Юрий Гнездиловых
Захват
Сорок! Неужели-то впрямь этакие годы – его? Да. Да и нет: сложа и разделив пополам собственные годы и век семнадцатилетней жены, с чем-то небольшим – двадцать восемь; юноша… Почти молодой. Что уж говорить о другом: более существенно: крог, с винным погребом, у Нарвского тракта; вящшее богатство – Карвила. Хрыч… фадер будущей супруги скончается, не рано, так поздно – пятидесятилетен! Ого! Якобы – чем больше, тем лучше. Думается, что не заставит с этим, старикашка себя слишком продолжительно ждать.
«Душенька, сизоворонушка, – итожил: – не плачь. Стренемея ужо, не тоскуй. Жди… В мае. Возвернусь, и тогда…»
Что вообразилось в грядущем невозможно сказать.
Дом, недалеко от реки;
Ястреб над крылечком, резной – крылья по аршину, вразлет;
Мокрая – по пояс – трава, утренний туман, холодок, лаище встревоженных псов… Далее, в низу, на ключах – женщина: цветастый передник, маяльники, в ряд – погремки, золото, – представил жених.
«Нате-ка: и тут, на воде!.. Прошлое: вожанка; угу. Вспомнишь – голубые мечты мигом разлетятся, как дым. Эту и без денег полюбишь: краля! – пронеслось на уме. – Вырвалась, когда поволок эту свирестелку в кусты. Чаятельно, как-нибудь, позже сдастся и сия крепостца, даром на пути – вислоус, Паркою зовут, на селе. Кто же, як ни ворог… Мамай. Встретится – пощады не жди. Вспомнит, как его пистолетили, и тотчас… Да, да: может получиться, в отместку, пахотная лошадь убьет, насмерть, – да и как ни убить: трижды, колпаку насолил: с корабельником, у тракта, в суде… Выгородил Карло; ну да…»
Ночь, тишь… В Гудилове, на устьях Славянки промигнул огонек; вон кажется, правее берез, в селении, повыше – другой, около торговых рядов. Там крог, как водится; кружало, кабак.
38
На заре, после прохождения судном видимых довольно отчетливо Ижорских Рядков Свенссон повернул «Фостерйорд» к южному прибрежью Невы. За Бродкиным подводные скалы, река суживалась, и боковой ток, двигавшийся где-то в глубинах от наносной гряды правобережных песков сваливал, бывало корабль в направлении на Каменный Зуб[37]; «Первая угроза», – вещал, в сторону Матвея купец.
Для преодоления скал требовался знающий русло судовой проводник.
В Тосне, у которой пристали не дойдя до скалы таковых проводников без числа, но почему-то, игрой случая, на всходе к селу первым повстречался Таруй, с некоторых мест приходившийся – опять-таки, случай – родственником Вершину, Палке; зять старого ижорца, Окима езживал порою на Тосну, к свойственникам рыбу ловить.
Зыркнув на товарищей кормчего бегучим глазком, знахарь водяного пути дольше, чем того бы хотелось подорожнику свеев, Стрелке поглядев на него задержал несколько рассеянный взор на корабельной оснастке, выведав какая у «Литен» глубина погружения слегка покривился, пробуя послушность кормила, повертел колесо, тронул приводные ремни, полюбовавшись на флаг, реявший недолгое время около него, над кормою неопределенно похмыкал – и затем судовщик после невеликого торга сунул продавцу безопасности лопату-долонь; произошло рукобитье; Свенссон повелел подначальным подымать якоря.
«Ско-оренько, дельцы сговорилися! – отметил попутчик с тем как, опасаясь поймать взор путеводителя сызнова узрел водопад: – Воно-ко несущий угрозу плавателям – пагубный – зуб!.. Ровно посреди водоската. Видимо, оттоле идет слышимый за поприще гул».
…Отдвинулись подводные скалы, отмель на другом берегу – кара, произнес проводник, выше зеленца – островочка с гривою намытых песков, на левобережной стране заводь в полукружье осок, устьице – вливается Святка. Здесь, недалеко от заросших чернолесьем развалин православного храма, у деревни Петрушино затем чтоб ссадить с «Литен» корабельного вожа, лотсена пристали опять.
