Юрий Гнездиловых
Захват

В штад!

Около Песков – перевоз. Плех – лодочник, знакомец из местных… (кличка? волосатый, как поп), Трифон переправит за так, либо за какой-нибудь шлант. Надо бы успеть, своевременно, в Пески до темна, – вскользь проговорилось в сознании, не то предстоит, будешь ночевать, как бездомный – где-то… в караульне, у Спаса. Или же, бывало и так – в недрах перевернутой лодки.

17

Эх, горевать – не воевать. Чем? Как? – соображал деревенский: в ратушу идти, к немчуре? Биться, несмотря ни на что – не горевать! Поборемся!.. «Куды ему деться? Возит, по всему очевидно – в переметной суме. – Парка, для начала утешась ведением, что гражданин, хапнувший святыню, грабитель знаем наконец-то доподлинно, увидев как тот скрылся, в мыслях о дальнейшем вздохнул. – Видимо придется идти, хочется того или нет в ратушу, поклон выручать, оберег… вражью поклониться».

Трогая успевший взрасти исподволь под шапкой желвак, битый оглянулся окрест, определив на ходу место своего поражения – не так далеко, в зарослях, у самой тропы взвидел ось – поправил пестерь, худо прилегавший к спине и, чередом, не спеша двинулся отыскивать серп.

Тож – кровь!.. Под шапкою, вдобавок; не то, – сукровица, лепше сказать, выяснилось чуть в стороне от места, на котором толмач вовремя припомнил базар. Но, да невеликое зло, вящшее, – мелькнуло у Вершина: – отъем корабельника… Ого, не пустяк!.. Среднее; болячка – пройдет.

С этим, продолжая ощупывать огромную шишку поселянин вступил в тянущийся обочь дороги к Спасскому, оплывший с боков, к счастью неглубокий, прокоп. – Как бы то припомнить захватчику его же слова? Делом, а не только глаголами. Воистину так; «За всё необходимо платить», – пробормотал селянин, вслушиваясь в то, как звучит;

По-нашему звучит, по-людски. Платим помаленьку за собственную самонадеянность, за веру в добро, за правдоподобную ложь, сказанную в тесном кружке, дабы оживить разговор, платишь кое-чем за брехню ради своего удовольствия, когда второпях вымолвишь не очень приятный для иного глагол; ну… За любопытство – плати;

Дескать, любопытной Варваре (басенная может, как знать?), сказывала мати, во отрочестве – нос оторвали; сходное, считаем: оглядка, с расплатою (немалой!) на тракт; плата – небрежение важностью собачьей брехни, у собственного дома, в туман, – не лаею самой по себе. Золотом, иное плати!.. Главное: спокой утерял; оберег исчез – и пошло…

Каждый понимает по-своему где правда, где ложь. Сильнику, в пример переводчик: правда и неправда – одно. Всякий, получается прав; по-своему. Ого правоты! Разная, положим. Всё так; просто… Проще пареной репы; каждому дороже – свое. В сицем понимании правды, али как там сказать, истины достанет на всех. Каждому – своя: хорошо: не надобно чужого имущества, – не золото дык. Вот именно: своей правоты хватит, говорил по-ученому, на Красном братеник – с лихуем на все времена; ешь, по выражению Васьки, верному, пожалуй – до пуза, – подержал на уме, двигаясь в прокопной грязи. Воистину… Не хватит – борись…

Противоречиво? Не так? Неправдоподобно звучит? Сицее не кажется двойственным, занеже в миру недвойственного, попросту нет; всё – двойственно; случись по-иному, не было бы вечной браньбы; вот именно. Ужели не прав? Как бы, в неимении двойственного, с кем бы велась та или иная борьба? Сложное – в простом: неборьба: трудноразличимая ложь, которою грешат миротворцы. Без драки за свое и чужое не двигалось бы дальше и дальше, к лучшему и к худшему разом; не было б самой животы.

