Зинаида Гиппиус
Роман-царевич
– Неужели? – уже с порога удивился исправник. – Вот как, тем лучше. Право, я надеюсь, все уладится. Значит, что лаврентьевщина, что ро… только детальные различия? – засмеялся он.
– Я вас провожу.
Угрюмо Флорентий взял спички (фонарь в сенях), накинул полушубок, висевший у дверей, и вышел вслед за гостем.
Скоро зазвенели бубенцы на дворе и еще звенели, удаляясь, когда вернулся Флорентий.
Роман Иванович, темнее тучи, опять расхаживал по комнате.
Не торопясь, Литта встала из-за стола и, подойдя к Сменцеву, сказала:
– Это у вас был тактический прием? Все равно, вы не имели права говорить так про нас и про лаврентьевцев. Не имели права.
– Что? – в изумлении поглядел на нее Сменцев. – Что такое?
– Этого говорить было нельзя, даже в шутку, даже ради выгоды, – твердо повторила Литта, не опуская глаз. – Да и что за выгода – перед ним?
Сменцев пожал плечами, рассмеялся. Повернул в другой угол, но там встретился с упорным взором Флорентия.
– Роман, я думаю так же. Тоже не понимаю, зачем ты это сказал.
И от него Сменцев досадливо отмахнулся.
– Непонятлив стал. Поймешь.
Сделал еще несколько шагов по комнате, видимо занятый своими мыслями, потом раздраженно заговорил:
– Пора прекратить комедию. Да, все равно в конце концов, что мы, что лаврентьевцы какие-нибудь. Все равно. Карлушку-исправника нечего презирать: сообразительный. Барышне, – насмешливо он взглянул на Литту, – позволено романтикой питаться, а ты, Флорентий, не новичок, да и со мной много соли съел.
Он говорил отрывисто, раздраженно и больше, чем всегда. Говорил точно для себя.
– Я все это давно предвидел. Не программы нам обсуждать. Да и какие программы? Есть только один выбор, Карлушка прав: «прогресс или эксцесс». Я выбрал эксцесс, Курц и иже с ним – прогресс; вот мои противники. Я выбрал конец палки; таков я и мое дело. Палка о двух концах, они для меня равны, который ближе, за тот и ухвачусь.
– Говорите дальше, – прошептала Литта, бледнея.
– Что же дальше? Все просто. Это нелепое дело – пустяки, мы его с плеч спихнем, это случайность. Главное же – тянуть дальше на общих словах нельзя. По времени – нам необходимо определиться в известную сторону революционного движения; того, которое сейчас возможно. Лаврентьевцы грубы; но за ними сила большая. Ее можно использовать, с умом, конечно.
Литта невольно взглянула на Флорентия. Но тот сидел с опущенными глазами. Лицо было неподвижно и как будто спокойно. Роман Иванович остановился перед ним.
– Времени и так довольно потеряно. Ты много напутал. Тебе и поправлять. Сразу, конечно, всего не сделаешь, ну да позаймемся. Люди славные. Есть, которых ты определенно свихнул, так и черт с ними. Начни с Хрисанфа. Говори от моего имени. Ведь твердил, чтоб как можно общее составлять прокламации! Да ладно. Кстати, и легенды помогут. С монастырскими я говорил. Элемент положительно годный. Лаврентий не успеет испортить, зарвется, полетит, а они останутся.
Помолчал минуту.
– Так начинай с Хрисанфа. Геннадию я сам два слова шепну, он хоть желторот, а сейчас поможет. Кто, ты думаешь, у нас из безнадежно свихнувшихся?
Флорентий прокашлялся.
– Я, Роман, первый… Я сам из них.
– Ах, не до шуток. Литта, – обернулся он, – вы лучше пока не мешайтесь. Посмотрите сегодня с Флорентием, не осталось ли бумажек в переплетной. Уничтожьте лишние. А есть Варсисовы кое-какие – отличные. Куда нужно, туда и повернешь.
Литта покачала головой.
– Я не буду отбирать бумажек, Роман Иванович.
Он посмотрел на нее; в первый раз, кажется; провел рукой по лицу.
– Капризничаете? Как угодно. По правде сказать, теперь не до вас.
– Нет, до меня, – упрямо сказала Литта. – Мне очень важно понять, что происходит. Насколько вы серьезны, насколько в вас говорит раздражение, досада… почем я знаю?