Плавание малость задерживалось и потому, что работяги матрозы, да и сам капитан, вымотавшись на водоскатах, у порога устали так, что временами пошатывались, ровно бы им выпало сходить на кабак. Для восстановления сил, вытраченных на борзине, у многочисленных скал требовался, как ни спеши, пусть непродолжительный, сон;
«Право же, нелишне вздремнуть!» – проговорилось в мозгу кормщика за тем как Таруй вышел на Ореховский тракт – благо водопад оказался пройденным сравнительно быстро шкипер, откликаясь на просьбу нескольких матрозов об отдыхе поспать разрешил.
Стрелка было, после того как расположились на роздых вякнул капитану о том, что умаляется ветр и надлежит поторапливаться, но судовщик, выслушав, лишь токмо поохал и, взирая на спутников рукою махнул.
Ветровеяние впрямь утишилось, к полудню пропало совсем, и когда, под вечер холсты парусов стали шевелиться опять ветр переменился на встречный. Жаль-таки, посетовал штадский, выразив наумное вслух: встали, не доехов до крепости лишь несколько миль! Долго ли, с попутным: вот-вот Аннинское, дальше, за ним выкажутся красные сосны – тянущийся около тракта на версту али две с чем-нибудь, нетронутый бор… Невская Дубровка; эге ж. Марьино, считаем – фурштад, проще говоря: подгородье; пригород, с рядком пристаней.
Что это? – мелькнуло у Стрелки, бросившего на суету, разом охватившую люд более внимательный взор: – Кажется… никак при таком ветре, с Ладоги, противном – снялись? Аще ли не так, для чего было бы вздымать якоря? Вот как! – Наблюдатель похмыкал.
Трогаем, как будто… Куда? К тосненским порогам? А, нет, – в сторону морских пристаней. Встав у колеса управления, ведец, капитан выкрикнул кому-то из плавателей: «Рею брасопь! вправо; притяни на бакборт. Кливер! шевели бородой! Ход… Так держать!»
Судно, поплескав парусами, по косой подошло к правобережной стране и, возвратившись назад, к левобережью реки выше святореченской заводи, свернув, понеслось в даль правобережья опять… Ветр вынудил вести «Фостерйорд» перекладываясь с галса на галс, как говорит капитан; ехали то влево, то вправо. Двинулись, – увидел Матвей, к верху – не назад, к падунам.
«Все-таки пошли! Ну и ну: вот бы никогда не подумалось, что можно идти вверх наперекор течее с помощью противных ветров! Надо же», – явилось на ум.
Аннинское… Сосны. Вдали, около Дубровки – пожар.
Последнюю, треклятую милю ехали едва не в слезах. Круть-верть; тоска… у левобережной страны чувствуется легкий чадок. Вот кажется и встречный пропал. Чу – мельница лопочет, колёсная… никак Тростяной? Марьино! Пришли наконец.
В шорохе одрябших ветрил с берега послышался лай.
Вовремя успели: фурштад! Ладога – чуть-чуть в стороне. – Всё же победили, с трудом, – главный корабельщик: – Сбылось. Так же вот, частенько и в жизни, херре неизвестный делец… промышленник – не важно, – вещал в сторону лазутчика Свенссон в пору, как сошли на причал. – Мне бы, дуралею прислушаться к словам господина… к вашим, – уточнил судовщик, раскуривая трубку;
– Чего?
– К тем, что говорили на Святке… около развалин. А я, – с трубкою в зубах, капитан, – выслушав отличный совет пропустил сказанное мимо ушей. Надо было, впрочем доставить сотоварищам отдых.
– Как же по-иному? – толмач: – Так же поступил бы.
– Да? так? Ой ли. Но и вы молодец: предсказывали… Ветер, ну да; в спину, выражаясь по-вашему, – примолвил не вдруг, посасывая трубочку, свей: – Правда что, за этим подвел: стих, переменился на встречный… вынужденно шли в бейдевинд. Хочешь, чтоб сбывались желания – умей парусить. Просто ли дается успех? То же приблизительно здесь. Плавания вверх, да еще при сопротивлении ветра несколько труднее, чем ход с помощью течения, вниз; так будет, полагаю и впредь, – присовокупил судовщик. – Флаг в руки! Действуйте в дальнейшем, за Ладогой подобно тому, как по временам поступают, преданные ветром пловцы.
