Юрий Гнездиловых
Захват
Впрочем, к неудельной гурьбе виденных в минувшем году странников, шатучих людей тихвинец, давнишняя бежь с родины, гуляй-сукноносец некоторым боком подходит: в общем, ни забот, ни хлопот… Птичка божия. Зачем перешел? Ну его, не наши дела… лишнее, – мелькнуло в мозгу.
Время, как мы знаем торопится. Заглянем вперед:
Происшествие у дома под соколом еще обсуждалось, обрастая подробностями, кои подчас больше походили на вымысел, как вдруг по селу стала разноситься молва, давшая немалую пищу для иных размышлений, связанных с возможною в будущем не только в деревне полною свободою слова – но, однако и тут нужного, увы не нашлось. Ни, тебе достаточных признаков, примет похитителя, досадовал Парка, ни, тем паче узнать имя негодяя захватчика в миру не далось.
«Ровно ничего не видати! – словно растворился, наглец. Сходно пропадает песок, прячется в глубокой воде», – с горечью сравнил селянин, силясь раздобыть в езерище маловразумительных толков снадобье от мук в голове. Слыхом, на прошедшей неделе, через несколько дней после посещения им, Паркою градка на торгу в кровь измордовали за что-то переводчика Стрелку, русича, бежал от своих; скрылся за рубеж, в королевство от неправой гоньбы?.. Якобы – неправой; небось что-нибудь таки натворил. Врет староста, – подумалось Вершину в кружке поселян, временно досужих. Вот-на. Глупости. Отколе узнал? – дома по неделям сидит. Некие вещали: Матвей выбежал, спасаясь от казни, заслуженной, так будем считать. С дыбы вероятно сорвался, полагает Прокоп.
Руки приложил, по словам видевших руду перелёта свеин – всеизвестный мздоимец, ликом зверовидный секирник рыночный солдат Олденгрин; тот же наблюдатель порядка, что ударил его, Вершина цевьём бердыша.
Сказывал, де оный русак, пользуясь дарованной свыше, генерал-губернатором свободою слова, битый держимордою приставом, что с некоих пор в селах по всему губернаторству на местных людей, выбежавших из-под свеян чинят поголовную опись для того, чтобы их, нетчиков назад обращать. Как?? Почто?? Дескать на Москве или за морем, в столице о тех, кто перебежал от свеян будут вести переговоры. Надо же такое затеять – ярмолочный торг! Ну и ну. Что же, что какая-то часть сельников ушла до Руси? – кто-то, через те же границы перебрался к Неве. Как-то не особенно верится, что будут обменивать, но все же… а все ж… Дыму без огня не бывает. Дело ли – меняться людьми? Чай, не скот.
Вершин не бежал разговоров, даже кое-что из вещавшегося в узком кругу сельщины, досужих людей, в мыслях о дурном происшествии просил уточнить. Как-то, услыхав от соседей, что на Марьином дню, также переписана Лига сызнова утратил покой. Думалось: наверное те, кто уворовал корабельник; веска, почитай – за околицею, около Стрельны. Рыскали – рукою подать, около, в какой-нибудь миле! Как бы то, оно ни сошлось.
Ён?.. Кто ж-таки польстился на оберег? Матвейка – толмач?? Вот не знал. Судя по словам вездехода, Федьки – губернаторский писарь. Тихвинец, гуляй на него, помнится рукою казал. Ён, не ён? «Тля! Клоп скакучей! – веря и не веря открытию, озлился мужик. – Вытворил прямое палачество. С другой стороны, вроде бы и сам виноват: песенку тянул, недотыканный, – а кто-то, меж тем хапнул родовой талисмант.»
(Сиречь, оказался не в лучшем, как теперь говорят, лукаво, непростом положении; красивая ложь).
Видимо украл писарек, он же, на поверку – толмач, – предположил селянин, – казанный в торгу перебежчиком Галузою… Так! Сыщется, раз так, по приметам: черен, борода капитонска, стриженная, сошкою – нос. Чается, найдем, в городке!.. Тот, не тот? – вслушиваясь в толки селян, соземцев и теряясь в догадках мысленно казнился помор; худшее, что сам оплошал. Ну, а что касаемо слухов, сущих по всему околотку – правда, почему б ни поверить. Не далее как лонишней осенью – и год не прошел суе проходили по избам некий писарек – гражданин, староста и давешний пристав; «Мастер на любую послугу!» – промелькнуло у Вершина, когда вспоминал;
Пристав занимался иным: «Назовись-ка ты, рыбак да оратай королевским солдатом!» – призывал мужиков. Петру, одинца, бессемейного таки улестил, – а потом шурин в латники идти отказался. В мире несогласных прибавилось… Ага, возразил. Денег маловато назначили; как будто бы так. Больше – лучше.