– Ах, вы желаете дальше объясняться? Успеем.
И, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, очень спокойный, он взял Литту за руку.
– Дорогая, я вас растревожил напрасно. Я думал, что вы глубже и проще понимаете дело и наших людей. Может быть, резко говорил, но… – он выпустил ее руку, – надо же, наконец, сказать… а сути это, конечно, не меняет.
Литта растерялась было от перемены тона, от его внезапного спокойствия. Но лишь на мгновение.
– Хорошо, поговорим после, – и она встала. – Теперь я пойду к себе. Фонарь в сенях, Флорентий?
Флорентий молча помог ей одеться, оделся сам, и они вышли.
Надо было перейти двор. Черный, острый ветер хлынул в лицо. С высоких сугробов сыпало мелким снегом, точно жгучим песком. Ни одна звезда не блестела вверху.
Кое-как дошли. Крыльцо не заперто. Боковым ходом, минуя настывшую залу, мимо библиотеки и комнатки, где спал Роман Иванович, пришли к лестнице – и наверх.
В комнате Литты, рядом с переплетной, тепло и светло. У стола – Ленуся Жукова, круглолицая хуторская девушка, сестра Миши. Она с удовольствием согласилась «походить за барыней», скоро сдружилась с Литтой и даже днем оставалась в «доме».
– Флорентий, подождите одну минуту, одну минуту!
Он покорно остановился в переплетной, в полушубке, как был, с фонарем.
Литта быстро разделась. Заглянула с порога в спальню, где Лена шила у стола.
– Ленуся, ты плакала? Что-нибудь случилось?
Лена подняла было голову. Но опять низко наклонила ее.
– Скажи, Ленуся, о чем? Флорентий, да спросите же ее!
– Я уж не плачу, Юлитта Николаевна. Люди на хуторе наговорили чего ни чего. Там у нас поди-ка…
Закусила губу, замолчала. Потом вдруг горячо:
– Солдаты, бают, придут… Митька мой с Заречного, нас, ребят, говорит, много таких… Понаденем, говорит, чистые рубахи, и пущай. Хоть раз-то за правду постоим. Что хуторские, говорит, что мы… Помнить, мол, надо, хозяина не выдавать. Флорентий Власыч наказывал…
Она всхлипнула.
– Теперь «раклов» этих, монастырских, тоже понабрело… Мы, говорят, на вас докажем, дай срок, начальство приедет… И что будет, Господи! Хоть вы бы поговорили им, Флорентий Власыч. Вовсе спутались. Митьке-то нынче монастырский один говорит: ваш хозяин сам у нашего батюшки ручки целует, а вы, не чем покориться, бунтуете… Митька за ним. Было бы дело, да удержали.
Флорентий поставил фонарь и шагнул вперед.
– Ничего, Ленуся, молчи, – сказал ласково. – Я завтра с утра на хутор пойду, оттуда в Заречное. С Митькой поговорю. Не спориться бы вам с монастырскими. Ну их, право. Ты не реви, даст Бог – обойдется. Уж я знаю.
Он ласково погладил девушку по голове, вышел опять в переплетную и взялся за фонарь.
Литта выбежала за ним, приперла дверь в спальню и схватила Флорентия за рукав полушубка.
– Постойте. Скажите мне… Да нет, не надо, не надо. Ведь это же ребячество, что он говорит, разве возможно так взять – и перевернуть? Не выйдет же? А что он мог сам перевернуться, разве вы не знали?.. Не могли знать?
Тихо освободил Флорентий свой рукав, тихо сказал:
– Оставьте меня, Литта. Мне тяжело говорить. Ну, знал… да не понимал. Не хотел понимать.
– Флорентий, Флорентий… Так верили?
– Они его любят. Свято любят, хорошо; лучше, чем он хотел бы.
– Зачем, Господи, зачем?
– Нет, Литта. Ничего. Надо только понять, кого любишь. Ведь он… разве он? Не он. Призрак, мара… Не бойтесь, – прибавил он, слабо и странно улыбнувшись, – я никого призраку не выдам. Ни себя, ни вас, ни их всех… И дела настоящего ему не предам.
