Юрий Гнездиловых
Захват
«Тоска и тоска!.. Что ж еще? И, с тем наряду, как бы, ощущенье виновности», – мелькнуло в душе.
– В чем? – проговорил деревенский, пропуская гребок. – Да и не понять перед кем. – «Что же происходит внутри?»
Воноко Селуев затон, рядышком – рукою подать; около березы да елинок, – увидел помор. Слева некрутой бережок, шелюга-та, незримая одаль, саженях в тридцати – ракитина – и после чего вплыл, на повороте вовнутрь полностью открывшейся взору более широкой воды.
«Ловля не сойдет за границы, к русичам, Селуев затон, – останется. И город, к несчастью. К счастью, – промелькнуло у Парки, – Неенштат в стороне; вот именно: верстах в десяти… По-старому. А ныне, рекут: в миле от родного гнезда».
5
Бр-р… Знобит. Ну и холодина собачья! Потому – на воде. Да и кой-когда ветерок… Терпится, – подумалось Вершину.
Слегка развиднелось.
Встало в окне зелени и проплавляет порыжелую мгу, временно не яркое, солнце.
Точно золотой! корабельник! – подивился пловец; с тем, что – наградная деньга от самого государя, данная в досюльные годы некоему тестеву предку – оберег; от бедствий хранит.
После того, как Найда родила близнецов, Марью с Ванею старуха вожанка преподнесла внуке нарочитый поклон. Да уж, получается так. Заповедала на шее носить. Не только золотая монеточка, – особенный дар: женщине, продляющей род; в том состояла нарочитость. Ясно, почему – корабельник: на ём суднышко. Вверху, по дуге вытиснено несколько слов; как не знать…
В позапозапрошлом году, в темь от наводнения спас (в подпол набежало – пустяк), Зорьку-ту, заблудшую одаль, в чаще от волков уберег; всякое такое, ну да. Подлинно, волшебный корабль – вещий, – промелькнуло в душе; – силою великой чреват. Истинно; ужели не так? То же, напрямую касается хозяйки заречья, тещеньки (вдвойне повезло!) – такоже творит чудеса… Первая, на весь околоток чародеица; ну. Кто б еще с такою задачей справился, возмог исцелить Марью от былой немоты? Укко, старикан говорит: вылечил какой-то испуг; вряд ли то. Да как вам сказать. Может, прав. Мелочь, по великому счету, главное: в гробу немота.
…Больше ворожила под соколом, не то на лугу… Вскидывает руки, трясется. Вслушаешься, было в заклятия – по коже мороз. Часом, ворожеица взвоет по-дурному как есть, волчески, Варварка – себе; али то, с поджатым хвостом кинется стремглав под крыльцо. Как не испугаться? – и сам, было-че порою сбегал. «Как смотрят, блестят и светят луна и солнце – выговори, лапса, дитя малое по всем сторонам!» Это лишь одно заклинание, а сколько других? С тысячу… Не менее ста. Годы напролет волхвовала – и, таки удалось в некоторый день, помогло: до пяти лет с какими-то неделями взор девки оставался недвижным, Ягодка едва немовала, наподобие тех, кто по своему воровству, схваченный теряет язык, с тем, благодаря волхованью стала говорить, по-людски… Может, на Исакия? в май? летом? Да никак, на Илью! Плакали, от счастья; ну да.
Вновь листья шевельнул ветерок. Желтые кубышки раскрылись; только что, недавно густая коло езовища, белынь таяла все больше и больше. Воноко, в просвете берез кажется поклон, корабельник – оберег… Исчез, не видать; временно в шелюге застрял. Выберется-от, не впервой.
С этим, в дрызготне, у мерёж, расставленных в рядок за ракитою слегка унялась вызванная лаем тоска.
Две, три ловушки… Опростал – погружай… Скрылась. Под ногами вскипает; часом, в синевато-зелено-белой, шевелящейся каше («Скользко, черт возьми!») – краснота; «Спорится», – мелькнуло в душе. Три, четыре… Пятая. Ужо победим!
Вдруг – то ль причудилось («Шлепок-шепоток рыбьего хвоста о сапог? Язь?» – предположил рыболов, мысленно витая в дому) некто, за ракитою вымолвил: «Спеши!»
Водяной? Вряд ли, – усомнился ловец. Чуточку тревожит брехня. Эво их еще, за шелюгою невыбранных верш! Лаем поопосле займемся. Некогда, – мелькнуло в сознании, подумаешь: лай – все-таки не город… И там, знаемо не меньше собак. Дескать, говорят обыватели: чем больше, тем лучше. В набольших собачьего племени приятно ходить?