Сколько же их есть, перебежчиков? И чем ни житьё? Родина – и пряник, и кнут. Нечто наподобие; но; так ведь, на поверку. Ей-ей. Главное, – подумалось: дом, печь – сердце пятистенка, большого и, вдобавок жена; незачем за Лугу нестись; отчина превыше обид. Как-нибудь потерпим захватчиков, заморских людей; право же. Зачем беготня? Жив – живи. Малое, что водится в доме, коли есть таковой, в сущности – не так-то и мало. Ну, а поглядим за рубеж: рай? Золото и прочие вещи, лучшие на взгляд обывателей – смотря для кого. Чается не больно уж сладко за границами Соколу; чего упорхал? – вкралось в размышления Парки. Вряд ли захотелось отправиться по жирный кусок; было-че, нахваливал в Красном, книгочеюшко хлеб, смешанный с древесной корою… пылью, в недород. Ох-хо-хо. Надо же додуматься, умнику: оставил, бегун чуть ли не боярский дворец!
«…Ну-ко, – рассуждал селянин, от слаби на ходу спотыкаясь кое-где за Романовкой, – послушаем дедку: грамотен, в речах не лукав. Мнение хозяина Речки, – думалось как шел, – не пустяк. Эх бы докопаться до истины!.. Да кто же содрал?» – С тем, Парка обернулся назад полюбоваться наследством, медленно спускаясь в низы, недоуменно похмыкал.
Птица, рукотворная – памятник; ну да, о себе. Скрылся, неизвестно куды!.. Впрочем, говорил о Персидах. Де она, такая страна? Може бы, сие королевство, или как там сказать, правильнее-от – баснословье? Выдумка писателей книг? – предположил селянин, стукнувшись о створку ворот. Впал в ходе размышлений о брате в слишком глубокую задумчивость, за что поплатился, – но, таки ухватил чуть не ускользнувшую мысль. Нет бы усомниться в написанном, – связалась в одно прерванная нить рассуждений, – Васька (далеко не простец!) в книжную Перейду поверил. Туточки, на устьях пришло в голову ее повидать. Словом, обуяло мечтание, поддался на блазнь. Чем же то еще объяснить ставшееся? Именно так. – «Горюшко – читателям книг!» – проговорилось в душе; Парка, сожалея поохал. Истинно, – пристроилось к выводу: «Инако зачем было бы сходить со двора?»
Позже, за воротами думалось:
К тому же, как встарь братец, полагаем вступал с кем-нибудь из местных разумников, таких же как сам истовых читателей книг в длившуюся месяцы прю. Вздорили, по делу и попусту, возможно, дрались. Худо заканчивали спор! Надо полагать, зачинателем ученых бесед чаще оказывался Васька. Судя по его словопрениям с двоюродным дядей поводы для ссор добывал с помощью безвестных писцов тех же, растлевающих ум, читанных по дурости книг… Слаб выдержкою; именно так. «С чем бы то еще побороться?» – баивал, скакун, суета, бросив незаконченным дело, нужное лишь только ему. Так себе, считай – дел овец… нужное для дома, напротив делывал вполне по-людски, что впрочем-то, само по себе, как-то – не совсем по-людски. Что выбежал? Затем, что не смог сколько-нибудь долго не ссориться? Возможно и так; вроде бы. С другой стороны, противостоявшего Ваське в спорах драчуна собеседника могло и не быть; правда что.
Почмокав губами в смутном понимании шаткости вторичного вывода, мыслитель вздохнул;
Вспомнилось куда и зачем двигается;
Вслед изошел более досадливый вздох.
Вряд ли-то, – сказалось в сознании. Житейское – вздор: люди!.. Погрыземся помиримся. Причину бегов надобно искать в сокровенном. Видимо, себя самого чем-то изобидел; ну да. Жительствуя в полном довольстве, да еще без жены, которую довлеет кормить – маялся разладом в душе. До переселения – лад, после такового – разлад, – вывел в заключение Парка.