Не понимая, с ужасом и болью глядела она на него широко открытыми глазами. Залепетала отрывочно, спеша, свое, о чем думала, что хотела раньше сказать:
– Он всегда, всегда соображал… не решался, что выгоднее… Где скорее удача… Выбирал, куда. Ему все равно, какое во имя. Лишь бы шли, лишь бы власть. Он ведь для себя. Он только в себя одного верит. А больше ни во что. Не теперь, так потом, повернет, куда сам захочет. Не лжет, все молчит, а мы верим. Куда захочет.
Флорентий, кажется, не слышал. И она остановилась, не зная, что еще надо, как сказать то, чем полна душа. Ведь нельзя же, ведь надо бороться… А она опять одна, Флорентий смотрит не видя, не слушает… О чем думает?
– Флорентий, Флорентий! Что же нам делать?
Он глубоко вздохнул, точно проснувшись. Обнял Литту, нежно и тихо поцеловал ее в лоб; тотчас же повернулся и вышел. Пятно фонаря побежало за ним, скользнуло за порог и сникло. Литта осталась одна в темной переплетной. Только яркая, желтая полоса светилась под дверью в спальню.
Захотелось упасть на темный пол и плакать громко, долго, кричать и плакать. Но только губу закусила, – нет! И даже ни секунды не осталась дольше в этой темноте. Пойдет, поговорит хоть с Ленусей. Если б не ночь, не вьюга на дворе!
Глава тридцать четвертая
Единая власть
Выйдя из дому, Флорентий закрыл фонарь и остановился на дворе.
Сверху не сыпало; только острый ветер порывами хватал и крутил снег на верхушках сугробов. Если привыкнуть, уж не так черно: мутно белели снега, белее неба, темнел вдали забор, огоньки мелькали во флигеле.
Флорентий постоял, потом тихо побрел по двору. Часто Роман Иванович ночевал не в большом доме, а во флигеле. Пожалуй, и сегодня так будет. Дорого бы дал Флорентий, чтобы сегодня остаться одному.
Впрочем, не надо. Он решительно направился к флигелю.
Романа Ивановича застал за ворохом бумаг. Лицо внимательное, но повеселевшее, ясное.
– Смотри-ка, Флорентий, – сказал, не подымая головы. – Даже досадно, что приходится вот эти, Варсискины, уничтожать. Великолепные, по времени как раз. Очень бы пригодились. Да незаконно отпечатаны. Свезу-ка я их завтра, припрячем пока в месте злачном, а там видно будет!
Флорентий ничего не сказал, разделся и прошел за перегородку.
– Да что с тобой? – уже другим, более строгим голосом спросил Роман Иванович.
Опять не ответил Флорентий. С полминуты длилось молчание. Шуршали бумаги, шипела плоская висячая лампа над столом.
Флорентий, наконец, вышел, стал в дверях.
– Ты завтра в монастырь поедешь, Роман?
– Если успею. Завтра думаю в город опять. Авось что-нибудь удастся. Ведь глупо же, право. А в монастырь послезавтра. Варсиса надо выписать, непременно.
– Послушай, Роман… – начал было Флорентий и остановился.
– Ну, что? А впрочем, не говори. Сам знаю. Барышня, наверно, взбунтовалась. Жалею, что при ней пришлось так, сразу. Скверная у нее школа. Ты же меня, Флорентий, изумляешь. Блажишь и наивничаешь. Опомнись, сделай милость.
Говорил рассеянно, пробегая бумажки, откладывая одни, разрывая другие.
– Значит, мне завтра к дьякону?
– Да, первым делом. За него я не боюсь, Варсис отлично подготовил. С осторожностью, конечно, взяться.
– Не послушает?
– Пустое. Наконец можешь передать, что я приказываю. Пусть не разбирается до времени. Торопиться, однако, не следует, мы незаметно руль повернем. Наладится дело. Сейчас – для серьезных выступлений рано. Зачем на глупости лезть. Оттого и злят меня случайности. А тут еще зима – самое русское бунтовское время. Зимы следует опасаться, если рано, не подготовлено как следует. Зато коли быть в России не бунтику, а бунту – тоже к зиме надо пригонять.
– Роман, а как же ты тех-то, петербургских-то, заставных, поворачивать будешь?
– Заставных? Да, да, конечно… посмотрим, подумаем… Время терпит… – Он рылся в бумагах. Вдруг поднял глаза и, вглядевшись в бледное лицо Флорентия, сказал уже внимательнее:
– Да ты, кажется, серьезно расстроен? Чем?
Бросил бумажки. Поднялся.