«Хвалит? Насмеялся? Да нет – вроде бы, слегка похвалил; тоже молодец, старина, – произвелось на уме разведчика, польщенного тем, что изговорил капитан, встав неподалёку от Стрелки в ждании своих земляков. – Нате вам, таки удостоился его похвальбы, сказанной не вем для чего… Маль малая; приятный пустяк; именно; как будто тебе сунули, в гостях у свеян косточку, а ты облизал. Но, да и спасибо на том. Нравится; победка, по-нашему, какая ни есть».
Плавание вверх, – рассудил: – тоже разновидность борьбы. Флаг в руки, также и тебе, суд овод! Что ж, что в разговорах подчас вспыхивал какой-нибудь спор? – главное, что в целом сошлись; там – воля в голове… на уме, целеустремленность, и тут; да уж, получается так… В сущности купец не его, Стрелку, а себя похвалил.
В Нотбурге, у южных исадов, только что построенных свеями, речных пристаней выпало, при полном безветрии с неделю стоять! – Стрелке показалось, мотчали с выездом в заморскую сторону не менее двух. В ждании хорошей погоды шкипер, отобедав однажды, на корчме, пошутил: «Как-то не привык до сих пор, херре Неизвестный, бросать в плаваниях деньги на ветер, а теперь вот готов. Думается лучше отдать дань благоприятному ветру, нежели-то, встав на прикол обогащать корчмаря». Было от чего приуныть!.. Тут еще, одно к одному, при совершенном безветрии стояла жара.
Тишь. Пыль. Солнце, иногда притускняясь от кочующих дымок иссушило листву околодорожных дубов, даже несмотря на поливку привозною водой на огородах мещан, перевозчиков на остров и лотсенов хирели сады – дерева никли, зарастая паршой, сбрасывали с веток в траву мертвый зачервивленный плод. Где-то в Ярвосольском погосте горели мхи. Смрадное охвостье пожара, подобравшись к Неве заполонило Дубровку и затем, отступив двигалось на летний восход. Коло пристаней – пустота, сонные собаки, в тени. То же на товарном дворе. Сунешься от скуки на торжище – и там тишина, в будочке воротников – храп. Жар чувствуется даже у Ладоги, в версте от предместья, где, у перевоза на остров, около твердыни посад. Чуточку полегче дышать только у морских пристаней. Всё, кажется прониклось безвремением… Ветра! Дождя!
Тучки на летнем западе порою сгущались, ночью раздавался громок. То же, понимай – живота, – думывал попутчик свеян: вечно-то – чего-нибудь жди!.. Вот уж седина кое-где… в брудях, а почти ничего, можно говорить, не достиг – нету ни богатства, ни славы, ни жены, ни друзей… Дожили. И хоть бы тебе кто-нибудь хоть в чем-то помог! Сам, да сам. Был… бывший побратимко, Сергей – выбежал, незнатно куды. Жаль. Право же. Подчас побратим, яко бы – плечо подставлял… (друг, некоторым образом – ветр, дующий в твои паруса; можно бы сравнить). Ох-хо-хо. Как яблоки от зноя в садах, лучшие годочки – в бурьян… Тысячи? Вот, вот: а потом? далее? Нахапал – и все? Душу не укормишь богачеством, ужели не так – одинокому и деньги не в радость. Может получиться, милок, с тысячами – некуда плыть. Эх, Серьга!.. Можно бы, чего-то – ему… нищенствует… Позже. Дадим.
Что ж тот, Ненадобнов?
Желая догнать бывшего дружка-побратима выехал, как знаем вослед, малость задержавшись под Тосною, а также у Мги вершник прискакал на посад, наскоро обследовал пристани с пятком кораблей, там же, на пустом берегу моря-озера слегка отдохнул, полюбовавшись на крепость, напоил скакуна, выкупался, после чего, видя пред собою один только прибережный камыш потрусил невдалеке от воды, Ладогою к Липкам[38], на веток – и затем, выбравшись на тракт, закусив найденным в суме колобком, веруя в успех предприятия направил коня в сторону граничной реки.
То есть повернул к Лавуе, предположив, что корабль где-то изблизи в стороне; думалось, при полном безветрии не смог убежать далее пределов страны.
39
В Нотбурге, как видим, каких-то сколь-нибудь заметных событий, исключая проскок выборжекого гостя, Серьги не приключилось. Так же обстояло на устьях, даром, что вблизи от просторов Балтики, Соленого моря не было особой жары – этому частично способствовал, давая прохладу стлавшийся все ближе и ближе к Нюену от гирла Невы околобережный туман.