Выбежать, положим-то – выбежал, – а там, на Руси? То же; от себя не уйдешь. Без родных мест будет ли спокой на душе? В общем, не сиделось – и деру, выбежал, – а как, почему – неисповедимая тайна. Подлинных причин не доведаться, – мелькнуло вдругорь с тем, как приближался ко всходцам, чуть повременив у крыльца. Также, не узнать почему держится за дом Онкудимище, отставленный поп. Звание одно, не жилище. Даже у по-сельского лучшее; ну да… Не совсем; лучшее – без печи? Ну ж нет. «Все же, хоть какая-то есть», – пробормотал селянин. Мается в такой конуре, что ее поздно разбирать на дрова!.. гниль. Мало ли кругом, за деревнею покинутых изб, – думая, повел бородой в сторону колодца мужик; праздных – своеземцы разъехались. Дома как дома. Нечего стыдиться: ничейное. Возьми и вселись.
Что ж-таки, оно происходит? – в общем, не взирая на лица, – уточнил во дворе мысленную речь селянин. Чем переселения кончатся? Возможно от них будет кроволитная брань. Господи, абы не война. Чур, чур! Не надо – лишнее. И, с тем наряду могут ли вернуть перебежчиков переговоры? Да и состоятся ли? Блажь. Бабушка надвое сказала… Двоица! опять. Вот так так; чаятельно, всё на миру – двойственное, – хмыкнул мужик; делится, само по себе… Ну, а коли все-таки будут, завершатся ничем. Всякое глаголют в миру. Должное случиться – одно, приемлемое – некий успех задуманного нами подчас, в действительности – нечто иное. Полаются, за чарочкой водки о делах, посудачат – и на том разойдутся; дескать, мол не наша печаль.
…Сходят не единственно бедные, что, в общем понятно, – в диво: изошли за рубеж уймища середних людей. С пашни окормлялись; Балда плотничал, не хуже, чем Васька; лучшие подчас выбегают! – говорили в градке. Также, кое-кто появляется (неважный пример, впрочем): Федька, вездеход – коробейник… Староста деревни… Толмач. Ровно челноки веретенные: одни – за рубеж, сельщина, в погоне за лучшим (с голоду? Возможно и так; разные бывают имущества), иные сюда. Что носятся? Убей, не прознать. Бегают, и всё, кто куды.
Столь же непонятно зачем вздумалось выпархивать Соколу, – приправил к речам, в мысленную кашу помор. Чаятельно, сей перебрался из родных палестин к городу не сам по себе, сиречь не по собственной воле; нудил переехать пример старшего из братьев; ну да; первым улетучился Птах, он же, по-крещёному Фрол, – проговорилось в мозгу среднего из Вершиных братьев с тем как, покидая крыльцо вшагивал в пределы сеней. К Выборгу подался и там будто бы, в корельской земле (финская? – и так говорят, в городе), спознавшись в рядах с некоторой знатной литвинкою пробился в купцы. Рухлядью пушною торгует. На тебе! ага, меховщик. Видели еговый корабль. Был набольшим у домничных выделок, теперь, говорят видевшие в шкурах доспел. Выскочка считаем; ну да. Ну и ну! Вот бы подивился меньшой.
…Жил в Красном, с дядею, читателем книг тронутый ученостью сын Лебедя Федорко – Жеравль, их с младшим неразъятого братства, Соколом двоюродный брат, столь же неуемный читатель всяческого рода житий. Васька пристрастился к заразе от кого-то из них; в среднем, получается-от… Важно ли? Скорее – от дяди.
Лебедь отличился в трудах, может быть единственно тем, что по недостатку иных сколько-нибудь стоящих навыков порою носил в Кут, железоделам еду. Сын чаще появлялся у горнов; больше помогал языком. Сей Лебедев потомок, Жеравль первым упорхнул в зарубежь. Видимо, прочтя Околипсис[8] предвосхитил грядущее: годка через два (три? четыре?) в третью и в четвертую домну стали забегать барсуки… Далее, с единственной книгою, а было четыре, али, кажется пять… Много! улетучился Птах, вслед – Сокол. Выехали, обще – с детьми, женками, понятно как день, да и кое-кто с батраками человек пятьдесят.
«Де же ён таки подевался? – прозвучало затем в недрах стариковской избы: – Ук-ко! Ук-ук!» – в неверии, что тесть отзовется вяленько покликал крестьянин, выбираясь долой.