– Мне жаль, если я тебя огорчил, – произнес мягко. – Ведь тут недоразумение, друг. Барышне свойственно ужасаться, не понимать реальности; да придет в разум. Не глупая. А ты-то что?
Флорентий молчал.
– Собственно, и перемены никакой нет. Мы выжидали, соображая, за который конец палки – помнишь о палке? – хватать. Само собою пришло время определиться. Ну и будем определяться. Своего достигнем, не бойся.
Помолчал, усмехнулся.
– Знаю, что барышню смутило, да и тебя за компанию. Как это красное знамя – да вдруг на белое, а то и на черное сменить? Экое фразерство! И пятого и десятого хочется, да еще чтоб и ручек не замарать. И Бога подавай, – и свободы, равенства сию минуту. Нет уж, голубчики, коли на Боге строить, единовластия не обойти. Так ли, иначе ли, говори слово, не говори – выйдет на одно. Вот мое дело; а я в нем – кто? Не хозяин? Ошибаешься. Роман ли, Степан ли хозяин – это уж вопрос второй. Только оттого и дело есть, что есть хозяин. Я вот с ними, с нашими, не говорил, а их психологию лучше твоего знаю. Да и твою, пожалуй. И ты от хозяина работал. Что ж вдруг бессмысленные мечтания одолели?
Флорентий молчал. Глядел без испуга, с глубоким вниманием и как-то чуждо. Чуждым голосом, глуховато проговорил наконец:
– Да, у меня все иначе… Я иначе думал… и думаю.
Роман Иванович собрал отложенные бумажки, спрятал их в боковой карман, кучу на полу отпихнул ногой. Произнес немного резко:
– Ну, это меня не касается. Думал так, вышло иначе. Поговорим на досуге. А сейчас думай о деле. Завтра я, значит, уеду, а ты к Хрисанфу, подготовь его. Собирать опасно. Не забудь и Кучевых. С ними надо очень осторожно. Пока гни на успокоение. Выберемся из истории, пойдет гладко.
– Это сжечь? – указал Флорентий на полуразорванные бумаги. – Ты идешь в большой дом?
– Да. Поздно уж. К царевне нашей наверх не зайду. Пусть одна подумает. Да и рано вставать завтра.
Он накинул темную шубу.
– Фонаря не надо. Постой, вот еще что. Где наши револьверы?
– Где-то… у меня. Я сам думал…
– Вот то-то. Вероятнее всего – обойдется. Но следует предвидеть и невероятное. Если эти ослы идиотски раздуют пожар, начнут действовать, пригонять, чего доброго, солдат… Дураки полезут на стену… Не удирать же нам. Тут уж бери, что есть, поздно.
Махнул рукой.
– Да вздор, обойдется. Револьверы завтра посмотрим, приведем в порядок. Во всяком случае – скоро только сказка сказывается.
Уже выходил, когда Флорентий негромко и задумчиво его окликнул:
– Роман! А Ржевский? Он согласится на это, надеешься?
Блеснули зубы под черными усами.
– Ржевский? Не согласится, так черт с ним! Дело мое, я за него и отвечаю. Не о людях думаю, а о деле прежде всего.
С визгом хлопнула дверь в сени. Роман Иванович ушел спать.
Глава тридцать пятая
Потом скажу
Бывает, что Литта с величайшим равнодушием думает обо всем, кроме себя. Роман Иванович, мужики, Пчелиное, Флорентий, какие-то устроения, идеи, организации, Россия, общественность, правительство, церковничество, – что за пустяки! И что ей-то до всего этого? Пусть будет, пусть не будет… Она, Литта, для себя первая, сама для себя все, у нее своя жизнь, своя боль, своя любовь… Да, вот это. И кинуться сейчас, закрыв глаза, прочь от этих ненужностей, найти Михаила, – все равно какой он, лишь бы он, – обнять его, все ему сказать, пожаловаться милому, родному человеку, и пусть он утешит, и пусть будет только то, что между ними двумя, только они двое, только их любовь. Одно это важно, одно это есть.
Так бывает… когда боль вдруг обострится, истончится, иглой нижет, терпеть нельзя. Бывает – и проходит, и снова Литта ясная, бодрая, снова идет, сжав зубы, потихоньку, туда, куда думает, что надо. Не для себя – и для себя.
