор как закончил школу, но пейзаж с той поры мало изменился. Разве что зелени вокруг стало больше, поскольку множество участков было брошено и они стремительно зарастали, превращаясь в непроходимые джунгли.
Я долго смотрел на лес, дорогу, участки соседей и на свой участок, представляя, что я вновь вижу за стеклом кухни мать и отца. Но, увы, то были лишь грёзы.
Когда окончательно стемнело, я начал спускаться. Я выбрался из развили и стал выискивать опору для ноги, когда заметил красный огонёк меж ветвей. Я не сразу понял, что меня смутило, но затем словно прозрел. Точно такой же огонёк я не раз видел отсюда много лет назад – это был огонь от большого торшера с красным абажуром, что стоял на втором этаже анютиного дома. Того, что четверть века назад сгорел дотла…
Я заёрзал на ветвях, пытаясь разглядеть в каком именно из домов горит красный свет, но было уже слишком темно, чтобы можно было разобраться что-либо. Пока я обдумывал, что мне предпринять, свет погас, будто его и не было, и я, выждав немного, осторожно спустился вниз.
Самовар уже остыл, но признаться мне было не до него. Что то должно было произойти. Я чувствовал это. Покой и умиротворение летней ночи не могли меня обмануть. Моя правая рука ныла, и время от времени её сводила легкая судорога. Море отступало перед тем, как вернуться гигантской волной, но я никак не мог понять, откуда будет нанесён удар.
Моей первой мыслью было немедленно сесть в автомобиль и уехать, но я решился не поддаваться панике. В конце концов, плохие предчувствия преследовали меня уже много лет, но я всё ещё был жив и не намеревался сдаваться без боя.
Оставив свет в хозблоке включённым, я зашёл в дом, запер дверь и зажёг свет во всех комнатах. Затем вытащил из шкафа двустволку и зарядил её патронами с картечью. Тяжесть оружия и его запах придали мне спокойствия. Я сел на большое кресло в углу, включил телевизор, убрав звук и закурил трубку. Мне предстояла длинная бессонная ночь. Вдоволь времени, чтобы как следует обо всем поразмыслить.
Постепенно, мои взвинченные нервы пришли в норму. Я даже попытался посмотреть какой-то старый фильм, но едва я включал звук, как мне казалось, что в доме, на втором этаже, слышны шаги. Будто кто-то большой и тяжёлый аккуратно ступал по полу, прислушиваясь к тому, что творится внизу…
Звук был такой явственный, что я дважды выглядывал в прихожую, чтобы убедиться, что люк наверх закрыт, а в третий раз даже взобрался на шкаф и слушал, прижав ухо к потолку, что происходит на втором этаже. Но там никого не было. Старый деревянный дом просто скрипел и жаловался мне на свою судьбу, как поскуливает и ворчит дряхлеющий пёс, желая обратить на себя внимание хозяина.
Но около двух, я услышал нечто иное. На этот раз звук шёл с улицы. Я выключил свет и осторожно отдёрнул занавеску. Свет из окон хозблока освещал участок до самой сосны, оставляя в тени только душ и узкую дорожку вдоль канавы. Именно там мне и показалось, что я вижу какое-то движение. Что то совсем небольшое, а вовсе не та ужасающая длинная тень, которую я так боялся увидеть. Это могла быть кошка или выдра, но затем, приглядевшись, я понял, что вижу очертания небольшой собаки. Она неподвижно сидела на краю канавы, между двух больших кустов таволги и смотрела в мою сторону.
На секунду я подумал, что это должно быть Гаврюша, который каким-то чудесным образом выбрался из дома, заскучал и решил меня навестить, но присмотревшись я понял, что это не он – уши у собаки висели, как у спаниеля… Я порылся в столе, в поисках фонаря, но к тому времени как я осветил кусты на другой стороне участка, там уже никого не было. Взбудораженный до предела, я ходил по комнате до зари, беспрестанно куря и поминутно проверяя заряжено ли моё ружьё. Я больше не слышал никаких подозрительных звуков и не видел теней, но меня не покидало ощущение слежки, точно кто то наблюдал за мной из темноты, скрываясь и ожидая своего часа.