Кто-то из поморских жильцов сеял зимовое обилье, Парка, насушив карасей начал обмолачивать рожь; только что, в канун Симеона летопроводца выплатил в доход магистрата восемнадцать ефимков, дань за возведенный на Стрелку, якобы неправый, поклёп.
В один из таких дней к полунощному берегу острова, на старом пути к Невскому исадищу, в Канцы близился груженный товаром новгородский карбас. На взморье по всему подбережью пала, отемнив окоём волглая завесигда мги, свет наполовину померк, и лодье, чтоб не заблудиться в проточинах незримого гирла следовало где-то пристать. Люди гребли вот уже вторую неделю, несмотря на заход в гавань, на какой-то причал Выборга, ночною порой – силы подходили к концу.
– Вроде бы цего-то виднеется, – изрек носовой: – Дерево, как будто. Земля? – Всматриваясь в заморосившую с какого-то времени белёсую мгу плаватель, восстав приумолк. – Цё етто? Пропавши? А, нет, – кажется. Доподлинно: твердь, брег, – удостоверился кормчий, повелев приставать – и, через десяток гребков суднышко вонзилось в песок.
Низодол берега казался безлюдным, саженях в сорока, еле различимый в туманище, проглядывал дом; оттуда, с плосковерхой горушки двигалась неверная тень. Лошадь? лось? Нечто, продолжая спускаться уходило в кусты.
– Геи на берегу по куста-ам! – проголосовал носовой, собственник торгового судна, Кошкин в направлении призрака, приставя к губам сложенную лодочкой длань.
Сшествие, как будто замедлилось; из ближних ракит, в горочку шарахнулся птах – листвие, качнувшись под крыльями стряхнуло капель.
Тень-призрак, видимо – хозяин избы; местный своеземец, чухна? – предположили в лодье. – «Хы-вя-хя пайва, пои-га!» – взлетело с воды, и затем, то же – на другом языке, ясном для заморских пловцов: «Парень!.. Доброй день, мужицёк!»
Тишь; только что принявший, как будто человеческий вид призрак в одночасье пропал; «Де ты задевался, мужик?! – вскрикнул, проявив нетерпение другой мореход: – Ну-кка покажись!»
– Це-ло-ве-ек!.. Менниша! – с повтором по-свейски возопил носовой – и, единовременно с выкриком из гущи ракит на берег, к воде изошел впрямь-таки, похоже на то ведавший свеянскую молвь некто иноземный людин; первое, что взвидел старшой: на выходце была безрукавка – именно в таких, с меховою выпушкой в торгу на Стекольне, за морем, и также на Готланде, припомнил Степан позапрошлогоднее плаванье шустрят маклаки, перепродавая товар; голову, отметил пловец красил дыроватый колпак. «Пригородный кто-то, из местных; юноша годочков четырнадцати… старше, ну да. В общем-то, приятный парнёк», – думалось, когда рассмотрел отрочье лицо изблизи.
Не дошед сколько-то шагов до крутца, берегового обрыва с плетевом подмытых водою, оголенных корней малец, обернувшись ко взгорью продолжительно свистнул и, чуть-чуть обвалив скрытый на долонь, полторы свисшею дерниной откос вежливо отвесил поклон.
«Русич», – произнес в пустоту ближний от Степана гребец.
– Думаешь? – откликнулся кормчий: – Сем-ка мы сие испроверим… Далеце ли, приятель до Канцив? – молвил для ушей паренька.
– Близко, говорят корабельщики: без мили полмили, – прозвучало с крутца на знаемом главою артельных, Кошкиным с младенческих лет, вызвавшем слезу языке. – Кто буите?
– Не ведаю, брат. Кем бы то ни стали позднее, волею Исуса Христа – взвидится, коли доживем. Днесь, – проговорил носовой: – плаватели, новогородци. Правимо к себе, от Стекольна. Цё яно такое за твердь? А? Як: Хрестовой? – «Ну», – произвелось на уме. – Остров, – повернувшись к артели объявил судовщик: – Стало, бисюкарню объехали в туман, невзначай – Ваганово, таможенной двор.
– Мытницу? Ах, даже и так?! – вскликнул, услыхав сообщение один из гребцов: – Лизеймейстера, выходит надули – сборщика таможенных пошлин! Так бы то платили ваганное, за взвес да проход. Ну и молодчи, ай да мы. Стоит записать происшествие – на то и дневник. Де она, тетрадка?.. Нашлась. Графья недалече, цела; к счастью не сломалася; но.