Дабы развернуться у морды сельник потянул на себя росшую вблизи камышину; хрястнуло; с верхушкой в руках, ладвочкою стебля мужик, чуть ли не упав, чертыхнулся. «Против, – подержал на уме: – та же, понимай живота: ходные спотычки, препятствия и тут – косяком… Свычное, не стать привыкать. Редко всё идет по задуманному, чаще – не так. Хочешь получить удовольствие, какой-то успех, труднодостижимый – борись; бей да бей. Даром ничего не дается, нетути бесплатных удач. То же: окружающий мир; как не так? Вечные завады – помехи в действиях, повсюдная ложь, драки то и дело, в рядах… Противления… Измены друзей. Что ни говори – опровергнут как-нибудь, по-своему речь… В штате, да и тут, иногда – склоки, воровство, зубоежь».
Стебель, но уже без метелки, зрилось деревенскому, всплыл.
Тестюшко!.. Без шапки остался; как бы, – сопоставил мужик: смахивает… Корень, в земле! Укко не желает сорваться – что ему Великая Русь? Также, нипочем не уедет за море, в столицу свеян. Дескать, приглашали; ну да: шуточно сказал, понимай. Любится на устьях сидеть, в пригороде. Крепенько врос! Даже и не корень… ага: непоколебимый валун. Так же, приблизительно думает подруга по жизни, – промелькнуло в душе: норовом – едины… Кремень!
Видится, стоит, на колодезях, – припомнилось Парке: по воду пришла, на ключи по-за огорожею, в низ: бренчала на расшитом подоле, яко у росийских молодок в красногорском краю – короновидый чепец, долгий, до земли сарафан. Даже и теперь надевает материно амы; да пусть; полюби – родное итак. Понизу передника звоны-бубенцы-погремушки, всякие, в рядок, еже есть образы каких-то зверей… Вольская порода – с чудинами; отсюда пошло, якобы название: чудь.
Как-то углядел, на Покров: плавала околь портомоенки, в чем мать родила. Двадцати шти годов – старый! – закручинился он, Парка, скрывшись от ее наготы. Впрочем, невзирая на возраст позже, заотважась женился.
Вот еще, такая чудина: собирались обрить; Найду, разумеется; но; перед выхождением замуж. Требовал старинный обычай, видите ли-от… Возбранил. Еле удалось отстоять. Что это еще за дела: косы под лезье от косы! Так бы, не вмешайся – тю-тю…
Дальше – легче. Втайне от свеянских попов, по старине окрутились, тут же на подворье, под соколом. Венчал иерей, ныне многолетний старик житель деревеньки за бором[5], отставленный от служб Онкудимище (у Спаса пред тем, в пору лихолетья служил). К вечеру Ыванова-дня, постного – считай, через год люба родила близнецов. Далее, в черёд волхвований акки, чудодейственных дочь, Марье избыла немоты.
Ну-ка полезай-ка в роток, Ягодка (гулять, так гулять!). Покалывал, вертунью усами, вскидывал подчас, дрыгоногую, да так, что летит выше головы; хорошо!..
Радость никому не заказана. И тут же, рядком, с прозеленью, как бы в глазах, рысьими казались – жена. Вскинешь – и еще, и еще. Нравилось возиться с робятами; на то и досуг. Бавилися часом, в низке. Помнится; такое – забыть? Ну-уж нет, – проговорилась в душе: противу хотения; но. «Не выйдет, ничего не получится», – изрек в пустоту, выразив наумное вслух. – Даже и теперь… По-людски! Это вам не землю возделывати, пашню орать; именно; чем легче, тем лучше.
…Лучшего не будет, по-видимому… Дочка визжит, радуясь полетам, Иван, помнится, в одной рубашонке, до коленок завидует: ну, тять, покачай! Пожалуйста, чего тебе стоит; как-то, приблизительно так. «Ручики, отец поломаешь: девка, не охапок травы! падает!» – вопила жена. Гневалась порою настолько, что переходила на крик – с тем, зелень проступала в очах, сузятся, а чуть приласкай – сызнова глаза-васильки. Так-то вообще, приглядись как следует, они голубые, но и можно сказать: с некоторой блёклостью синие, как та бирюза. Рысь, кошка дикая – смотря для кого; старосте, посельскому – зверь.