Ежели не хватит кому, штатским, да и тут, на селе частной, скажем так справедливости (правдивая ложь?), более угодной – борись. По-своему, опять же; вот, вот: в полном одиночестве, сам. Выгодно, с другой стороны… «Предстателям, которые в штате», – бормотнул на ходу: – защитникам избыточных прав на большее, чем в естях имущество не надо платить…

Можно бы, да нечем, увы. Сказывают, оба (два… два!) по-разному знакомых, купец Марко – ладожанин, да Федька, тихвинец – приятель, ходак: ходатаи по лишнюю правду, наемные, за деньги старатели-те – шкуру дерут; не меньше восемнадцати талеров, собакам давай! Лучше уж по-своему действовать, поскольку: простец, в общем – ни рыбак, ни оратай. Шутка ль: восемнадцать ефимков!.. Стренутся ужо, при свидетелях, в заневском градку. Али же – самой королеве челобитную выправим, за малые деньги; правильно: чем выше, тем лучше, – вскользь предположил селянин, медленно, как цапля шагая в околодорожной грязи. Вскоре зацепившее длань орудие труда отыскалось; видел рукоятку, на треть.

Некоторый час погодя Вершин, повинившись подружью в том, что упустил корабельник вкратце обо всем рассказал, тут же, по горячим, как выразился укко следам сделали на темя примочку – а через неделю, затем чтоб наперекор приключившемуся подле тропы в сторону пожоги смогла восторжествовать наконец полная, начаял мужик, в отношении его справедливость подал в городке за Невою на врага челобитье (талер – площадному писцу).

Лист, на худоватой по краю, но зато без помарок, видел покупатель бумаги – жалобу на имя владычицы земель, королевы, о которой лишь тут, на площади чего-то узнал, от справщика вполне достоверное, с поддельной печатью штада и подписями двух лжесвидетелей, видавших разбой (по шланту, настоящему – дешево) немедленно снес в хоромы генерал-губернатора. Таки достучался, переполошив околоток, – думал, возвращаясь к семье. Отдал капитонам наместника – и то хорошо, аже по-иному нельзя. Те пообещали отправить. Новости!.. Бесплатно? за так??

Вскоре, не дождавшись ответа владычицы – заморской отписки на жалобу, как есть самочинно, думалось в какой-то денёк грамотоподателю, Парке штадтские затеяли суд;

Ладилось не в пользу Матвея, но потом, на беду как-то неожиданно, вдруг судьи, как один захворали. К счастью, показалось истцу – сразу же за тем, как, поохав троица судей губернатора, гуськом удалилась вызвали к разбору иных. Странно, – удивился мужик. – Но, да и спасибо на том, что сообразили прислать более здоровых, на вид; правильно; чем крепше, тем лучше;

Ай да молодец губернатор! – пронеслось в голове, было, приунывшего Парки вслед за появленьем в палате, где велось разбирательство надежных судей. Лихо, что приставил посредничать в беседах сторон с троицею новых служак нового, опять же толковника. Нанятого им накануне, русича, из местных отвел; как-то не особенно кстати. Но, да хорошо: не заставил сызнова платить за пособничество; как бы, помог.

И толмачил новоявленный, свеин, из каких-то людей второго бургомистра, не Пипера существенно хуже, часом, угождая ответчику, в ущерб ищее многие слова пропускал; вышло, ни во что не поставили его, русака. То же, приблизительно – судьи…

Кончили суждение за день. Пеню, восемнадцать ефимков – за напрасный поклёп, как приговорили в суде ставленники лжедобродетеля, принудив затем в слышанных словах расписаться под изображением льва с поднятым у морды мечом – выплатить в доход магистрата. Буде не захочет вносить пенязи, вещал переводчик, оные доправить кнутом, а коли и то не проймет взять двор, доставшийся бесплатно на город.

Ну и справедливость! Как так?! Полный произвол, да и только. Местных урожденцев теснят, с ненавистью глядя на свеев рассудил селянин: с тем, чтобы дома отошли к финцам за какой-нибудь шлант, выходцам с корельских земель; силою сгоняют людей; «Двор – Инке? Станется, с таковских судов!.. запросто», – явилось на ум.

Худо, что свидетелей не было; не смог залучить; родичи, узналось как ехал к городу: в свидках не свидки, прочие, утупив глаза молвили, что им недосуг. Что за невезенье! разор!.. Было и не то и не так, противу того, что вещал рыночный писатель, нотарь. Свидетелей потребовал в суд главный, председатель – живьем… (Добавили б еще восемнадцать!) Лучше бы вообще не пытался жаловаться, сам виноват… Нечто наподобие сицего: струя на портки, ятая на встречном ветру. Где уж, там у нас, в королевстве, скажем поневоле хоть так полная, для всех справедливость!.. Силою добудем поклон. «Яз тебе ужо, погоди! Сам», – проговорил, уходя трижды потерпевший, истец в сторону толковника, Стрелки.

