Юлия Григорьевна Рубинштейн
Купчая
– Спас нас как раз Алик, – продолжает Владимир, – он узнал фургон и шофёра, рассказал обо всём вашему батюшке, а уж Соломон Давидович… Вот он нас спас!
– Я же говорил – дело рук всех утопающих в мире, невзирая на цвет кожи, вероисповедание и оседлость!
Они всё углубляются в заводскую территорию. Заросшие клумбы, бетонные вазы для цветов, бывшая доска почёта – надпись по-русски и по-латышски на бетонной стеле ещё сохранилась, но металлический каркас аккуратно срезан. Окна в зданиях в основном целы, но попадаются и разбитые. Ни одной брошенной железки, разломанного механизма, какого-нибудь грузовика или кара – нет, металл здесь берегут. Берегли. Сдали до последней гайки. Не для работы берегли, а до последней гайки обратили в звонкую монету – у Владимира даже звенит в ушах от ненависти, будто эти самые звонкие монеты сыплются где-то в блёкло-голубом, безвыходно перекрытом волокнистой облачностью пространстве над ним невидимо для прочих.
Старинные узорно-кирпичные корпуса кончаются, они входят в сравнительно новое здание, бетонное с огромными окнами, так выглядели почти все заводы и опытные производства НИИ, где Владимиру доводилось бывать на практике, так строили в семидесятые. Коридор не освещён, двери с обеих сторон, а окон нет. Пахнущая волглой нежилой штукатуркой, лежалостью и конторской пылью реденькая темнота после августовского солнышка кажется по-настоящему тёмной. Арик опять светит фонарём. Шаркает по слегка выбитым плитам из мраморной крошки с бетоном. Последняя дверь, прямо в торце коридора, открыта.
– Надо же, повезло, – говорит Раиса Виленовна.
– А что здесь запирать? Уже всё взяли. Гы! – снова усмехается Арик.
За дверью спортзал. У стены – «шведская стенка», пол размечен под волейбол и баскетбол, правда, баскетбольные корзины тоже срезаны – видны маленькие пятнышки копоти на стенах. А в дальнем углу маты. Гора в человеческий рост.
– Вот на этом можно спать. Сколько-то перебьётесь, это же не может продолжаться бесконечно! А там по домам. Тут рядом всё есть…
Рядом действительно есть и уборная, и действующий водопроводный кран, находятся даже ведро и тряпки. Когда Арик с Владимиром уходят, за спиной у них уже начинают наливать в ведро воду. На прощанье, обернувшись, Арик напутствует остающихся:
– Дорогу запомнили? Если нет, можно поизучать, но не всей толпой. Ту будочку без дела не отпирать, там шастают кто угодно! Еда будет там через часок, а дальше…
Успевать за его циркульными шагами непросто, но Владимир старается. Старается и кое-как запоминать дорогу. Они заходят ещё в какие-то здания, идут огромными пролётами, выводящими в ничтожные каморки. Из одной такой каморки Арик звонит куда-то по телефону. Снова идут чистенькими и зелёными заводскими дворами. По Арикову бурканью – «со мной!» – снова оказываются на улице. Уже за воротами вагоностроительного.
– Мне работать надо, – говорит Арик, – а вы дождитесь того… сына солнечного Дилижана и давайте вдвоём назад, в «Запчел». Там вам на пожрать уже собрали, но надо уточнить списки. Возьмёте там у Кристины листок, как в нём сказано, так и напишете. Не пропадёте, вами уже из-за границы интересуются.
9. Кто боится Визенталя
Мягко пропела мелодия звонка. Покосившись на часы – восьми утра нет, кому он может понадобиться в такую рань? – Озолс взял трубку.
– Доброе утро, – сказала трубка по-латышски смущённым басом. – Вы, это, помните… Монтёр я. Есть вопрос, ну, не телефонный. Вы на работе как всегда?
Что ещё надо этому сиволапому, подумал Озолс. Кое-что полезное он в прошлый раз сказал. Ежедневное – или почти ежедневное – присутствие на заводе тоже приносило свою выгоду, не материальную, само собой, но незаменимую. Так что имеет смысл. И он ответил:
– Да, как всегда, э-э-э… господин… Ландсбергс. Можем встретиться в девять у проходной.