Так ему и надо, врагу; кто ж еще?.. Поможет, часком; Зорьку-ту, пропавшую одаль, в заболотьях привел. Это называется: враг? Двойственно!.. как, впрочем всё-всё, что ни наблюдаем окрест, видимое нами; ага: спорное, – подумал рыбарь, действуя у дальних мерёж;
Ранее, – мелькнуло у Парки, – даже у пылающих доменок, в тяжелом труде горюшка особо не ведалось, а тут, в чужаках исподволь пришла живота, которая не снилась ночьми… Да уж, так.
Реяли над морем каявы, ласточки носились у дома с деревянного птицею, то дальше то ближе, часом скуповатое, солнце, оживляя низок берега, в сторонке от лоз высветит, бывало на платье любы дивовидных зверей, маяльники-те, погремушки, да, иное взблеснет в низке жемчугов-маргаритов даренный с рождением двойни бабкою супруги златой[6].
Много ли с тех пор изменилось?.. к худшему, – подправил не вдруг мысленную речь селянин, вообразив бережок, сызнова поросший лозьём. В нетчиках все хуже и хуже, – лучше! Получается, врет житель омутка водяной. Странно; у кого научился? Ветром занесло? Как-то так; выглядит вполне по-людски, человеческое, будем считать: как правило, и даже в селе, под городом… повсюду – обман.
…Эт-тот корабельник: монетка!..Только-то; игрушка, для женщин!.. Даве, пополудни жена чистивши корап, талисмант. Моечной золою, в тряпье… Коло портомоенки. Ну.
«Всё, так всё; выбраны, – подумал рыбарь в некоторый час: – Не тое; мало, не совсем по нутру. Так себе – улов. Да и пусть. Верши кое-где дыроваты. Эво их наставлено!.. тьма. Более десятка, двенадцать. Можно бы, на мелях добавити – чем больше, тем лучше; прибыльнее… Снова – трудись? Хлопотно мерёжи вязать! Лучше отказаться от жиру. Долгая морока; вот, вот: как-то не совсем по-людски – людие стремятся к занятиям, которые легче и, единовременно прибыльнее; так повелось. Каждому – чем больше, тем лучше, лучшего… и – сразу… Как так? Лучше, самолутшего: даром, – шевельнулось в душе, – прочее, похуже – врагам… именно: чем хуже, тем лучше;
Но, да и затон маловат. Лучшего не надо. Живой, сыт, любим. Старосте б такую жену!..»
От-т тебе и свейская власть, хаемная нищими. Вздор! Лучше ли – московский хомут? Сказывали, русь, корабельщики залужских земель, в селах урожай – пополам; исполу работают хлеб. Равенство де, молвил купец Марко – ладожанин. Как так? Где уж там, оно – справедливость. Якобы; на деле: грабеж. Это бы еще ничего – исполу, бывает похуже: кто-то в закрома, по сусекам, яко бы, вещал коробейник, русич засыпают зерна менее довольного, с треть. Прочее – владельцу земель. Две правды, получается; но… каждая, в отдельности – ложь; не исключено, что нелживого, не в том, так в другом даже на Руси не бывает.
Во как на боярщине жить!.. Поданный коруны – не то, в лучшем положении: тут сельник облагается данью сносной для прожиточных бондов, сеятелей-от, земле-тружеников средней руки; туточко терпимая дань, впрочем далеко не для всех; разные поскольку. А там? Полный произвол, самосуд. Нечего срываться за Лугу-ту, к Великой Руси… Но да человек – не скотина, ко всему привыкает; к голоду, побоям. А то ж. Где они, права человека на довольный кусок? Нету, при таком дележе. Трудно, если не невозможно лучшему из лучших сословию залужских людей, правозащитникам в судах на Руси лаяться за разные правды!.. Можно посочувствовать; ну. Две правды – больше, но и, с тем, ни в одной истина, коли говорить правдою, а не по-собачьи: полная, для всех справедливость даже-то и не ночевала; по-нашему, постольку поскольку на Руси, да и тут каждому – своя правота…
…Все-таки, однако – живут. Да и не уйти, от бояр. Слыхом, разрешаются выходы, на Юрьевый день, осенью, когда большинство пахотных людей обмолотятся, и то для таких, что не записалися в крепь, не барщинных, – а так, не уйдешь. Это как попасть в кабалу, грамоту, согласно которой должен отработать горбом те или иные долги. Лучше уж на свеинах жить… Каждому – свое получай.