Оба записалися в нетчики, – мелькнуло в мозгу: вслед за корабельником – сей. Больно уж, того, чересчур; этого еще не хватало! Сыщем, усмехнулся пришлец, вскидывая взор на хлевок. В естях, не прику́пился к нетчикам, похоже на то. Кажется, сгребает назем… будто бы. Да, именно так. Хочет на Обуховой пустоши землицу поднять.
– Ба! гостюшко! Явился помочь?
– Здра-авия! Изыди, Оким… Неа. Поглаголати, ук. Трудишься? устал? Отдохни. Годь мало, на часовинку дельничать – успеешь, с говном.
Кто именно унес корабельник гостюшко и тут не узнал. (Сказанное – сущая правда. Это, при известном условии, скажись наяву, мог бы подтвердить усомнившимся и сам потерпевший. Сколько продолжалась беседа нипочем не доведаться, поскольку прошло чуть ли не четыреста лет; ведомо, что сельник без надобности лгать не любил).
«Втуне протаскавшись к сородичу, – мелькнуло в душе Парки на обратном пути: – Труженик, умеет читать – грамотен, а в целом – не наш; токмо для себя – молодец. Ровно ничего не сказал по существу, грамотей… Али же не смог уловить главное за множеством слов? Мусорные, больше итак!»
8
Был день, склоняющийся к раннему вечеру. Пожалуй, идти!.. Как там, в поле? Да и по-за трактом, в лесу требуется нечто свершить.
В мыслях о дальнейшем крестьянин обогнул озерцо, вышел к заболотной тропе. Вон прячется в кустах Дубовица, слева, по незримой с низов, тянущейся к дебрям дуге речку обступили домки. Прежде, до захвата земель свеями сия деревенька, Телтино была многолюдною, не то, что теперь: только и всего поселян: Обернибес Николаичев, по слухам – литвин, да многолетный старик отставленный от служб Онкудимище, с приемным Юрейкой – пристал на моровое поветрие, да кое-когда встретишь одичалых котов. Отрок, иереев приёмыш промышляет рыбалкою, а поп огородничает. Было, когда ржицы, али даже – на праздник творогу, мяска принесешь на полуживое подворье; почему бы и нет – людям и себе самому, сельщине с коровой и лошадью во нрав, хорошо.
Ветхонький домок Онкудимища, который вот-вот явится у нарвского тракта под вечер похож на вертеп околодорожных разбойников, – сравнил пешеход: стража заповедной земле! – кажется, особенно под вечер с дороги зловещим; разве что какой-нибудь шестник запоздалый, храбрец переночевати зайдет… Как там, за неделю отсутствия: дозрела ли ярь, главная кормилица – рожь?
Что это: да где он, борок? Вырублен, у самого тракта, но таки не исчез, договорилось в мозгу, с тем как мимолетно порыскавший туда и сюда, чуточку встревоженный взгляд выхватил подсказчицу ель. Воноко; сосновый подрост. Рядышком, в полете стрелы. Дале, на таком же примерно, небольшом отстоянии проходит большак, нынече, по-новому: тракт – тянет в направлении Нарвы, к павечерью, то бишь на запад: оному початок у церкви Спас Преображенье, в Песку. Там же перевоз в Неенштат; с милю отстояние дак.
Вершин обращает глаза в сторону поповской избы: «Эво избекренилась! Хх. Валится… Для робких – зловещ; дом как дом: с печью, – промелькнуло в душе. – Надо бы, пока не упал в некоторый день – подпереть. Так же, помаленечку, вниз клонится в Песках, у Невы церковь, заколоченный храм».
Около избы чернолесье: ольхи, вперемежку с окрепшим за лето подростом осин, подле, закрывая окно – купы бузиновых кустов. Далее, нетронутый – бор. Издали посмотришь: домок старца отставного попа чуть ли не по крышу зарос. Это бы еще ничего, – ниже стариковской избы ольхи кое-где – во дворах.
Помётная считай деревенька, брошенная. Ох-хо-хо-хо. Заросли-замуравели приморские веси так, что позади, например той же Телтеницы, рекут, в прошлом (в позапрошлом?) году в речке поселились бобры! Нате вам… Преследуя вепря, староста набрел на плотину и хотел поживиться, но не тут-то и было: якобы, со слов Онкудимища изведал отпор от пасынка – и вслед, по своей черной, завистливой природе, злобствуя подпруду сломал. И бобры, после совершения им этого злодейства ушли, как сходят разоренные люди.