– Я т-тебе, писатель! Нет, нет. Стой, Васька, укроти нетерпение, – промолвил старшой, мельком поглядев на гребца: – Эк-кой у тебе, доморощенного писаря зуд, висельник бумагу марать!.. Думаешь сойдет, пронесло? Да и неплатеж невелик. Вящшие врата впереди – охтинская гавань. Забыл? Ну-ко убирай писанину, – молвил с оборотом к юнцу:
– Таможенники есть на заставе? Мытари, по-нашему-от, – вскользь приговорил судовщик; – рекомые по-вашему, в Канцях: бисюкари. – «Есть. Четверо, – услышал Степан: – Главной лицент, пошлинник по-вашему – Криг… у коего, – ввернул собеседник, – на выданье красавица дочь. Ежели вечор не утек… Тут? на острову? Никого. Церковка, без пенья – и всё; можно бы сказать, пустота. Беспошлинно проехали, кормщик. Не придут, вылезай. Мытари на том берегу».
– Да? Уговорил, коли так, пёс тебя куси, подстрекателя, – итожил купец. – Ну-ко выбирайся, матрозия! Живее, сарынь, – в сторону: – Вставай-подымайсь, трудники, рабоцей народ. – С тем, начал разуваться Степан, следуя примеру писца; вото-ко и берег, низок.
Люди подступили к бортам. «Навались, навались, товарищи!» – прикрикнул старшой. Стронулось; пошло помаленьку. Тяжкий в мелководье, карбас на четверть должины, как не более, отметил подросток вытянули, скопом на сушу. Сколько-то людей, привязав судно к дереву, один – босиком вышли обозреть бережок.
«Дома! – вещевал, про себя крепкий, с небольшой бородою клинышком карбасный гребец, названный начальником Ваською: – Ого чудеса! Прямо-таки сон наяву! Скрывшийся под сумрачным пологом Крестовский рукав чуется, незримый с крутца, разве что по слабому плеску бьющей под корягу волны – видимость настолько ухудшилась, что кошкин корап кажется сдалеча кустом. Ровно бы Поддонное царство, не хватает узреть канувшего к рыбам Садка, гостя новгородских былин!.. Тут, на нежилом острову древнего купца-гусляра, как бы, представляет собою главный корабельщик Степан, столь же именитый пловец. Что это, однако на взлобочке, повыше ракит: терем? Не похоже. Овин? Вряд ли; на морском берегу? Что-то не видали сушил да молотильных токов, ставимых вдали от поселков и страдомых полей». Малость отойдя от своих остробородый вгляделся: «Вроде бы… Постой-ка, постой! Отрок поминал о святилище, откуда пошло, может быть название суши – даром, что уже без креста и с прохудившейся кровлею, – подумал босяк, – зримое вдали, за ракитами – старинная церковка, молитвенный дом…» «Де же ты живешь, мужицёк?» – проговорили позадь.
Вслушиваясь больше в себя, нежели в ответную речь Кошкин, разминая ходьбой несколько затекшие члены, потерев кулаком ноющий хребет, приумолк; «Старый – потому и болит», – произвелось на уме. – Около градка? у Невы? Ась? – переспросил судовщик.
– Но-о. Далее, у Нарвского тракту; подле, – отозвался юнец: – По-за Голодушею-от, коло подгородных кружал; наискось, напротив – таможенничей, в коего дочь, Фликкою зовут, – прицепил, выговорив, Красной Кабак. «Н-ну!.. Крог, трактория! Оттоль занесло? Чуть ли не на Выборгской тракт… к важне, – уловил мужичок молвь остробородого, Васьки. – Чо же ты в молельне забыл?»
– Ври, отрок! Ой ли то? Не верю, обман; скажет, – возразил бородач, слыша ничево паренька. – Не страхотно, отшельник? Един? Али-то с личентовой дочкою?
– Сам-друг, – паренек; – двое, с прошлогоднего вечера. Тебе-то чего? Вовсе не страшусь. Попривык. Боязно бывает когда, часом, разлетится туман.
– С девкою-таки?! Отвечай. Звать? имянем?
– Попович… Юрейко званием; приемной попа Спас-Преображения сын; некогда отец Онкудимище служил на Песку.
– А-аа… Тот.