Белая береза пестра: с белью чернь. Вслед за огорчением – радости, – звучало в душе. Всякожды случалось, по-разному. Хорошего больше. Доброе частенько не видится, коли попривык жити не имея хлопот – дар воспринимаешь как дань. Чуть что не нравится кому-то из подданных, встают на дыбы. Станется, пожалуй: потом как-нибудь, в грядущем учнут, взявшись за руки шататься по городу, сомкнувшись в ряды, так что и водой не разлить, с воплями «Долой! Не согласны! Против! денег, денег давай! Больше, сразу!» – все еще впереди… Незачем винить заморян – знай, трудись. Тут родина, с могилами отчичей, к тому ж не старик – можется стоять на своем даже и в такой животе, – проговорилось в мозгу с тем как, на обратном пути взвиделась цепочка жилищ. Можен потрудиться за трактом, в поле от зари до зари, в штате – за Невою, на ловле и… чего уж таить мысли от себя самого: всё еще, по-прежнему конь пахотный в постельном труде.
6
Дом;
Что-то, показалось не так.
Вершин, озираясь помешкал прежде, чем пуститься к жилью.
Разом хорошо и не очень… Чересчур по-людски. Все противоречит, как будто бы, одно одному. Яко бы: гроза надвигается, не то пронеслась где-то невдали Калганицы. Странное какое-то всё, – проговорилось в душе. Что ж то происходит? Изба с птицею на взлете, под соколом на месте, целехонька, над нею висит, медленно смещаясь на павечерье, в сторону моря – к западу – прозрачный дымок. Печь, стало быть давненько затоплена. Чуть-чуть разбредясь, мирно пощипывая травку, на придворном лугу кормится семейка гусей… Больше бы! У самых ворот, в полном одиночестве кур, клёваный, заморыш – петух. В общем, ничего примечательного, думалось Парке, свычное, и даже – баран, выломивший часть городьбы.
Дивное в другом: от крыльца, только что спустившись к земле мчит, простоволосая теща, одаль, позади животинных выпусков, едва различима в сереньком безмолвии – Зорька: странное не в том, что без пастыря, а то, что ушла с выгонов, собака в кусты! В бор тянется? Не менее странно: рядом, у причала – посельский, староста, похоже вблизи где-нибудь, шатун почивал. Смотрит по-хорошему, ласков; первым, дружелюбно витается, – отметил мужик. Чуждое какое-то все, кажется враждебным. Вот-на!.. Что за ощущение: страх? скорбь душевная? С чего бы?.. Да нет: видимо, причиною страха, или как там сказать, правильнее: то, что не выспался, – итожил рыбарь.
«Здравствуй!.. Соизволил приветствовать… Расщедрившись; ну; как бы, – промелькнуло в душе рыбника в ответ на привет. – Прежде побеседуем с тещею – несется, в низок. Вскрикнула чегойтось; вдругорь. Что бы это значило?»
– Гм… Чо тебе? Ах, рыбы. Потом; после, – проронил на ходу, с полуоборотом назад – и, пообещав поделиться быстро, на едином дыхании взлетел на лужок.
– Хювяхя хоомешта, – выговорил, – доброе утро… Як ты говоришь: не совсем?
– И; нет. Сопсем-сопсем, хозяин не топрое.
– Чегойтось не то? Акка! Не томи, отвечай… Медленнее, не лотоши… Як тебе, такую понять? Ну-к.
«Пришлые! Так вот почему брех, лаище в туман, по дворам жителей, на всё лукоморье, – догадался мужик, вслушиваясь в тещину молвь: – Бает, на родном языке, знаемом не так чтобы очень, слабенько, с трудом разобрал: в селище нагрянули, в темь сколько-то заневских, свеян. Четверо ли? Впрочем, пустяк. Более существенно: штатские, бурмистры; ага: сыскивали, дескать следы тех, что укатили за Лугу-ту, затем чтобы вкупь с розысками править на них, выходцев подворную опись. Будто бы, вещал коробейник свеины затеяли своз беженцев обратно. Как так? Из-за рубежа?! Ну и ну. Выдумал. С другой стороны, сицевому – как ни поверить… То же, полагаем, в наход сыщиков свеян, в полутьме взбуженный, глаголовал тесть – видимо старуха не лжет, перевирая подчас кое и какие слова.