Одевался – мёрз. До того, что пальцы на ногах скрючивало. Кофе показался бурдой, пахнул заводской столовой, железом, автоматикой для бедняков. Знал: это организм развинтился, вышел из равновесия, это то, что медики называют вегетососудистой дистонией, всё от теперешней его вредной работы, но коньяк с утра – недопустимо, голова должна оставаться ясной. Лишь в машине удалось как-то сбалансироваться, словно разогнулась, потеплела, встала на место внутри железяка, до того стоявшая колом и очень мешавшая дышать и думать. Перестраиваясь на своём «BMW» в первый ряд перед заводской автостоянкой, он заметил – попробуй такого не заметить – фигуру верзилы-монтёра, который сутулился то ли от предосенней прохлады – как-никак, сентябрь приближался, – то ли от свалившихся неприятностей. Знание его неприятностей может дать шанс избегнуть своих. Более значимых, как тогда, с лифтом. Ну какие у этого типа могут быть проблемы? Он и слова-то такого не знает. Уволят? Перебежит к другому хозяину. Посадят? Таких не сажают, потому что взять с них нечего. Сейчас расскажет, если ещё удастся понять…
– Здравствуйте, господин Озолс.
– Здравствуй. Садись.
Сиволапый идиот плюхнулся рядом с Озолсом, и «BMW» присела на правый бок.
– Господин Озолс, кто это Визенталь?
– Не знаю, – пожал плечами Озолс, притворяясь, что увидел нечто заинтересовавшее его на дороге. Он не хотел, чтобы монтёр видел его лицо, потому что при этом вопросе будто ледяной водой плеснуло вдоль спины, и понадобилось значительное усилие, чтобы не показать вдруг пробравшей дрожи. А эти-то каким образом? Это же охотники за военными преступниками времён Второй мировой. Какое там преступление? Метро строили, и что? Неужели здесь, в Риге, на земле, которую в Германии считали своей чуть не восемьсот лет, было, как это тогда называлось, гетто, трудовой лагерь для евреев? Здесь вроде бы и евреев-то не было до большевистской власти. Кто вообще видел те кальки? Валера? Проболтался где-нибудь в курилке, и теперь все рижские монтёры… Ну, нет, только не это! И вообще без паники. Паника – плохой советчик. Лучше послушать – что этот скажет.
– Приходил один. Корочки казал. Какой-то центр Визенталя. И кого-то ещё. Банкир небось? Гы! – Верзила смущённо задавил смешок и потупил взгляд, как будто понимал, что ржать в разговоре с таким собеседником неприлично.
– Корочки по-латышски были?
– Не-а. Вроде по-английски. И ещё какие-то буквы. Того… Ироглифы.
Облегчение было несказанным. Слава богу, не понимает. Ну откуда такому мордовороту знать иврит? А кстати. Ландсбергс – фамилия, которая только пишется по латышским правилам. Немецкая. При той власти он был бы Ландсберг. Он же еврей? А иначе бы с какой стати в Израиле вообще именно этим кретином заинтересовались?
– Тебя зовут-величают как? А то всё господин да господин, да по фамилии. А ведь мы достаточно давно знакомы, чтобы я мог звать тебя по имени-отчеству.
Имя он знал – Арнольд. Но вдруг назовёт какое-нибудь типично еврейское отчество. Они же все русскоязычные, обращение по отчеству должны ценить.
– Отчества у московских. А я гражданин.
И смотрит обиженно. Даже нет, не обиженно, а рассерженно. Заледенели синие глаза, испарилась куда-то телячья наивность. Кто бы мог подумать, что такой безмозглый может сердиться на хозяина, столько заплатившего. Ведь в тот раз Озолс переплатил раза в два от цены.
– Ну, ладно, Арнольд. Не обижайся. Тогда я просто Янис. У вас в «Эксцельсиоре» старых, постоянных клиентов вообще уважают?
– Скидки дают. Бонусы. Гы! – вся длинная монтёрская морда сияла от радости, что он может что-то рассказать такому важному господину.
– Ну, вот, это тебе такой личный бонус – право звать старого клиента по имени.
Тот снова гоготнул.
– А господин с корочками, с ироглифами – старый клиент?
– Первый раз видал.
– И сложней, чем моя, работа была?
– А ему, того, не по монтёрской части.
– Ты и по слесарной умеешь, я знаю. А работали в банке? Ты сказал – он банкир?
– Не, не работали. Он про вас спрашивал. Я и подумал – банкир. В банке так спрашивают, если кредит надо: работа, да зарплата, да…
– Про меня? – Озолсу не понадобилось прилагать больших усилий, чтобы удивиться натурально; он лишь постарался придать своему изумлению доброжелательный оттенок.