– С товарищем. А ты говоришь… Девку для чего-то приплел. Надо же такое навыдумать, – примолвил юнец. – Ну тебя.
– И то, Василек; делом говорится, отстань. Цё ты на милашку насел; неце, – подступив к собеседникам вмешался купец. – Ён для обнимания с девками ешшо младоват. Рыбные ловци? Угадал? Сем-ка мы с тобой поторгуем, – подмигнув пареньку, молвил корабельщик: – ага: рыбы, на ушицу неси. От тебе, Юрейко алтын… Талер? Живоглот! Ай да ну: мастер загребать!.. Полуцяй. От те талер. С пошлинных, – изрек мореплаватель, достав серебро. – Думаю лицент подождет. Боек торговать, милухна. То-то, гляжу в Нове-городе о нынешней год рыбные ряды оскудевши – выловили невских сигов! – мал привоз. Уловисты немецкие тони?
Сунув за щёку талер, паробок собрался идти.
– Стой, погодь. Отроче!.. – Гребец помолчал, искоса взирая на Кошкина. «Спросить, не спросить? Можно бы – а только зачем? Никогда никуда не возвращайся… на Неву. Для чего? Лишнее – расспросы; а то ж. Спросим», – заключил мореходец – и, поколебавшись чуть-чуть, в мыслях о родной стороне выговорил, местному: – Ты… Есть еще… стоит ли у вас, подле Голодуши изба?
– Но-о; жнам, штоит. Да и не одна и не две, – более десятка… с пяток, – высмеял невежество малый, порываясь бежать.
– С соколом, – хватая рукав треснувшей у локтя рубахи уточнил мореход; – сокол над крылечком, резной.
– Так бы то и рек. Отпушти. Кто ее, такую не знат, паркину ижбу, на Ключах – лутшая на весь околоток. Выштроил, собе – и живет; жнаемо. Тебе-то – зачем?
Вырвавшись, Юрейко ушел, унося чудом заполученный талер, и через недолгое время появился опять. С рыбою.
Пока, в стороне чистили, подумал Степан чуть ли не бесплатных сижков прочие надрали берёсты; запылал костерок. Часть кошкинцев направились к судну загодя отыскивать ложки: – остро почувствовался голод.
Не скоро доберутся до Новгороду!.. Право же, так. – Набольший дружины вздохнул. – «Эх бы то успеть на причал в есень, до Филиппова заговенья, перед постом, – вскользь проговорилось в мозгу: – прежде, чем на плесах, под городом появится лед. С выездом слегка задержалися. И то хорошо – в непогодь, при полном безветрии достигли Невы». Далее, отправятся к Нотбургу – еще переход: семь, с малостью какой-нибудь, миль. Верст семьдесят. За Ладогой – Волхов: крепость, перед нею пороги… Доставай кошелек… Лотсены, порою неопытные могут шутя-походя на мель посадить. Видели на устье таких деятелей множество раз!.. «Двожды», – проворчал корабельщик, подгребая к огню россыпи чадящих суков. – А и в Запорожье полно всяческого рода препон. А бури, а подводные скалы, на море? А шайки воров? Дело ли, при этом – загадывать какой-нибудь срок? Двоижды и троижды – нет. Где она, кончина пути? В будущем. Отчальный денек, выход в плавание все еще зрим, помнится, – подумалось гостю, – а конца не видать.
Как двор? Как чадушки, особенно – Лещ? баловень! Как лавки, в рядах? Двор, в общем-то, довольно богат: светлицы, погреба, солодовня. В подвале у Бориса и Глеба огнепасимое добро. Из веку в век в храме творят память по убиенным при защите отчизны от врага землякам; в синодике церкви писано: покои, Господь павших на войне во Ыжере от рук свийских нимец княжих воевод и ново-городицких и также иных иже с ними воинов незнатного роду, в том числе – ыжорских собратий. – «Бились, – промелькнуло у Кошкина, – по слухам как раз где-то в понизовьях Невы. Может, на Крестовском[39]; в лесу?» – Бранники былых поколений виделись очам корабельщика при блеске мечей, рослыми – повыше, чем люд в торжищах, его современники, у каждого вис около плеча мушкетон.
Ах родина, отеческий дом!.. Стоит из него отлучиться – на душе непокой. Главная тревога: семья, недоросли; что же еще? Старшему из деток, Лещу за море давненько пора, – с нежностью подумал Степан, чуть пошевелив костерок. – Хват-парень!.. Да и Тимофей не простец; Ерш. Схож в чем-то на сего рыбачка. Станется, что он поплывет. Но, да поживем – поглядим.