«Вот не ожидал! Почему? Чо эт-то?? – дивился ответчик, подобрав наконец, с длительной задержкою челюсть. – Чо же-тто сие означает: невиновен? Як так? Или же, вчистую оправдан? Двойственность какая-то, дичь! Право же то. Як понимай? – думал, отступая к дверям. – Ясно для чего заменили новыми предбывших судей: дабы угодить губернатору: хозяин! Зачем? Важно ль? Отвертелся, и ладно; мелочь. Не в пример поважнее сицего – зайти на кабак, с тем чтобы отметить глотком ренского нежданный успех… Прямо-таки шкуру дерут – за всё необходимо платить! По-разному; то больше, то меньше. Ну и живота: что ни день с водки на квас перебиваешься. Плати и плати, хочется того или нет… Пиперу бы так, бургомистру, взяточнику; то же – второй, Брюринга. За что посадил, Господи на шею таких?!..»

Выйдя из палаты на площадь, селянин огляделся: где же он, злочинец? Утек. След, как говорится простыл. Кроме полусонной собаки да спины вратаря, спавшего, быть может на лавочке вокруг – пустота… Кони за углом, в стороне.

Как же то теперь воевать?

Наподдав ком навоза, ляпнувшийся в створку ворот сельник сокрушенно поохал, выбранился и, постояв, хмурый как осенняя туча над Невою, поодаль где-нибудь, в конце октября от непроходимой тоски тронулся в ближайший кабак (тот же, между прочим куда только что внедрился толковник, с радости), но тут же раздумал: терпится; и с чем заходить? – выпьешь ли, когда в кошельке токмо-то всего и не более одиный как есть, чудом сохранившийся шлант. Но, да и за два не нальют; подлинно; занеже второй пенязины, попросту нет – кончились карманные деньги, в пору, как судья председатель, главный говорун, со товарищи ушли почивать (спали за дверьми, не в палате, – промелькнуло в мозгу сельника, но в той же избе) – вытратил, в обед на харчи. – С тем Парка, спрятав бесполезный медяк, чуть поколебавшись за ратушею, подле кружала двинулся назад, к пристаням.

18

Вот правда свеев: целых восемнадцать ефимков! любских! Да отколе их ять?!.. Разве, обратиться к Галузе? Можно б… Коробейник не даст: гол. В родные палестины прилез, выразился так, на мостах. Будто бы на Охте, на ладве, баял сукноноша – в верху – некогда, еще до поры свейского засилья, теперешнего прадед витал. Опробуем; поди наскребет что-нибудь (чем больше, тем лучше). Али в богатеи вомкнулся? только прибедняется-от? Мало ли на свете лукавых, – подержал на уме, следуя к оставленной в гавани, пока что своей, думалось крестьянину лодке. Могут, совокупно с двором, думается, челн отобрать. Тоже перейдет к чужакам! Или же отпишут на их ставленника, старосту – Немца. Инке наплевать на беду, с кем бы то сие ни случилось, что ни предложи – заберет; да уж… И, по-штатски продаст, с прибылью; возможно и так. Сей ни от чего не откажется – и даже, хапун сцапает Варварку… а то… Незачем: кобель на дворе. (Все-таки, хоть что-то имеется… не полный достаток).

Странное на каждом шагу, – вникло в размышления Парки с тем как, забывая о старосте припомнил вдругорь тихвинского выходца, Федьку:

Вновь-таки поделимся злобою текущего дня с кем-нибудь… который на веслах. То же – челноки-вездеходцы: бегают, как те тараканы по дровам, да за печью, носятся… Торгуют. Но чем?! Жизнями; воистину так. Дело ли – менять животу, бесценную по нашему времени на звон серебра? Суе расточают богатство… Умные? Да как вам сказать. Что – деньги? Уработал – проел; снова на душе и в кармане, али, там в кисе – пустота. Главное, для жизни на свеях общежительский лад, уступчивость не том, так в другом, то есть, по-иному: сообщничество (или не так, лучше: сообщительность душ); но, да и любовь – не пустяк. И деньги, небольшие… И дружество… И песни; а что: в песенном – душа человека. Тихвинец, по-своему прав. Двойственное впрочем, как всё на стороне, в окружающем, живое и мертвое, что есть на миру. Одное, так скажем, единственное – вечная брань за то или иное свое… да и за чужое, поскольку хочется побольше иметь; думают: чем меньше, тем хуже; кто-то небольшое спасибо – простое заменяет большим… Подал рукавицу, оброненную – на, получи; большое-пребольшое, ну да; увольте от подобных спасиб… сдачу то и дело давай. Лишнее словечко – назад.