Друго заявились; впервой шастали в минувшем году. На-ко ты, опять нанесло. Высадились на берег, с лодки, да и ну – по дворам. Больше, заявляет Колзуиха пытали про Ваську – Сокола, куды упорхнул, спрашивали де, у крыльца, в Речке про какого-то Гриньку, местного, быть может в действительности. Кто он такой? Этого ни в естях, ни мертвым, ни же, стало быть в нетчиках никто не знавал. Или же, карга перепутала – повыше, рядком с выгонами Гринькина пустошь. Далее кустарников – Деевы… Постой-ка, постой…
– Медленнее, акка!
«…Могли, тако же хватиться менялы, пеняжника именем Гришка, но ведь то – на Песках; одаль… и, к тому же скончался, в позапрошлом году. Жаленько не так, чтобы очень; именно… не свой человек. Ну, а что касаемо Васьки, Сокола – понятная вещь: больше-то и некому выбежать; пытали о нем – хаукга, у родичей суть: ястреб, сокол; приблизительно, так».
Судя по старушечьей молви, путанной – вещали по-свейски, переводчиком был кто-то из людей ижерян; трудно ли доспеть, при желании заморскую речь? Али же, вполне допустимо: растолмачивал наш кто-нибудь, русак – горожанин. То есть, получается: дед, укко чужаков понимал.
Кто бы это мог растолмачивать? Неужто? Гуляй? Нетука; вестимо, не он. Даром, что умел говорить мало ни на всех языках свейский отчего-то ему, сказывал разносчик не дался. Кроме того, тихвинец, гуляй не похож на переводившего речь. Песельник, Верста (горе луковое!) чуть посветлее, будто бы то: истемна-рус, виденный старухою – черен; мушта, говорит кочерга. Эк-к ее, вдругорь скособочило! – скорбит поясница, посочувствовал зять.
– Ну-ка повтори, да помедленнее, с толком: не стар? Нос – крюком? Это у кого, у толковника? – прибавил мужик. – «Надо ль, – промелькнуло у Парки, – сказывать такие подробности – неважное». – Всё?
– Нетт. Коре, Пааво.
– Горе? Отобрали – чего: серп? оберег? Не понял. Корап?
«Жолото-корапликка оти!.. лайва… оти, оти, проп-пал!.. оти» – донеслась до ушей истина, которую зять все же кое-как уловил, вслушиваясь в тещину речь. Выкраден, – мелькнуло в сознании заветный поклон, оберег, врученный жене в час как родила близнецов! Так! Так, так, не иначе. Лайва, безо всяких сомнений сиречь: наградная деньга, златочеканный корабль.
– Кут оти, старая?! – воскликнул мужик. – Отняли, да отняли. Кто: писарь? крюконосый толмач? Во наговорила!.. отстань.
«Оти, оти… Взяли, да и всё; уволок… Хапнувши какой-то наглец находник на деревню, из ратушных людей, бургомистровых, а кто – не прознать, – думалось как шел на колодези, пониже двора. – Бестолочь какая-то… ну; что с нее, старухи возьмешь?» – Виделось: в траве, на ключах, неподалёку от малого, который кипит, в белополотняном уборе, водьском разумеется, с вышивками – люба, Что это надела передники? Ах, праздник, забыл. Акка заморочила голову, так будем считать. Вототко вдругорядь склонилась, пятится, – отметил супруг. Там же, в стороне родников, неподалёку Иван, Марья – для чего-то присела… Встав, переместилась в низы. «Думают сыскать корабельник, – промелькнуло в душе: – вкупь… соополчась воедино; тешатся надеждою, цел».
«Подсеченная яблонка я, бедная, кручинная, немочная» – чует супруг с тем как, перебравшись за пряслица у репной гряды, быльником спускается в дол; «Выкосить бы это бурьянище, мамаеву рать!..»
– Высмотрел-таки, на грудях, вор, – проговорилось в низу.
Ойкнула; послышался всхлип.
«Надо же вось так подгадати, – донеслось до ушей: – Лотка, из нее чужаки. Ой горюшко. С Ыванова дня, целый в сундуку пролежал. Вовремя схотелось надеть!.. Нешто, если даже и выронил в поспехе найдешь в эттаком, по пояс былье? Всё-таки подходим: а вдруг? Юммала поможет, господь нашенского роду… И тот… Оба. Помоги, не оставь, иже еси на небеси!» – Голос временами срывался от наклонов, подчас, еле уловимая одаль, саженях в сорока слышалась чухонская речь.