40
Сумерки перетекли в ночь, а едва свет рыбачок островитянин, с товарищем зашли попрощаться. Вовремя: старшой корабельщик, выяснилось только что встал.
– Трогаемся… Тоже? домой? – вымолвил вполголоса плаватель, призвав к тишине: – Пусть ессё цютоцек поспят, – бросил, озирая артель.
– Будь здрав. Привет Нову-городу, – глаголал Юрейко. – Много там, чать наших! Было, изоброчат кого-нибудь не в меру – сойдут. Верно говорю, не наврал. Даже и с Корелии бегають, не только с Невы.
– Да? вот как? Е-асть; водятся, – прервав позевоту, подтвердил судовщик. – Цё же то ни быть таковым. Русь-мамка всех переварит – не подавится, откуль ни придут. А уйдут, скатертью дорога, не жаль. Всем хватит едева – и нашим, и вашим. – В сонных незадолго до этого, глазах корабельщика явилось лукавство: – Мыслится собе ускакать? – Мельком поглядев на приткнувшегося обочь товарища, издавшего храп кормщик, возвращаясь к беседе выговорил: – Так? Угадал?
– Не-а, – произнес паренек.
– То-то же, – купец: – Не спеши. Как бы ни пришлось в русаках, выбежавши локти кусать; истинно, – добавил, стрельнув оком на другого гребца – остробородого, прозванием Васька: остробородый, дергаясь во сне застонал. – В цём-то утеснят, претерпи. Бьют везде… В кажном господарстве по-разному. А ты и не знал? Видели таких, кто, сбежав ходит по сей день промеж двор. Бедники!.. А тут у тебя, в свеинах имеется дом, – проронил в сторону подростка пловец, – промысел, какой ни какой. Мало ли?
Попович кивнул: – Стерпится. Вдобавок – друзья: Крик, Шершень… Четверо.
– А там – никого. Истинно, приятель; сиди. Но, да и, бывает с друзьями, не имея серебряных, рублей – пропадешь.
Кто-то из моих соколков думает: богатство не скарб, нажитый горбом, не казна в скарбнице, а некая цель, внутренняя, знать бы какая, вроде путеводной звезды, – пробормотал корабельщик, вскидывая взор на гребцов: – Нечего блажить, потрудись. Лутсего не будет, зятек… бегатель, – ввернул мореходец и, легонько вздохнув, больше для себя, произнес: – Главное: утек, али нет из дому – здоровье души.
– Но, – изговорил собеседник, попытавшись на миг в слышанном хоть что-то понять.
«Умница; схватил на лету, даром что с лица простоват!.. В точности как Ерш, Тимофеюшко, – подумал Степан; мга, виделось, частично растаяв отступала к воде. – Надо бы его возбудити», – промелькнуло в мозгу плавателя, как перевел взгляд с призрака лодьи на артель. – Остробородый, выговорив что-то задвигался, протяжно взмычал; видывавший всякие виды, порыжелый треух спящего, покинув главу переместился к ногам. Снова полегла тишина.
Вскоре навестивший артель юнец островитянин откланялся – покликав дружка, посвистом ушел восвояси. Кошкин, отойдя от товарищей возжег костерок.
«Ну, П-палка: перебрался под сокола! Каков молодец! В общем, хорошо получилось; не пропали труды… Слава тебе, Господи – явь». – Остробородый, пробудясь потянулся, хмыкнул, стряхивая сонную одурь огляделся окрест.
Эк-кой же препакостный сон: чем-то похожего на брата колотили пистолью – по главе, по главе! Схожий на братеника, Палку дергался, поматывал ею, точно балаганный плясец, он, Васька силился бедняге помочь, тот падал на колена, вздымался – молотьба продолжалась… Преодолев немочь сделавшихся ватными рук, в знании что спит, ухватил склизкий от руды санапал и, попытавшись проснуться плотно сомкнул веки, тут же, в одночасье расплющил – и, таки удалось: в следующий миг пробудился. Думалось, вот-вот разорвется или выскочит вон, с перенапряжения сердце, чуемое, но обошлось… Жив! Ну и чудеса в решете.
Васька взглянул на руки: да нет, не в крови. Где ж треух? Вонде; отложился к ногам… цел.