В чем Федька совершенно не прав… прав наполовину: один шастает, вдали от села. То-то и скучает по родине. С другой стороны, чем же то еще как ни промыслом, какой ни на есть можно обеспечить досуг, тратимый на ту же любовь: клад выкопать, в дремучем лесу?

То же – на подворье, под соколом; и тут потрудись: кажется: и то, и не то. С чем бы побороться и с кем бы – глупости, от жиру итак. Что не подопрешь, не подвесишь вовремя – готово упасть. Чуть ли то ни всё – на подставках. Что-нибудь, Всевышным подставлено под васькиных рыб… Ну его, с китами наврал. Всё валится куда-то да прыгает, коли не поддержишь чем-то, почему-то не вверх, но, пренепременно – к ногам. Вниз падает, положим не всё, – цены же, напротив растут; пакостей от власть предержащих, свеинов – угроз, нападений, бедности, захватов имущества – всё больше и больше. В молодости как-то не очень занимала мозги эта пресловутая двойственность, а ныне, под старь видится на каждом шагу… Песен раздается поменьше; в городе, а также по селам – около – все меньше и меньше денежников, склонных ссужать пенязи бесплатно, за так, – думалось как плыл потихоньку восвояси, к родным. – Ежели дают кое-кто, в Канцах – исключительно в рост.

Прямо хоть себя самого закладывай в сундук лихваря в сицем положении дел! Видимо, придется свернуть с тракта на Корелу, в Поохтье. Да уж; по-иному – никак. Спробуем, была не была. Тихвинец, шатун коробейник в некоторой степени свой; сыщется, в корельской земле. Даст – ладно, и не даст – хорошо: разбойники, в лесах не отымут. Худа без добра не случается. В одном потерял, в чем-нибудь ином – приобрел; по-разному; находка, для тех, кто не убоялся борьбы… Лихотко – идти к своему! Просто и легко, по-теперешнему: лишь дуракам.

Господи, за все то – борись. Ну и времена! Ох-хо-хо… Суть прямо согласуется с тем, что набормотал водяной, житель омуточка, на Мье; истинно, все хуже и хуже!.. Расстраивай бессчетные козни злобоодержимых врагов, побеждай сопротивления, то в том, то в другом. Главное, работай вседневно что-нибудь, во благо семьи, да сопоставляй по-хозяйски, труженик с доходом расход; сиречь, созидай истребляя, расточай – собирая, сказывал у домен двоюродный братеник, Жеравль. Вовремя бы вспомнить науку! Расхлебывай теперь кисели… Во как получилось: за талер, данный площадному писцу вышло, челобитчик наказан: выложи теперь восемнадцать. Тут еще вдобавок, по случаю барана купил, с тем что на подворье лишь две (третья околела) овцы… Жаль. Впрочем не овцу, а себя.

Дешево, считай, приобрел. Или же его навязали, не пойми разберешь. Большего не надо итак. Больше бы земли, подходящей – можно бы б… и двух батраков… Чуть ли не пропил, в кабаке чудом сохранившийся шлант. С жадности барана купил, ежели по правде сказать, – думалось, как штад Нюенштад остался далеко позади. В общем, набегает потерь. Можно бы продать. Рыбакам? Кто его, барана возьмет? Прямо-таки, замкнутый круг. Как же из него выбираться?

Все происходило не так, – хуже, – промелькнуло в сознании. Причина: корап; оберег. Исчез – и пошло-поехало к чертям, покатилось, к худшему, одно за другим: околодорожный удар по голове, санапалиною, слезы хозяйки, далее неправедный суд, пеня – восемнадцать ефимков, серебряных, – а что впереди?