Я заснул на рассвете, когда стало настолько светло, что я смог различать мелкие детали на улице. Я выключил свет, проветрил комнату и уснул. Мне снилась большое зеркало. Я стоял напротив него, но в нём не было моего отражения. Вместо стекла в нём была чёрная вода и она тянулась ко мне… Тянулась, как когда то давно…
Я встал поздно, быстро проглотил яичницу, выпил кофе и ноги сами понесли меня на переулок Анюты. Я должен был понять откуда же шёл тот странный красный свет, что я видел накануне. Давно забытый, тревожный юношеский азарт неожиданно охватил меня. Мне захотелось попасть туда как можно скорей, однако я намеренно сбавил шаг, чтобы не поддаться волнению и не наделать глупостей.
Я редко сворачивал сюда в последние годы. Жизнь ушла с этой улочки, некогда самой весёлой и шумной в нашем квартале. Так совпало, что почти все участки на её переулке оказались брошены – слишком сырой и капризной, даже по местным меркам, была здесь земля. Корявые, по большей частью наспех слепленные дома, стояли теперь поникшие и жалкие. Поблекшая краска слетала с них как струпья сухой кожи, обнажая гнилой костяк досок, на которых болтался дряхлый жёлтый жир утеплителя. Тёмные провалы окон печально и кротко, без надежды на помощь взирали на человека, точно тяжелобольные животные, с которыми дурно обращаются.
Яблоневые сады, сплошь покрытые сине-зелёным лишаём клонились к земле, навстречу буйно разрастающемуся бурьяну, на цветниках буйствовала крапива, а ветви облепихи, густо усыпанные оранжевыми ягодами, с мольбой тянулись вверх, утопая в рядах тонких, стройных осинок, которые, через несколько лет, должны были навсегда похоронить их в своей тени.
Природа холодно и методично отбирала по праву принадлежащие ей земли, и скромные потуги человека таяли, не выдержав испытания настоящей жизнью. Ничто, в отсутствии неустанной человеческой заботы, не выдерживало схватки с этой сырой землёй, холодными туманами, с долгими зимами. Это казалось нашествием варваров, которые мстили цивилизации за попытку покорить их и теперь жадно сметали всё на своём пути, спеша вновь обрести своё дикое величие на руинах павшей империи.
Тоскливое чувство овладело мной при виде этого запустения и оно усилилось, когда я остановился у участка Анюты, где за оградой из густого, свалявшегося точно грязная шерсть шиповника, торчал лес из молодых березок и осин, скрывая остатки камина. Несмотря на это, казалось, что даже сейчас в воздухе всё ещё можно было уловить кисловатый запах пожарища и беды.
Я прошёлся вдоль зарослей, бросил взгляд на едва видный в зелени облезлый жигуль и зачем-то подёргал калитку, по-прежнему намертво замотанную ржавой цепью. Всё здесь умерло много, много лет назад и только человеческая память всё ещё грезила о прошлом.
Столько чувств нахлынуло на меня, что я простоял там не менее получаса. Глубоко растроганный, я задумчиво перебирал в руке колючие ветви кустарника, совершенно забыв о том, что меня привело сюда. Тени прошлого окружали меня и властно вели за собой, туда, где скрывалось босоногое детство и были живы мои родители, Настюков, Степаныч и конечно же Анюта.
Когда оцепенение спало, я раскурил потухшую трубку и стал оглядываться по сторонам, в поисках источника загадочного красного света. Два дома по соседству я исключил сразу – оба они были брошены. Ещё один дом, наискосок через улицу, стоял боком, так что я никак не мог бы увидеть свет с его второго этажа, а окна первого закрывали деревья на участке Анюты. Оставался последний дом, стоявший прямо напротив меня. Добротное кирпичное сооружение с железными ставнями долгое время было единственным каменным строением на дачах. Супружеская пара, что жила там, была крайне нелюдимой, а детей у них никогда не было. Я даже не был уверен, что дача всё ещё принадлежит им, и прошёлся вдоль забора, пытаясь понять есть ли кто внутри.