У нее большой козырь в руках: видит Романа Ивановича. Следила, ждала – и вот, все выходит так, как она ждала. На нее он сразу после Москвы будто перестал обращать внимание; порою скажет что-нибудь полунасмешливо и ласково; но редко. И это она понимает: отчасти политика, отчасти искренняя забывчивость – ему не до нее. И сердит он: не уверен, не ясно видит, что с ней происходит. Может быть, думает все-таки, что «обойдется», что ей уж некуда, только за ним. Разно думает… когда о ней думает.
Еще утешение у Литты: вспоминая, что «барышня», вспоминая мужиков на Стройке, боялась, не оказаться бы и здесь чужой и ненужной среди чужих, – но так не вышло. Сама ли иначе взглянула, или они тут иные, но месяца не прошло, а Литта на хуторе, и в Кучевом, и на селе даже – как дома. Знает «своих» в лицо, знает дела и обстоятельства каждого, видит, куда кто гнет, кто крепче, кто глупее; одних больше любит, других меньше. Говорит с ними просто, спорит, иной раз даже ссорятся в споре. С Иваном Мосеичем совсем было раз поссорилась – Флорентий помирил.
Замечала, какое у всех благоговейное почтение к «хозяину» – Роману Ивановичу. Недаром же и ее «королевной» зовут. Сердилась, пугалась, но молчала, еще не смела сказать ничего, – как сказать? Что сказать?
Если б Флорентий… Флорентий видит теперь…
Нет, трудно, трудно. Голова идет кругом. Все равно. Сейчас уж нельзя. Если дольше молчать – это поворот за Романом Ивановичем. Пусть выясняется.
Еще темно было, когда встала. Видела в окно, как среди рассветного сумрака уехал Роман Иванович куда-то с Мишей.
Ленуся сбегала во флигель за кипятком. Чаю напились.
После вчерашней сиверки день удался ярко-красный, остроморозный. Деревья у дома закудрявились, отяжелели в белых ризах.
– Пойдем, Ленуся, на хутор, к вам. А после я к отцу дьякону пройду.
– Да и я, пожалуй, с вами потом на село. Нынче базар там, не знаю уж как что, будет ли чужого народа, – говорила Ленуся, кутаясь в красный платок. – Да поспрошать, не слышно ли чего, Господи!
Когда часа через два Флорентий вошел в крошечный, двухоконный домик отца Хрисанфа, он застал дьякона расхаживающим по зальцу. У окна с чахлыми геранями сидела Литта.
– Флорентий Власыч, ты, никак? – прохрипел дьякон, тряся бороденкой. – Ну, час добрый. Вчера поджидал. Меня вон, благодарение Господу, совсем отпускает. Время тут валяться. Иди, иди, что ль, да о притолоку-то не стукнись… Эх! Ведь постоянно говорю! Такая уж у меня квартира, холостая, а точнее сказать – вдовья.
Двери были, действительно, низки, и Флорентий опять забыл нагнуться.
Литту он сначала не заметил. Потом взглянул на нее бегло, поздоровался и отвел глаза. Сел в другом углу.
– Не топочи, дьякон. Дело есть. Мне время дорого.
– Ох, дела, дела. Ладно, присядем. И очень волнуюсь я. Уж говорила мне Иулитта Николаевна, королевна-то наша.
Флорентий, не слушая, перебил:
– Вот я зачем, чтобы ты знал и ведал. К тебе придут нынче из твоих хуторские Влас да Никита и заречный Степан. Больше нельзя, они передадут, кому надо. Поговори им серьезно. Эту историю постараться тишком сбыть, чтобы как силы у нас не разбили. За свое крепко будем держаться. Правду помнить. К своему приготовляться. Лаврентьевцы – враги нам, да глупы они, связываться с ними нечего. Мы не свару меж себя затеваем, не такое дело, придется пострадать, так чтоб было за что. К весне, а не то к осени объявляться надо. Полсела наших, да Кучевые, да кругом много, и лаптевцы, и корзухинцы… Сам знаешь. Наше дело не здешнее одно, везде наши есть, дело российское. За Божью да народную правду постоим.
Дьякон слушал отрывистую речь Флорентия. Гладил бороденку. Трусил.
– Да разве ж не знаю. Передавала мне это все Иулитта Николаевна. Вот-вот, сейчас. Решено, значит, у вас от Романа Иваныча?
Флорентий быстро взглянул на Литту и встретился с ее радостным взором. Сошлись у дьякона, не сговариваясь. Оба ослушались Романа Ивановича – не сговариваясь.