Федька, разумеется даст, тихвинец… Ого залетел! Где же это – Тихвин? Ах, да, сказывал: за Ладогой-морем; за тридевять земель от Невы. Странный человек!.. неужель? Как бы, не от мира сего. Эдаких как наш вездеходец, – промелькнуло у Вершина, когда разглядел сокола на взлете, за Речкою не так-то и много – больше, занимаясь отходничеством шастают те, которые весьма ненадолго покидают родню – на год, али там, полтора; не более… Дошло, наконец. Истина лежит на поверхности: гуляй одинок. Стало быть, начто ему деньги? То-то и не слишком богат… нищ, лопатоносный шатун. Тайное становится явным…

Эх, коробоносец!.. А вдруг? Так тому и быть – навестим купчика, в его палестинах: нуждное; иначе – никак; трогаем, – итожил помор, шествуя в вечернем свету с пристанки, вернувшись домой.

(Думается Вершин не знал, встарь, что перебежчики – разные. Понятная вещь, то же, в одинаковой степени касается нас. Полностью, во всем одинаковых не будет в грядущем. Неодинаковость живого и мертвого – пример постоянства, на котором стоит само существование мира.

Тихвинец, с его поведением в заневской земле, странным для крестьянина, Парки – единичный пример всяческой борьбы за свое. Глянем на себя нелукаво – и сказанное тут же дойдет.

Мало ли на свете бродяг, скитальцев – добывателей счастья одаль от родной стороны? Уйма, вещевал губернатор; дескать, таковых ни в тюрьму не пересажаешь – мала, ни же нипочем не получится приставить к сохе – что, с небокоптителей взять?

Также, не сумел отличиться, в смысле умножения благ Стрелка, бургомистров толмач, в прошлом – перебежчик; с водки на квас перебивался. Беженцы де, рек губернатор (главы 27, 29), что, думается сущая правда-истина – и были, и будут. В течение трех десятилетий, по установлении мира^[11] каких только там, в штаде в седую старину ни знавали приходцев соискателей счастья: от движимых надеждой на лучшее, несчастных людей до закоренелых убийц; Нюен, расширяясь вбирал даже иноземных преступников, людское одонье. Кое-кто, на сотню один, впрочем выбирались наверх).

19

Тем временем, денька через два после происшедшего с Паркою на охтинском устье – в Канцах, за Невою, в судилище – в просторном дому старосты Мелкуева, Туйвы, жившего в верховьях реки под вечер собрался народ:

Подошли чинный, с брюшком Тихонко, прозванием Ламбин, беспашенный крестьянин, бобыль по имени Первуша Рягоев, сподобившийся клички Воняй, чуточку болезненный с виду – желтоватый лицом, низенького роста жилец Ладвы Старой (за выгоном, поближе к погосту – нарицаемой, также местными Огладвой Галузинскою), именем Прохор, в жительниках – Проша Сморчок; вслед Прохору явился приятель вахнина, Мелкуева – старосты – Афонюшко Ряполов, на прозвище Князь. Далее пришел, заглянув наскоро прищуренным оком в слюдяное окошко невдали от крыльца свойственник хозяина дома Ворошил Козодавлев; «Хитрый мужичок: не присядет – а, поди-ко ж, нагадит!» – баяли о нем кое-кто жители соседних домов, злые на язык поселяне, впрочем за глаза. Наконец, прибыл некогда покинувший родину, считалось в кругу местных, чтобы жить в Агалатове, на Старой Огладве русич коробейник Галуза.

Туйво на подворье один, знали мужики сотоварищи: жена умерла, дети кто куды разбежались, не подав о себе ни самомалейших вестей; может подалися к москвитинам, вещали в домах.

Тут-то и пошел разгораться надобный как хлеб разговор, тот, из-за которого втай, по одному собрались:

«О, Мои Палештины! Не раздумал назад? – молвил с появлением Федьки, пришлому хозяин избы, вахнин Агалатова, староста – Мелкуев. – Почнем, – сборищу. – Чего-й-то, мил-друг – так, без короба? с одною лопатой. Заходи, заходи. Всё перекопал, землетрудник на своих палештинах? И чего ковырять? Ну. Перелопатил – посей. Прибыль: ни одной новгородки, ломаной. Работал, копач? Трогаем? Ну как, вездеход?»

Князь хмыкнул, пристально воззрясь на купца, как бы повторяя вопрос, Федька, ничего не ответив ни тому ни другому бросил, не спеша поздороваться растерянный взор на Прохора, стоявшего рядом: дескать, мол твои – не мои корни-привязи-от здесь, на Огладве; нам ли обрывать по живью? – «Бежим, одноконешное дело! сходим», – прозвучало вослед, ровно бы Сморчок произнес отповедь, поняв русака.