Спрятались от глаз, не видны не только с довоенных времен сущие околь деревеньки, – думал, оказавшись в бору: под чертополохом подчас – одаль – не видать большаков! Даже кое-где зарастают, говорил вездеход Федька вековые пути, торные дороги-те, в прошлом – тракты из Корелии к Нову-городу, но этот большак все еще весьма оживлен: реденько, а все же снуют, аки в старину ездоки, думалось, как вышел на тракт. Всякие; подчас, говорят мимо стариковской избы, слепенький – протащится лирник, видели гурьбу скоморохов… Нищие… Порою, пройдет полчище наемных вояк. Далее Тентулы, на запад, в сторону Копорья и Нарвы (свейские – не часто, на Дудорове): финские избы, кое-где, на песках по сторонам большака есть постоялые дворы. Вон крог, кружало сборщика таможенных пошлин Крига, в коем дозволяется бражничать с утра до утра, званием Червленый Кабак, он же, по-инакову: Красный, там же, при дороге корчма, тот же, понимаем: кабак – новый, говорят на деревне; «Странно!» – шевельнулось в мозгу.
За траториями, к Нарве – кавгалые, сказал бы Оким, дальные поселки у взморья местного ижоры Автоева и горстка иных, чуточку правее, к губе, полуразоренная – Стрельна.
Так же безотрадно и тут, – воображая на миг жалкое попово пристанище подумал крестьянин перейдя через тракт: – Бор кончился; правее пути – крог, закамышелый кустарь, еле различимая – топь. Дале, за Червивым болотом труднопроходимая корба, вставленная в черную грязь; остров небольшой высоты. Темно-голубая стена взросших на особицу елей, починаясь вблизи глохнущего ныне распутья, Росстаней (избушка стоит все еще, пустая, рядком) тянется на южный восток. В сутеми елового леса издавна, по слухам живет, кормится поганками нежить: высохлые (как понимай? снеди – предостаточно)… дивья, леших дополна, кое-где шастают искатели кладов – некие не люди, не звери, одаль, в заболотьях – кикиморы, понятная вещь: прячется, на спячку ведмидь… В южной стороне – подосинники; вестимое, так. С голоду – грибы как грибы.
В пакостное это урочище, глаголет молва были в позапрошлом году трое стариков ижерян, с некою (неведомо) ношею, – припомнил мужик. Хаживали, дескать туды ублаготворяти лесных данием поминок – даров, то есть приносили поклон. Правда ли, оно али вымысел – осталось гадать; двойственная правда итак. Простительно, пожалуй… эге ж; как, – проговорилось в душе, вскользь, – на посиделках не врать? Мелочи; куда поважнее басен: помогло али нет дание поминок, даров!..
9
Тракт; За большаком клонящееся к западу солнце; Над заболотьем, синеватая – мга. Вершин, обозрев окружение, опускаясь в низок, тропкою, слегка призадумался: идти, не идти? Где ж мета, у которой надысь выбрался, обутым на тракт? Кстати, не мешало бы вызнать что это решил задержаться около, повыше кустарника вон тот человек.
Судя по котомке и посоху в руке – богомолец. В общем ничего подозрительного, кажется нет. Воноко еще пилигрин. Этот, молодой, в камилавке – шапочка такая, носили в раньшие годки поджидает старца, своего сотоварища, который отстал. Точно, – успокоился Вершин, покидая большак; в среднем, получается: два сорокалетних мужчины (двоица, опять двадцать пять!) Ладно уж, терпимо – не двойственность, – явилось на ум. Оба пешехода – паломники, и тот и другой. Редкая весьма, вымирающая ныне порода шестников – калик перехожих, но, однако, поднесь можно повстречать таковых. Чаще, говорили третьёводни, под час посиделок ходят по эстляндскому тракту, нежели в корельской стране.
Корба, за болотом растет, ширится, узрел селянин с тем как, отойдя от обочинных кустов лозняка, тропкою вбирался в низы; «Сосенок – раз, два, и обчелся», – вскользь проговорилось в мозгу; тянется, по кочкам следок; оный кое-где пропадает – и тогда на пути через проходимую хлябь к острову, сухому ведет череда сломленных в минувший четверг, все еще зеленых ветвей.