Участок не выглядел заброшенным, хотя газон требовал стрижки. На воротах болтался замок, но это тоже ничего не доказывало. Хозяева могли уехать отсюда утром, пока я спал, а это значит, вчера у них вполне мог гореть красный свет. Я покрутил головой, думая спросить кого-то, не видел ли он здесь вчера людей, но переулок был пуст и моё расследование зашло в тупик.
Я снова подошёл к анютиной калитке и положил руки на горячее от солнца железо. Долгие годы меня мучил один вопрос: чтобы случилось, если бы я тогда не проспал и мы бы встретились с ней и поговорили?.. Могло ли это что то изменить или всё уже зашло так далеко, что предотвратить трагедию было невозможно?.. Быть может, поговорив по душам, мы бы нашли решение?.. Может бабка Света смогла бы помочь Анюте, как помогла мне?.. И тогда, уцелела бы не только она сама, но и её близкие… Спаслась бы целая семья… Не повинен ли я в их смерти, пусть и невольно?.. Я ведь никому так и не рассказал про тайник на втором этаже… Мне казалось, что это не имеет значения, ведь он был пуст, но кто знает, быть может я ужасно ошибался?.. Где же я поступил неправильно?.. Что испортил?.. В чём моя вина?..
Я увидел его внезапно. Просто повернул голову в сторону леса и застыл как вкопанный. Свифт или кто-то невероятно похожий на него, стоял боком в десятке метров от меня и смотрел в мою сторону. Едва я пошевелился, он медленно повернулся затрусил в сторону леса.
У меня потемнело в глазах. Я попытался свистнуть, но не смог и тогда хрипло крикнул ему вслед – Свифт! – но он не остановился и скрылся в чаще.
Сам дьявол овладел мной в этот момент. Все мысли о благоразумии разом улетучились из головы. Я кинулся за собакой, с твёрдым намереньем догнать её во что бы то ни стало, будто бы это могло что-то изменить.
Тропинка сильно заросла, превратившись в узкую нить петляющую в чаще кустов. Видимость была практически нулевая, но я всё же время от времени замечал, как впереди мелькает рыжая шерсть спаниеля. Чем дальше мы уходили, тем сильнее и гуще становился запах болот и пересыхающих озёр. Невидимые чайки взмывали в небо слева и справа от меня, наполняя воздух визгливыми криками, заглушая пение сухой травы.
На развилке я не раздумывая свернул налево. Отчего то я был уверен, что пёс побежал именно туда и не ошибся. Через несколько минут он вновь мелькнул впереди, а затем, тропинка начала расширятся и я выскочил на берег Ушмы.
В целом, тут мало что изменилось, только воды в реке было вдвое меньше, так что местами было видно песчаное дно. Только у гнилых свай вода была по-прежнему черна, отражая притихший лес и другой берег.
Свифта нигде не было видно. Я немного побродил по берегу, начиная осознавать, что оказался в этом жутком месте совершенно один. Не очевидная ли это ловушка для такого простака?.. Кошмарные картины замелькали у меня в голове, но их оборвал требовательный лай, раздавшийся где-то левее.
Отступать сейчас было глупо и я двинулся на звук, следом за течением, вдоль кромки едва слышно журчавшей воды. Река здесь плавно петляла, прежде чем резко повернуть на восток и вернуться к старым болотам. Берег был нехоженым и сплошь заросший ивой. Я продирался сквозь кусты, периодически проваливаясь в ил и стараясь не думать о том, что если потребуется быстро отсюда выбраться то это будет проблемой. Однако, я твёрдо решил найти ответы и был готов заплатить любую цену.
Лай послышался вновь, такой же настойчивый, но уже гораздо ближе. Это меня обрадовало, поскольку мне начало казаться, что некто просто пытается увести меня как можно дальше в чащу леса.
Я собрался с силами и вскоре впереди забрезжил просвет. Река здесь начинала разворачиваться и на широкой отмели на внешней стороне русла скапливался различный мусор, вынесенный течением, в основном стволы и ветви деревьев. Очевидно недавнее половодье постаралось на славу, потому что гора ветвей была огромной. Она занимала всю отмель, ползла вверх и тяжело переваливалась на невысокий берег, напоминая гору слоновьих бивней.