– Годь, малой! Выискался! Ишь скороход, – баял, напирая брюшком на Прохора, вспротивился Ламбин: – Молод говорить за других. Як тут, с ребятнёю сойдешь? Думай!.. разбегутся. Эх ты. Дома-то с тремя сорванцами в преизбытке лихот. Слыхом, кое-где на Ыжоре, за Невою разбойничают, на большаках возле порубежий рогатки. Пустишься в обход караула, так совсем пропадай: ввязнешь в придорожную топь;

– Кто-нибудь зальется, – брехнул, в сторону Первуша, Воняй.

– Типун тебе за то на язык! Высказался, дурень… Эге ж; запросто, – изрек, помолчав несколько мгновений корел. – Всякое возможно. А – волки? А не то, налетишь где-нибудь на конный дозор. Тут еще, – касаясь пузцом Прохора, добавил с оглядкой на Версту, коробейника: – отстань от родных, исстари освоенных мест. Хочешь, так срывайся один, да и вообще помолчи, – молвил, отступив от Сморчка. – Плачешься: невесело жити, – а кому хорошо: нам? Туйве? Истерпи, одолей временно нелегкий живот. Як там, вдалеке – неизвестно. Где она, вольготная жисть? Выскочка!.. Постарше тебе все-таки, годочков на пять, – выговорил, чинно сложив руки поперед животка.

– Не сменим ли кукушку на ястреба, – сдается Сморчок – тогда голос вахнина, негромко пред тем что-то излагавшего Федьке, тихвинцу заметно крепчает: – Ну-ко испытай вездеходца, своего захребетника, с которым живешь. Тихонко, тебе говорю. – Много ли хужее в соотчичах? Ответствуй, шатун.

– Лучше, короеды. Сходи!.. Чо там размышлять, – произнес, думая о Тихвине русич в сторону того, кто спросил. – На Луге, за ыжорской землею не ахти оно как, но, сказывают люди: терпимо; не вымерли, – вещал коробейник; – ну, а под Тифиною, за морем не худо живут; как же то не знать, – прицепил, чуточку потупясь гуляй.

– Можно бы и мне заодно, ежели случится исход. Зрил землю предков… Накушались по горло, досыта… Насмотрелся чудес так, что хоть к чертям выбегай, – молвя усмехнулся вослед яко из-под палки Галуза, удержав при себе крадущийся недрами вздох. – Наполнившись по самое горло; право же… Уелси прародиною. Шутка ль сказать: вытратил незнамо на что чуть ли не одиннадцать лет.

– Слышь? Правдою глаголет русак. Хуже, чем на днешной Карьяле нынеча, поди-ко не будет. Побежим, али как? – Туйво, подержав на разносчике рассеянный взгляд, внутренне сочувствуя Федьке, впавшему в немилость судьбы, медленно пройдясь по избе, думая, потрогал висок и, не доходя до припечка возвернулся назад;

«Именно: липучая мысль; докучная, вернее сказать, – вскользь проговорилось в мозгу: – Вечер наступил – и она тут же вылезает на ум; эккая нуда. Принеслась!.. Явится – не выбить колом».

Вахнин, попытавшись прогнать мыслимое, то, что не выбить, перекликавшееся как-то с житьём тихвинца, тряхнул головою; «Сыновья, сыновья… Де их там найдешь, в москвичах?» – произвел ось на уме призвуком изустных речей. – Совестно, казак? Променил!.. Эхх мудрец. Наматывай на ус повидальщину… И ты, Тихонок. Терпится? – кивая на Федьку, сникшего изрек селянин: – Не вумностью, – ногами доспел!.. Так оно, Ондрейн Хуотари?^[12]

– Так, вахнин; сходится, мои Палестины, – отозвался гуляй. – «Неистинно, – подумалось Федьке, – то, что казаком ни в Поохтье, ни тем паче под Тихвином никак, вопреки сказанному старостой не был. Тот ведь, казак – что: суть вольнонаемный невольник; ясно же; нанялся – продался; рабская свобода!.. Казак – взявшийся батрачить за деньги безземельный, бобыль пашет на кого-то чужих… Кормится подённой работою, – мелькнуло в душе. – Всякие бывают копатели, не каждый богат».