Флорентий не остановился. Слова его делались все резче и определеннее. Никогда он так не говорил. Дьякон окончательно разволновался.
Никто, кроме Литты, не заметил сначала, что вошел румяный студент Геннадий и стоял у двери.
– Так понял? – и Флорентий поднялся.
– Чего уж не понял. Слава тебе, Господи!
– Предлагаю не ждать! – крикнул Геннадий. – Я давно именно так и понимал Романа Ивановича. Идея грандиозная! Довольно слов!
Флорентий обернулся, нахмурился и крикнул тоже:
– Нет! Молчи или убирайся вон! Случайными обстоятельствами нечего ускорять событий. Будет указано время. Кто не понимает, тот пусть не лезет.
– Да я понимаю, – оробел Геннадий. – Я сам вижу и с Романом Ивановичем несколько говорил. Конечно, лозунги еще не были достаточно определены, более втайне держались. Еще нужна организационная работа…
– У нас есть и северный, рабочий, союз, – продолжал Флорентий. – Надо установить с ним связь.
Дьякон спросил:
– Куда хозяин-то поехал?
– В Лаптеве будет, из города. Наших повидает. От них лаврентьевцы ближе, так чтоб не было недоразумений.
– Директив, значит, тот же? – перебил Геннадий. – Ну ладно. Я в Кучевой сбегаю, Флорентий. Поговорю с ними посерьезнее. Уж коли Роман Иванович решил…
– Пойдем вместе. Дьякон, сиди же и помни. Заносись повыше, говори свободно, только смотри, нынче надо, чтоб обошлось.
– А не обойдется?
– Божья воля. Душу не продадим, конечно. Стоять за свое, а уж там как придется.
Литта поднялась тоже.
– Я выйду с вами.
В сенях схватила руку Флорентия.
– Ты ему скажешь? – прошептала торопливо.
– Нет.
– Хочешь, я скажу?
– Нет, сестричка. Бесполезно.
– Флорентий, но ведь нельзя же… Ведь уж мы начали… против него. Ведь он узнает, ведь он тоже не остановится. Что же мы будем делать? Так вышло: здесь или он – или мы…
Флорентий освободил свою руку. Они уже выходили. Литта увидела близко его бледное, точно каменное лицо. Губы, впрочем, усмехались. И опять глядел он странно: печально и грубо.
– Флорентий, о чем вы думаете? – сказала она, переходя на «вы» в ярком свете дня.
– Где же Геннадий? – обернулся он, не отвечая. Литта рассердилась.
– Да нельзя так! Что это будет? Как хотите, я должна ему сказать. Бороться, так в открытую.
– Бессмысленная борьба.
– Пусть! И пусть же они все знают, что я и вы – одно, а он… пусть! Пускай выбирают. Довольно этой лжи. Любят! Скажите! Да кого, кого все вы любите?
– Литта, довольно. Молчите, слышите? Сестричка, родная, ты не знаешь, как ты помогла мне, как много… Не отнимай, родненькая, молчи, молчи, верь. Все будет, я знаю. Подожди, я скажу тебе, потом скажу. Молчи.
Перед ней в крошечном снежном дворике дьяконовом, у частокола, на морозном солнце, стоял он, нежный, измученный, прежний – и не прежний Флоризель. Не стыдился братской нежности своей, ни боли, ни веры, ни мольбы.
– Жалей их всех, деточка, жалей, люби. С любовью ничего не страшно, никакие призраки не страшны. Молчи.
Вышел Геннадий, розовый, бодрый. Литта двинулась от калитки направо, к замерзшей Стрёме – они вдвоем налево, по селу.
Сверкали снега. На селе шумно – у Стрёмы яркая, блистающая тишина. Чуть вьются хуторские дымы за речкой, за кудрявой купой белых деревьев.
«Куда я иду? Домой? Зачем?»
Остановилась. Нет, пойдет хоть домой пока, обогреться, а после ведь обещала опять Жуковым. Успеет.
Думала, думала. Ясно было: нет выхода. Повторила: нет выхода… но странно, нет и отчаяния в душе. Не оттого ли, что ей все равно, что любит и жалеет себя одну, уйдет просто – и не оглянется?
Не оттого. А безразумная вера живет сейчас в ней, Флорентий разбудил ее, и, должно быть, ей, этой вере, ясен выход… которого нет.