– Акка говорит, чародеица-та: все пропадем, ежели не сыщется оберег, – звучало в низу откликом на мужнин вопрос: – Як произошло? Невзначай… вдруг. За руки надумал тянуть – в лес… в чащу-ту, придворную… сильно… силою.
– Как? – Вершин, – зачем?
– Да уж: не по ягоды, Цвет, – проговорилось тишком в сторону того, кто внимал: – так… Блуд выдумал творити насильством, – проронила хозяйка нехотя, потупив глаза. – Вырвалась, Черемухин Цвет. Ну и, во отместку содрал, чтоб ему пропасти, врагу. Понял? Наконец-то внялось?
«То-то и пошло по деревне лаище, собачья брехня, в темь, – сообразил селянин; – думалось, на Мье: пустяки, вышло, на поверку: беда. Право-но дурак дураком! Нет бы возвернуться к подворью, с плавней Голодуши назад! Расхлебывай теперь кисели… Да уж, так».
– В Речку собиралася лезти, на носу именин. После послезавтра, вот-вот. Чаялось, братеник подточит загодя тупые ножи… Нетути, пропал!.. И секач. Тоже затупившись; ага… Нет бы – самому навострити, Веточка Черемухин Цвет.
Высказавшись, Найда притихла, сызнова склонилась к земле.
– Толку-то. Ишши, не ишши… Тшетно. Уволок, негодяй, шшоб ему пропасти. Дай срок. Я т-тебе… Годи, скорохват, – молвила, привстав: – Не уйдешь. Я т-тебе таки посажу де-нибудь потом, нападателя в глубокую воду. Али же – убью… все равно.
Станется, пожалуй; прибьет… Чаятельно, всё необычное – в порядке вещей, даже, временами убийство. Это ж как понимай: женщина! – дивился мужик, в легкой оторопи. Ну и дела!.. Думается, впрочем: утопит.
Мокрое внизу на вершок, с ходками в росистом былье, амы потерпевшей, хозяйки сузилось в каком-то движении, – отметил супруг, подле рукава, у подмышки взвиделся разорванный шов.
«Хрупкая? кручинная? Гм. Стренутся – пощады не жди. Экк смотрит бешено, несчастная женушка, – подумалось Парке: – Нате вам чего наблюдается: не женщина, – рысь; кошка дикая. Глаза-то, глаза: будто собралась нападать – с прозеленью; именно так. Гневается. К счастью, отходчива: слегка приголубь, лютую, – представил на миг, – очи – васильковая синь… То же происходит вокруг; воистину; всё-всё переменчиво, не только глаза».
Несколько бренчалок внизу левого передника, чесяряттит, крайних оборваны, един погремок (чищенный, – отметил супруг) только что нашелся, в травье. Худо, что пропал корабельник!
Видимо, когда отбивалась от кого-то из пришлых, лодочников – предал гайтан, купленный, по случаю дешево, казалось в торжке, новенький на вид ремешок. Не выдержал ухватки, ну да, – вскользь проговорилось в мозгу. – Новое бывает похуже проверенного временем старого… Зачем покупал? Сдуру; получается, так.
– Лутше бы бы срезало им голлову! – роняет жена: – Выя разболелась, в крови… Нетт как нет!!
– Сыщем, – неуверенно, муж: – Где-нибудь найдется, – изрек, чуть ли не потрогав свою. – Шея-та? Пройдет, не горюй, – молвил, приголубив; – а то;
«Синие, так будем считать», – произвелось на уме.
Двойственное всё на миру, спорное, дробится на части, верное соседит с неправдой, мечется туда и сюда, в противоположных подчас, можно говорить направлениях, – подумал супруг, – правда с оговорками – ложь.
Подсеченная яблонка – так, сходится; куда бы ни шло. Кручинная – опять-таки верно; не противоречит случившемуся: горе, считай… Лучше бы сказать, полуправдою: прямая беда. С Веточкою малость не то.
Пень, кой там – веточка, – мелькнуло вослед, в знании своей виноватости: вернулся б – и всё, не было бы жениных слез. Чуяло ведь сердце, – ан нет, все-таки уплыл, недотыка. С песенкою!.. Во скоморох; в точности такой же, как Федька, – мнил, вообразив Нюенштад. Именно… И кто она есть, кстати говоря беглецу в худшее от лучшего, Федьке песенная, скажем хоть так, сущая под Тихвином бабонька по имени Настя? Но, да и вполне допустимо: не было такой в животе – выдумал большое ничто: песельник; Баян, да и только!..