– Ну. Я и спросил, а чего, поручителя надо? Мало вас знаю, сказал.
– Молодец, Арнольд. Спасибо за поручительство! Видишь, а говоришь, мало знаешь! Ты такой замечательный монтёр, что знаешь всё. Самое главное сказал правильно.
– Дак могу ручаться, ну? Он, того, и про других спрашивал.
– Про других твоих клиентов?
– Не-а. С теми не работал.
– Хоть фамилии запомнил, Арнольд? Вдруг я этих людей знаю? – И Озолс постарался посмотреть верзиле в глаза так ласково, как только мог.
– Ну. Гайгал вроде. Силинь. Потом это… Веймар или Ваймар. Ещё были – не запомнил.
Подозрения оправдывались. Список на кальке каким-то непостижимым образом всплыл – не только буквально, из той затопленной шахты, но и из кроваво-мутной глубины военных времён. Арийский штат неведомой Озолсу строительной конторы Третьего рейха оказался замазан, как и все они, в чём-то таком, нехорошем. Недобросовестные приобретатели, ёкнуло у Озолса внутри. И эти люди известны за границей – значит, и там не спрячешься. Ни один Озолс не упоминался в этих списках – уже хорошо. Гайгал? Интересно. У Иманта есть родня в Германии, про это разговор уже был, и, кстати, неприятный разговор. Может, какого его родственничка тогда устроили на работу? Что же это была за работа, если центр Симона Визенталя… Наверно, они всех шерстят, связанных с лагерями, а ведь в те поры что там, что тут ни одна заметная работа не делалась без дармовой рабсилы. Вот, наверно, в чём дело. А какие, так сказать, санкции у этих предусмотрены за принадлежность к… – вот бы узнать! Тогда посмотрим ещё, в чью пользу этот список сыграет. Если удастся этим деятелям вкрутить, что Силинь и Гайгал недобросовестные приобретатели… Вот это будет всем козырям козырь!
Кретин-монтёр сопел и ворочался на сиденье. Запах горелого масла и горелого металла от его спецовки уже заполнял весь салон «BMW», которая при каждом движении этого типа переваливалась, покряхтывая. Вот тебе и немецкая техника. Против русского дурака любая немецкая техника – пшик. А этот ещё и гражданин. Ну, была не была.
– Он тебя куда вызывал, этот господин с документами от Симона Визенталя? В банк?
– Не-е, не вызывал.
– А где вы с ним встречались?
– Он пива поставил, ну. У «Старой мельницы».
Вот так вот! Озолс чуть не поперхнулся. Он представил себе респектабельного господина с удостоверением центра Симона Визенталя в кармане… а возможно, с браунингом за пазухой… или с ядом в перстне… чёрт его знает, как там у них бывает? – и этого идиота, провонявшего гарью, потом и маслом, за кружкой пива у «Старой мельницы». Глиняная кружка с лепным изображением мельницы в этих вот лапищах. Дубовая скамья скрипит под тяжестью неуклюжих мослов. Стены под старый булыжник, низкий потолок со свисающей медной люстрой – да полно, поместится ли там такая дубина? А сколько такая глотка может в себя влить! Разорится даже еврей. Ну о-очень он, Озолс, кому-то понадобился. Стоп. Стоп! Этот тип не сказал, что речь о тех самых бумагах…
– А когда следующая встреча?
Лишних знаний не бывает. Так говорил Подниекс со скорой. И объяснял – врачи не спрашивают «болели ли вы тем-то», а спрашивают «когда вы болели тем-то?» – чтобы, если подвернулась мнительная особа, так её бы не замкнуло: оказывается, есть такая болезнь, а вдруг и у меня она есть… Этого тоже надо обхаживать, как какую-нибудь баронессу. Как угря подсекать. Он выведет на такие козыри…
– Да он позвонит.
Озолс едва смог выдавить пару дежурных вежливых фраз, так ему хотелось немедленно избавиться от этого типа, обдумать всё услышанное. Кое-как отговорился работой – мол, спешить надо, он и так опоздал. Идиот-монтёр неловкими, коленчатыми какими-то движениями открыл дверцу «BMW», вывалился, «BMW» охнула всеми своими кожаными подушками – на сей раз облегчённо, и Озолс наконец-то добрался до стоянки, а там и до своего кабинета. Заперся изнутри, чего почти никогда не делал, разве только – когда приходили спрашивать про того утопленника в лифте. Невидяще уставился в окно. Предполагаемые козыри то шуршали перед ним в виде чертежей на кальке, то колко мерцали золотом с камушками, то поверх всего врывались синие глаза той, которую мерзавец Имант назвал «принцессой многоэтажника». День шёл своим чередом. На стук в дверь и звонки телефона Озолс не отвечал. К обеду он отпер замок и начал замечать окружающее – это означало, что он готов действовать.