Сказывали, где-то у леса, рядом или, может в самой корбе, в ельниках недавно исчез некто иноземный купец. Сунулся, по пьяному делу – и прощай. Утонул? Бесы, говорят заманили. Силою… Эге ж: по-людски… Воем, в неимении воинов с мечами, солдат. Или же, купцу померещились в болотине талеры, мешок серебра. Не исключено и такое; почему бы и нет? Жаль, что не проверишь догадку. Помнится, Прокоп утверждал, клятвенно, раздумав креститься (дескать заболела рука), что на острову – за осинником, южнее, где он, врушка видел, на рассвете шишиг, якобы имеется клад. – «Взял бы, пустомеля и выкопал», – мелькнуло вдогон;
Ужасов порою наслушаешься, – думалось Парке. Разных, поелику народ веси разнороден; ага; то бишь, одинаковых нет. Чаще о хозяевах корбы носится худая молва. Что уж говорить о проезжих, коли в заболотной трущобе, слыхом пропадают свои! Как-то, по словам своеземцев той же деревеньки Автоевой за трактом, в лесу канула, ушед по грибы двоица крестьян русаков.
Долгое время он, Парка не заглядывал в сутемь, позже, заотважась вошел. В одночасье кое-что из молвы, связанной с пропажами сельских жителей вполне подтвердилось, даром, что диковинных нежитей, шишиг не видал.
Суть в том, что в заостровье, незримый за многосаженными, потолше купцов елями стоит березняк, с коего в безбрежную даль непроходимых болот ящеркой змеится гряда, рекомая чухонцами Коврой; сельга, поясняет Оким. Так себе – гряда; поясок, тянущийся в топь, на версту. Эта, неширокая сельга вадила-звала на восток. В Русь. Ну и, сообразно сему где-то за Гаври-ловой сележкою – Луга, рубеж. Худо ли, оно – затаиться в дебрях перед тем, как бежать? Мыслимо, сюдою снялись, – предположил селянин, думая о тех кто исчез.
Осенью он, Парка вырубил на сельге деревья, вытеребил нижний кустарь, долгие стволины посек, выжег всё это, позднее – вспахал… Днесь выпала работа серпу. Справимся ужо, не впервой.
«Слышь, робь: Юрейко-то, попович в лесу ноги костяные видал, человеческие; подле – кафтан, выговорил как-то в кругу сельщины; «Воистину так. Человеческий, Прокоп, не собачий» – молвил для ушей гончара (оный не поверил, сосед). Чаятельно, бесы подвергли, противу охоты веселью: воем заманив, пояснил в дебрь – защекотали, до смерти. Далее накинулись вороны, объев добела».
Извод его, нелепу возьми, Парку, молвили крестясь мужики; скотское поди-ко надыбал отрок, не людское костьё, – с тем, неустрашимые одаль, проверять не спешили – знается, никто не ходил в сторону гряды, за большак. С пользою брехати не грех.
…Зачавкало, почуялась вонь; кончился бродучий следок. Далее, заметно подсохшая пошла ручьевина с редкими клочками кустов. Бывшее досель одесную – справа, предзакатное солнце стало поворачивать к западу, отметил мужик, и теперь некое подобие тени, образуемой телом, вытянувшись по-за ручей кажет направление в дебрь.
Чу – пение! На тракте?.. вдругорь? Вылетит какой-нибудь злыдарь, гадина с лицом добряка – и всё, и пропадай, ни за шлант…
Сельник, замерев уловил робкий шепоток рогозы.
Кончилось?
В безмолвии квякнуло;
«Тишь? Бесы-те?»
С провалом ноги, вымочив штанину взлетел пахнувший болотом пузырь. В елях, за ручьем – тишина. Чуждых, с подвыванием звуков не было, как в прошлый приход, паки же – спокоя в сердцах, полного, чуть-чуть постояв думал, набираясь отваги перед тем как идти в сумрачную чащу не сталось.
«Здра-авия вам, лешее дивье!» – крикнул в худоватый подлесок – и затем, без сапог, которые у самой протоки, саженях в десяти заблаговременно снял, храбро устремился в ручей.
Вот берег; позади, за спиною, чуял, подымаясь от грязи, черной, как везде на болотинах, смердят пузыри.
10
Сушь! твердь!
За гниловодьем – иголье, падшее с еловых суков. Свет, смеркшийся под пологом леса кажется наполненным призраками, точно идешь в некотором сказочном царствии, порою обманчив, – подивился мужик. – Тут корень, там, неразличимая в папороти хрястнет валежина… Трухлявые пни. Где-то за шишижьим гнездилищем рыдает загоска, даром, что пора кукования давно отошла; «Противоречивое, спорит», – пронеслось на уме.