В Красном, бывало, в молодости он развлекался тем, что, записав на бумагу истолковывал сны; то ж, по красногорской привычке, въевшейся до мозга костей, захоронясь от жены, Анницы проделывал в Новгороде – и вот теперь, как новоявленный гость морепроходец Офонасей, тверитин вписывает в приобретенный летошне по случаю в Риге, за морем походный дневник виденное ими в пути. – Васька, различив сквозь туман правобережье похмыкал: – Почему бы и нет? Самая пора настрочить то, как обошли бисюкарню, да и сон – не пустяк. Только бы старшой не узрел; сердится. Писать, не писать? Боязно, и, с тем наряду некоторый зуд обуял. Спробуем; того и гляди пальцы, – пронеслось в голове сами заберутся в дневник… Где же то? Не выйдет; ну да: скрылась мореходная книжка!.. Вонде. Забралась под кожух.
Вытащив подённые записи, пловец оглянулся и, пока не забылось лётом изложил в дневнике ставшее тускнеть и сменяться окружным сновидение и тут же вослед оное, как мог объяснил:
«Грамотно выходит! Эге ж. Сонный пистолет, самопал, – проговорилось в душе, – образно – крутая судьба, сиречь богоданная женушка, Степанова дщерь, иже, оказалось – не дар, но исподнебесный удар, божий, балаганной плясец, коего лупили стволом по голове – аз, Васька, Сокол, многотерпеливый супруг. Бить Анне Ваську до скончания века, или до случайной загибели кого-то из них… Ест поедом, вернее сказать».
– Благодарю, Господи, за все что ниспосылавши! Идет, старикан… тесть, – пробормотал новгородец, убирая дневник. – Досыть на сегодня. – «А что: складно получилось. Ей-ей. Всё происходило как в жизни. Так!.. Но почему, почему тот, во сне смахивал на Кречета, Палку?! Странно», – заключил про себя.
О том как обошли бисюкарню предпочел не писать.
Сон, произвелось на уме был, определенно навеян усталью, отчасти прошедшей, мгою и, быть может остатком страха потерять берега в час как опустился туман, видом окружающей местности, закутанной в мрак – островом с рухлявой церковкою, – подумал гребец; с тем, немаловажной причиною недавнего бреда видится, в ряду остальных давешний приход рыбачка, именем Юрейко, туземца: родину, Поневье напомнил. Можно ли сравнить с животою на Великой Руси? Трудно веселиться в зятьях; сходное – когда пистолетят. Он, Васька, бывший красногорец железодел, съехавший в Калинку, под город, а теперь, во купцах, яко бы ничей-никакой думал о своем положении, порою во сне!..
Кошкин говорит: рыбачок только что убрался… Увы! как не жаль: мог бы, расспросив безрукавого побольше узнать. Как он там хозяйствует, Палка?
Ну и бесовщина! А то ж. Чуть было и сам не схватил по голове – спасся лишь, единственно тем, что удалось пробудиться.
Что это?.. Похоже, действительность.
– Недужеешь? Хвор? Ась? – переспросил судовщик.
– Нет, здоров.
– Ой ли? – усомнился купец: – Выглядишь – как будто подмок, альбо схлопотал цем-то, без вины по башке.
– Аз??!
– Да, да. Кто ж ессё, – промолвил старшой, думая будить остальных.
– Правда? Пистоле… неуже… Вот как! – подивился гребец.
Васька, прикоснувшись ко лбу недоумённо похмыкал: «Так-таки – досталось? А что: может быть… Начальствам виднее», – промелькнуло в мозгу – и пока, чтобы не казаться больным тщетно вымучивал улыбку некто неотчетливо слышимый в глуби естества проговорил: «Не в радость тобе, Сокол промена мест!»
«Как бы то, судьба переехала телегою-от, с тем, как переехал на Русь; тяжко веселиться в зятьях!.. Ну и сон», – с горечью подумал пловец.
Вскоре приударили в весла, и затем, покосившаяся в сторону брега, к полночи (где все еще вис, кроя бисюкарню туман) утлая, уже без креста церковка Крестовского острова пропала в дали. Позже ее или разберут на дрова или же исчезнет со временем сама по себе, остров, на котором стояла нарекут по-иному, а пока что сие тронутое гнилью молитвище, мелькнуло у Васьки – памятник былой принадлежности отпавших на Свию, некогда русийских земель.