Умница, с другой стороны: все-таки получше иметь (больше ли – отдельный вопрос) бабу в голове… Хм… не то… нежели ходить по блядям. Главное: всегда при себе! Так, в среднем, – рассудил селянин.
Терпится покаместь; ништо. Пень, так пень. Важно ли? Авось прорастет. Выправимся, чуть поопосле. Как-нибудь; достанем корап… Веточка и пень, при таком взгляде на неважный успех розысков у дома, в будыльнике, по сути – одно. Веточка и Веточка; пусть. Нравится, и ладно, раз так. Не сопротивляемся-от. По-нашему: хоть как называй… И не переспорить. Своё! Это вам не то, что Настасья! – Вершин недовольно поморщился, припомнив градок. – Слезная, покаместь жена (всё пройдет как-нибудь потом, образуется) – и лучше, и больше. Разве что, в людском понимании (да ну их к чертям, насмешников): жирку маловато. Как ее, такую понять? Противоречия – на каждом шагу: есть есть, казалось бы; чем больше, тем лучше!.. Пробовали как-то заставить, силою – встает на дыбы. Умеренность в еде соблюдает – большего не хочется; но. Как-то не совсем по-людски. Чуть что не надобное любе – отпор. Словную борьбу ненавидит. Лучше уж, в таком положении со многим смириться. Выгоднее, как бы… И то: чем больше на тебя нажимают, тем сильнее отпор насилию, вообще говоря. Как не так? В чем-то уступи, не воюй.
«Нам… всем пропасть! – Ям-ма волчья! Слышь? Акка говорит: не к добру. Надо же такому стрястись… Ведает» – услышал супруг.
– С кольями на дне, понимай? Вылезем, – ответовал муж. – Как-нибудь найдется; эге ж: выкосим будыльник – и все; мало ли бывает потерь, – молвил, зазирая в глаза спутнице по жизни, а там – горечь затаенная, скорбь, их заполонила тоска! Слез не было, как будто – иссохли, канула недавняя лють. Где она, небесная синь? Так меркнет васильковое поле с наступлением сумерек, представил, вздохнув; яко бы – заросшее озеро, иначе сказать.
Чем больше врастала Найда в его жизнь, тем незаменимее зрилась. То бишь, по-иному, – подправил мысленную речь селянин, со временем все чаще и вяще виделась как часть самого. Что ж, что не бывает в миру незаменимого, мелькнуло у Парки – в целом, приблизительно так. То же, очевидно как день, в отношении его как сожителя, с ее стороны свойственно еговой хозяйке; женина словесная любость – всякие, там разные веточки в порядке вещей: женщина, не баба-яга. Не Старостина женка… вот, вот: можна угодить как мужчине кое и когда в любострастном; ночью – для чего бы и нет? Оба они, вызналось не так чтоб давно искренне друг в друге нуждались;
Эта, – промелькнуло у Парки обоюдная нужность представляет собой, как бы, двуединую волю – и теперь надлежит внутреннее, силу желаний вытратить на внешнее; так… На определенные действия.
Ужотко найдем! Станется, хотя и не вдруг. Выручим поди горевальницу. А как же еще? Женина беда и его, мужнина, бо всё – пополам. Свойственное миру стяжателей никак не пример. Где уж, там делиться по правде, поровну, – хватают, себе чуть ли то не всё целиком… Да уж, так.
Хоть из-под земли добывай! Лучше бы, – явилось на ум: сразу же пуститься всугонь, брегом (за околицей – тропками), чтоб след не простыл. – Так тому и статься, – изрек, чуточку подумав; – и то.
– Скрылись – а куда потекли? акка? – вопрошал селянин, встретившись нечаянно взглядом с тещею (старуха, серпом скашивала подле колодезя, у вётел бурьян). «Дурища, – мелькнуло у зятя: стебли – хоть секи топором сей чертополох, на забор»; «Пяйваинен алла… хозя… шалмакси» – достигло ушей нечто не совсем вразумительное.
Парка: – На юг?
– Да. Там. Под солнышко поплавали, салмой, – вторила для ясности Найда, вяленько махнув рукавом в сторону избушки посельского, который (с двумя порядочных размеров язями), крадучись вернулся домой.
– Как вы говорите: проливом? протокою? Да? К Лиге, понимается так. Или же на Стрельну, к сородичам, – вещал селянин. – Гад-дина!.. Не выйдет, шалишь. Только бы нагнать, сволоту!.. Я т-тебе, наглец. Не уйдет.