Кто же он, в глазах своеземцев, да и, также своих? – вскользь порассуждал вездеход: – Еже не казак, припожаловавший к ним за рубеж, в Карьялу промышлять сукноношеством, то кто же он есть? Был некогда, – припомнил, – на родине какой ни какой, все же, таки – собственный дом, около: большой огород с яблонями, одаль – борок… Вспахивал отцовскую задницу – наследный отвод, в общем-то, удобной земли.

– Эх, Настасья… – «По коням! – пронеслось на уме, вспомнилась литовская брань. – Всласть… напалестинивши; но; с лихом чересчур – перебор, преизбыточно». – Блудяга и есть, – молвил в пустоту вездеход, с нежностью в глазах улыбаясь. – Вырвемся; подправим дела.

– То-то и оно, Хуотари. Нагляделся чудес? Полюби? – «Пожалуй; а что: яко бы, денек или два, с годиком… побольше в раю, выразимся так, побывал; именно», – явился ответ. – Шутишь, полагаю; не то. Рай – по красоте стороны, прочее: ложись помирай… Как тут не затянешь Настасью – песенку, – заметал хозяин, Туйво, пробираясь к дверям: – Лазаря, того и гляди в эдаком раю запоешь; станется!.. Доколе терпеть? Уломали вы мене, мужики – трогаем. На Русь, так на Русь… К лучшему, товарищи.

– Ну. Одноконешно – пора; съедем, – проникаясь былою, временно пропавшей решительностью молвит Сморчок.

– Людие, невзгода пройдет! выживем, – упорствует Ламбин.

– Вряд ли, – сомневается Князь.

Туйво, толкнув дверь вышел, пропуская вперед малого Первушу Рягоева, по кличке Воняй – думалось, как нам представляется: проведать козу. С тем вахнин, поглядев на окошко, за которым сидел, трудно различаемый Князь, медленно спустился к земле.

Как не подивит окружающее? Вечер и день, яко бы – сомкнулись в одно! Тишь, полная, – отметил мужик, – дали, за деревней – сама, голубоватая беззвучность; еле различимое, одаль – марево, по краю земли; около двора холодок. «Тюй-тюи… ти… тюи» – донеслось от кустов. Гладь озера, за бывшей часовнею окутал парок;

Вскрикнула и тотчас умолкла, будто испугавшись чего-то зе́гзица, вещунья кукушка. «Расщедрилась не так, чтобы очень: годик, – усмехнулся корел, – но, да и спасибо на том». Солнце, увидал деревенский, выходец на двор закатилось, уходя на покой где-то в занемецкой сторонке, но и, с тем наряду селище отчетливо зрилось – вплоть до заозерных лесов окоём чист на несколько полетов стрелы.

Туйво, заглядевшись на землю отчичей легонько вздохнул: «Эк-ка благодать, красота! – проговорилось в душе: – Только что заметил… Привык? Али же, совсем отупел от непроходимых трудов? Клеть валится – свинарник, пустой (кладбище для сена, хорошего), котух для козы… пашня зарастает; в избе, старой, довоенных времен – что-нибудь поправь, почини… Тут еще, не очень давно, скорбная, скончалась жена. Ветхонькое всё, разрушается. И, с тем наряду – родина, могилы отцов… Дом. Кровное, сызвеку своё! Мало ли, в конце-то концов. Главное, имеется хлеб – хватит аж до самой весны. Как та́м, за Ладогою? Вдруг попадешь, аки побродяга на чепь? Да и переплыть – не пустяк: море! Да и многоверстная даль. Но, а рассудить по-иному: до каких же то пор сытиться примесом в зерно крошева сосновой коры? Всё, родина. Уходим, Карьяла».

Староста, вздохнув поглядел на приозерный мысок:

«Поженка… Подале вон там, к лесу рыболовная тоня, за рекою – земля. Собственная!.. Где-то (в ларце?) грамоту храним береженную, отцову на клин – дед выправил, еще при своих, ездил тут один межевщик. Рыбное угодье не чищено, земля – перелог, вот уже четыре годка; выродилось. Да и с пожог, пашенок, по правде сказать – тот же, приблизительно прок. Лихо!.. Собираемся в путь.