Вот, словно поперхнувшись козявкою кликуша примолкла; продолжает вещать. Долго! – пробираясь чащобою отметил ходец, слушая кукушечий зык. О, да не одна – перекличка; подлинно. Вступила вторая… Двоица, опять же… Да пусть.
Сызнова окрест тишина. Что-то за спиною, во тьме чащи продолжительно скрыпнуло, быть может обвис ранее надломленный сук. Робко щебетнула пичуга. Из-под ноги прянул, испугавши косач. Тетерев!..
«Иде же валун?? Около; куды ему деться? Вото-ка он, чуть в стороне – выискался идоло-камень, саженях в десяти. Знаемо; видали, не раз. Он де затаился, подмошник», – встроилось в сознание Вершина, когда углядел в порослях искомый горбок, виденный минувшею осенью, и то не весьма выпуклым, единственный раз. Глыбища поболее той, что расположилась на Мойке… у еза… подле омутка с водяным.
В светлое время дня этот исполинских размеров камень, почитаемый нежитями иссиня-бур, в темь-сумрак представляется черным; невдали – полукруг: вкопанные кем-то из местных жителей чухонцев шесты… Легкий смрад… Поверху еловых жердин с клочьями отставшей коры виснет, распадаясь на части-половинки от сырости гнилое тряпьё.
Тишь, полная – вблизи, по кустам ни наималейшего шороха, – отметил ходец, в следующий миг ощутив нечто наподобие страха.
«Да уж: ну и ну толстопуз!.. Так себе; не так, чтобы очень; право… А, с другой стороны – больше позаречного камня; втрое», – сопоставил мужик, встав неподалёку от глыбы, не спеша к валуну.
Если бы позадь оказался некоторый путник с дороги, мнимый очевидец того, что происходило в лесу подле валуна в лишаях он бы, наблюдая за Паркою решил, что пред ним вытесанный из древостоины чудской истукан; выглядело именно так. Встал, как говорится столбом.
Время не стояло на месте:
Вот сельник, продолжая разглядывать единственный раз виденное им, да и то к вечеру, шагов с тридцати капище[9], смурной, повздыхал, вспомнив старичьё ижерян; («Вернулись», – промелькнуло в мозгу). Трогаем, – решился: вперед! Как-нибудь.
Шажочек, другой… «Чо эт-то? Никак подвернул ногу-ту… свою… Ааа! кость», – сообразил селянин, вскрикнув на четвертом; да, так – чуялось, к биению сердца, слабенький, призвучился хруст.
Вглядываясь в крывший поляну папоротник, Вершин пригнулся: боже, пустая голова! Череп!.. да, к тому ж человечий, – промелькнуло у Парки, не видевшего в призрачной сутеми козлиных рогов; так бы, на свету не вскричал.
«Оссподи, помилуй! Вдвойне, думается нам согрешил;
С отчаяния к бесам прилез; что же то сие в самом дале, как не ихнинный храм? Святилище, ага… Невзначай мертвую главу раздавил. Худо!.. не совсем хорошо». Дважды, получается: вор; именно. Кругом виноват… Дык наполовину, отчасти; оберег пропал – и пошло, под горочку, одно за другим. Ну и получай по заслуге. Дважды провинился; и тут, натекось, в медвежьем углу. Господи, повсюду – плати!.. Впервые, неизвестно за что, невинный получил по хребту подле омутка с водным. Жердиною досталось; эге ж.