«Достали до печенок, проклятые, – подумал в сенях, нашед на перевернутой кадке оружие, капустный секач: – Дело ли ось так выражатися, по-штатски, по-матерному!.. Дык сорвалось. При женщинах! Куда бы ни шло: где-нибудь в рядах, на торгу… На пристани, в конце-то концов. Ай нехорошо получилось: дома! – промелькнуло в душе чуточку смущенного Парки. – Ну и допекли, немчура!.. лодочные, так понимай».
Всугонь! – заторопился крестьянин, бросившись вослед, побережьем. Только что, недавно уехали; раз так, не уйдут – но спустя некоторый час, на бегу вперся в непролазный ивняк; поздно, нипочем не догнать, – сообразил в кустарях.
7
Кто ж сволок?
Надо бы еще расспросить старосту, посельского – Немца и, быть может видал что-нибудь Прокопий, сосед – знаемо, глазастый мужик… Даже чересчур, по словам Ксении, еговой жены. Да и не мешает затем сунуться на Речку: а вдруг что-то присоветует родич, набольший семейства – Оким, косвенный свидетель того, что произошло на ключах, ибо-то живьём наблюдал кое и кого горожан… косвенный участник, ну да.
В сущности не так чтобы очень зельная потеря; двойственное. Кто не терял то или иное добро? – тщился приспокоиться сельник, возвернувшись от старосты, с пролива ни с чем, и, передохнув на крыльце тронулся в заречье, на Речку.
Только-то: изъят корабельник, – думалось как шел по тропе в сторону соседней избы. – Да уж, получается так; но. Бляшка, украшение женское!.. Не так; не совсем: дар – за боевые заслуги. Мужество и честь не пустяк, редкостны теперь на Руси… бывшей, – промелькнуло в сознании, – что, впрочем не важно, да и не последнее – верность. Токмо лишь единственный раз, помнится в руках подержал; впрямсь; как не жаль? С мыслями о прошлом осталися. Куды их девать? Сокол бы, наверно вписал оные в карманную книжку; в сонниках бы-от прижились.
Были, вещал укко рати мимоходом, из Нова-города на Полну-реку, такоже Сестрой нарицаемую, дабы вернуть долг свейским немцам за их находы на Ыжору и Водь: жгли крепости на финской земле. За море пускались, по льду, али же то сплыли в ушкуях, то бишь, получается в каторгах, какие теперь плавают вблизи городка. С русью, во главе соплеменников ходил воевать некоторый уккин прапрадед. Славу и богатство достали, отомстя вероломство, и напротив Ругодева, у Нарвы-реки щит делали, красно говоря, по-васькиному – русьский запор, к немской нарови, на тех же дверях: возвели крепость Ывань-град[7]; нарва, как известно любому – поперечная стяжка поверху стоячих досок, скрепа на дверном полотне.
Так что никакая не мелочь, в сути – наградная деньга. Шутка ли: награда за подвиг! С тем, что украшение: знак доблести былых поколений. Знамение славы прапрадедов – колзуихин дар, золоточеканный поклон ставши родовою святыней. Можно ли такое предать? «Корабелник-от Ывана Василевича» – видится надпись, тиснутая вскрай ободка; далее: «И сына Ывана». Верность – имение существенное даже теперь; ценится во все времена.
Вообразив женщину с детьми, у колодезей, старуху и Немцева, мужик поместил рядом тихвинца Галузу, разносчика, с которым на днях виделся в заневском градке, русича с лопатой и с коробом; рядок невзначай выплывших вблизи от Романовки, представших воображению знакомых людей чуточку спустя замыкает смутно представляемый Паркою – безликий – толмач.
«Ён?» – произвелось на уме.
Кто же-таки есть истребитель ихнего покоя и счастья?!
Вряд ли похититель монеточки – торгаш, коробейник. Собственно не кажется, – точно! Федька-от – едва не святой. Совестлив, не жаден; ага. Что ему якшаться со штатскими? Гуляй – в стороне. В городе и так дополна пискающих перьями крыс, водятся свои переводчики. Федюшко, гуляй тот же деловец, из простых, что и, предположим сапожник, – вовсе не из племени лодырей, отпетых бездельников гулящих людей; даже попрошайки – трудящиеся, делают деньги чуть ли то не в поте лица, можно бы сказать, на жаре. Так ведь получается, ну; межи песняром и гулящими громадная разница, – подумалось Парке. Но, однако для нас лучше утруждаться рыбалкою да сеять зерно, нежели тачать сапоги.