«Яло херра, Яакко Пунтус…» – помнится, не слишком давно пел на переправе, под Саккулой^[13] слепец кантелист;

Русич, коробейник зовет гуслями корельское кантеле, – явилось на ум: – разное, по сути: одно. Да и на миру не совсем разное, с каких-то времен; да уж: в большинстве деревень – весей, на его языке людие, корела и русь – яко бы названые братья, для которых судьба выставила общих врагов. Ну-ка мы подтянем певцу, с горя, или как там изречь; все-таки – получше, чем вой с голоду, в корельской земле».

Тут же, начав с конца медленно-премедленно петь вахнин постепенно увлекся и затем приумолк, не взвидев, как из ближнего койвиста – березовой рощи – выбрел на опушку, за кладезем какой-то мужчина и затем, постояв так же неприметно исчез, точно растворившись во мгле, а во одночасье позадь старосты, на верхнем приступке всходней, скрипнувших чуть-чуть примостился русич коробейник Галуза.

20

Местный обернулся:

«Ходец; песельник… Ондрейн Хуотари», – пронеслось в уме.

– Голову повесил, гляжу.

– Ась? Так-к.

– О чем? Песня.

– Думаю. А-а… Песня? лаулу? Да так, о былом. Руна такая, русич. Ладога поет, понимай. Кантелем – корельское море. Зов с юга, над волнами несет… Слышно. Пересказом – не то.

– Ладно уж, сойдет. Не скупись.

– Жил Яков Пунтусов-от, знатный злодырь конунг, воевода-король свеинов – руоччей; ну да… в некоторый год набежал в селища корельской земли, мирные – затеял войну. Время, о котором еще помнят кое-кто старики. В песне – растоптал сапогами маленьких кричащих детей в пеленках-колыбелях… Кто эт-то он там, у колодезя? – Рассказчик примолк.

– Отнял посох… силою великой, у нищих… Кто это прилез, Хуотари? Ближе посмотри, на колодезь; он де, – уточнил поселянин. – По одежде – чужак, – встав, проговорил деревенский; – вроде бы; по-моему.

– Да? Где же он? Не видно… А, есть.

– Хювя илду! Как не говорить добрый вечер: все-таки достал, вездеходца, – донеслось от кустов. – Тервех, кореляня, привет! – Чуточку неясное одаль, саженей с двадцати, смутное лицо неизвестного в кустах, чужанина красили сосули-усы, на главе – шапка: валяный, из шерсти колпак, виделось тому, кто стоял.

– Сядь, – вахнину – Верста, коробейник, подымаясь навстречь; тут же, передумав присел. – Свой. Палка. Вершин.

– Здравствуй. Отыскался, купец! Надо бы с тобою сам-друг, наедине поглаголовати кое о чем. Вынудили. То и прилез, тропками, от самого тракта.

– Около – проселок.

– Ну д-да. Свычное, – изрек скороход в сторону того, кто присел. – Такое, понимаешь ли дело… Встань, – Парка.

– Ну? Встал. Выкладывай. Чего там, дружок? Мучаешь, задергал совсем… Ванька-встанька.

Стихло, у крыльца – отошли.

«Суд… Пеня – восемнадцать ефимок талеров… прямая беда. Тут еще барана купил… дай… нуждное» – звучит в тишине сбивчивая молвь чужака; Туйво не стремится подслушивать о чем говорят.

«Слезная супруга… толмач. Оберегу нит… корабельник. Смилуйся, ну чо тебе стоят пенязи-те, дай… позарез… вытратившись» – ловит корел, часком неторопливо прохаживаясь подле крыльца, – с тем, полная уверенность Туйво, старосты в поддержке исхода большинством поселян Огладвы, а не только собранием существенно тает.

«Наш брат, мужская половина деревни… обеих деревень… да уж, так: полегче на подъем, побежит; как-нибудь, – мелькнуло в душе; – стронутся. Иной разговор: женщины, – смутился корел: – Этим переход за рубеж (к лучшему ли, в общем не важно) – пагуба. Воистину так: рушится налаженный быт… Нечто наподобие подвига. Кому-то из баб незачем срываться. И то: дескать, по словам Ворошилы, русича – добро не хотят (много ли его?) потерять;

Некоторой части хозяек, сказывали: в хотку сойти. Разные – и судят по-разному; таков человек – что ни предложи возразят… Склонных уступить, согласиться с чем-либо нигде не бывает! Каждому – своя правота. Общество людей, говорил тихвинец кишит несогласными; на то и ходун – дескать, навидался таких;