Найде норовим угодить, так бы ни за что не прилез. – Длани его рук, чуялось крестьянину взмокли, слух, от тишины обострившийся, отметил мужик с некоторой долею страха, вглядываясь в темь уловил несшиеся где-то над елями от бесьих жилищ тонкие, вразброд голоса; «Мучайся теперь, на распутьях, – подержал в голове: – Стоит ли? – подумал, вздохнув. – Или возложить, наконец? Надо и нельзя; пополам… двойственность… Всё то же, всё то же! Спробуем? А вдруг повезет. Акка говорила: они, бесы-те – отродья нечистого, не так, чтобы очень чистые (а что на миру чистое совсем-пресовсем?)… бесы-те, что те же собаки; могут, ублаженные взяткою на след навести. Примут на съедение дар – сыщется, так будем считать. Акка, ворожея права, потатчица; добром за добро нежитям явился платить – по совести, не то, что иной платит за добро по-людски… Справятся; и, с тем наряду, видимо нельзя исключать полностью, что сил не достанет. Череп сапогом проломить, скажем для сравнения – проще. Скушают – вернется корап. Есть же то, в конце-то концов полная, для всех справедливость. Поровну разделим успех, по-честному… Да как вам сказать: ежели как надо сработают заказ, не за так, все-таки-то – слава не им, – оная пойдет на верха, к Господу Исусу Христу, надоумевшему так рассудить. Ладно уж. И так нагрешил…»
Боязно? Не так чтобы очень; робкого десятка жилец в эдакую глушь не зайдет. – Вершин, продолжая стоять на половине пути от черного как поздняя ночь в медленно густеющем свете идола крестьян староверов, настроенный по сути на подвиг обернулся назад, вообразив на мгновение, что возле шестов кто-то произнес: «Приступай!»
«Что ж, почнем! Ан не для того же прилез, чтобы до утра колебаться, – пронеслось на уме. – Ну-ко выбирайся помочь, лодырь, захребетник… ага. Пристроившись, удобно».
– Ишш ты. Будет, поработай чуть-чуть, – молвя, усмехнулся мужик.
Сняв со спины короб (лыко, а порядочно тянет!.. едево), крестьянин извлек из пестеря посильную дань, тощего как смерть кочетка; «Не жадные, достанет на всех; не каждому – чем больше, тем лучше. Лучшее, поскольку не много едева: сожрут – не подавятся… немного не так: в меру – не совсем по-людски».
Но, да захотят ли принять? Предаваемый съеданию кур – синь… заклеванного выбрал; эге ж; сходное: страдатель за правду старец Ларион, в городке, жаждущий управы на власть, закрывшую молитвенный храм… На ногу слегка припадал… кур; петел жертвенный. К тому ж кое-как наспех, неумело общипан – действовал на заднем дворе за кладбищем негодной посуды – битая, тайком от жены. Главное, чем петька хорош: заклан вовремя; ровнехонько в полночь. Акка подсказала, не сам. Средненькое, в общем достоинство, не так чтобы очень. Как бы то еще, полусонный, с хлопотами соль ни забыл!.. Тут; в естях, разумеется; но. Загоди в карман положил, новый совершенно, без дыр.
Думая о том, что впотьмах внешность не имеет значения, мужик подступил к месту жертвоприношения ближе, обернулся к шестам и, поколебавшись чуть-чуть возложил дар за будущий успех предприятия на идоло-камень:
– Нате-ко вам. Едево, есть. Со-ольки… Без такого – не есть. Пожалуйте к столу, господа. – «Не вероотступник ли есть? Нету», – промелькнуло в душе. – Разве только самую малость: тушку, да и то кое-как подобием креста осенил. Кушайте, – звучало в тиши.
«Грех, – договорилось в сознании, когда отступил, – нашивати греческой веры человеку дары, кланятися идолу нежитей, но, с тем наряду веры ни на чуть не убавилось, так будем считать. Вдосталь нагрешил – троекратно!.. Ради безутешной супружницы – Всевышний простит. (Кто-то говорил, на Неве: можно что угодно оправдывать, идя к своему). Чаем, возвернется-таки оберег, пропавший корап… Дай Бог!.. Получится? И ты помогай чем-нибудь, по-своему, наш… иже еси на небеси. Оба, получается так… Ихнинный – похуже; ну да».
С тем – прочь, остерегательно пятясь.
«В горочку!»
11
Да где же исход?! Там, неподалеку от жертвенного идоло-камени чудских, на свету в мыслях путался, теперя – в суках…Те! Галятся, бесовское племя! Скушали небось, целиком (без головы), с потрохами, да и ну шаловать. С жиру, еже есть, понимай, по-человечески бесятся, – мелькнуло в мозгу. Это, по-людски – благодарность? Даже по лесам, пооподаль штата не найдешь правоты. (Как не посочувствовать Парке – в нынешнее время получше с положением прав живого человека на лучшее, в дремучем лесу: можно услыхать голоса некоторых правозащитников, имей коробок с песнями седой старины). – Водят, – промелькнуло у Парки по горам, по долам где-то невдали от пригорка, знаемого, подле опушки то туда, то сюда!.. Гм.