Чай опять дымился. Опять изгибались заклинаемыми кобрами ароматные пряди испарений над огненной лавой в чашке Владимира и в чашках всей честной компании. Благоухая изысканными, терпкими ароматами Востока. Радушным хозяином снова был Соломон Давидович, а компания состояла из Владимира, Саши, медсестры Кристины с сыном Иваром и Арика.
– Кто такой Визенталь – он знает. Это раз, – говорил Арик. – Я имени не назвал. Даже нарочно путал его – сказал, что Визенталь и кто-то. И компания, типа. А он сам сказал – Симон. И то, что он отвернулся, едва я спросил – значит, не хотел, чтобы я видел его харю. Так что знает.
– Знает кошка, чьё сало съела, – тяжело, без улыбки подтвердил Соломон Давидович ход мыслей сына.
– Он проверял меня, – продолжал Арик. – Спрашивал у Эдика в «Старой мельнице», была ли встреча. Описывал ему меня. Описывал похоже, даже художественно, Эдик со смеху давился, когда мне пересказывал. Такое впечатление, что клиент путает меня с породистым конём. Гы! – И комната до самых дальних углов озарилась Ариковой победительно-зубастой улыбкой.
Владимир кивнул. Он видел Озолса за последние две недели несколько раз – его задачей было проследить за ним. Про лифт в преисподнюю и найденного там погибшего времён Великой Отечественной, да к тому же в немецкой лагерной робе, Владимир уже знал от Арика, про странную фразу Озолса насчёт «там ещё много, и никто не знает, сколько» – услышал ещё давеча от Ивара. Похоже, предположения Соломона Давидовича насчёт осознанного, расчётливого кладоискательства этого вполне обыкновенно-бескрылого, гладко прилизанного, аккуратно и даже стильно одетого, но чем-то неприятного субъекта оправдывались.
– А откуда может быть клад, молодые люди, откуда? – спрашивал Соломон Давидович. – Разве не странно, что одновременно, одновременно – и клад, и история с лифтом? Лифт построен фашистами, Арик всё видел, а при теперешней моде на всяких полицаев, при теперешней моде – этот товарищ знал, куда лезет, знал, куда лезет! Теперь мы его напугали, и он нас на них выведет. Если уж я повесил на шею вашему «Запчёлу» два десятка нахлебников – я хоть что-то полезное для вас должен сделать, что-то полезное? Если подать дело так, что вы разведали эти катакомбы, что-то там нашли – это уже не просто демагогия, не просто, это полезное для города дело. А если действительно мне ответят из посольства Израиля и тоже заинтересуются – ну так тогда это уже международного звучания акция, международного звучания!
Саша больше молчал. Последние дни как-то само собой так выходило, что он делал всё то же, что делал Владимир. За Озолсом они следили тоже вместе. Всё, что видел, Саша уже рассказывал Соломону Давидовичу. Где живёт Озолс, где бывает, кроме работы, кто ходит к нему. Шпик из Саши был никакой, Арик даже шутил:
– Ну, мы же не людоеды, шпик из человека не делается, ещё скажите – шпикачки…
– А это может быть даже неважно, может быть неважно. Никакой? Не Штирлиц, конечно же, не Штирлиц, так на это, по большому счёту, ставка и не делалась. То есть уже засветился, засветился уже? Ну и что, зато клиент почуял, что под ним печёт, печёт под ним, и он будет больше паниковать, будет. И соответственно делать больше глупостей, больше глупостей. Сын, раз уж тебя называют Соломоновичем, – и хозяин с церемонной улыбкой наклонил голову в сторону Владимира, – прояви достойную сего мудрость, прояви мудрость! Как вёл себя клиент, когда ты как будто проговорился, что тебя и про других спрашивали?
– Льстивую харю сделал. Сладкую-сладкую. И с таким мармеладным выражением на ней попросил меня – не буркнул, а попросил! – чтобы я назвал фамилии.
– И ты назвал, ты назвал?
– Кого ты советовал. Силиня. Я ведь правильно понял, это деятель реституции? – И Арик пристально посмотрел на Сашу, который при упоминании этой фамилии вздрогнул и выпрямился, как будто его ударили – именно она стояла на разрисованной гербами и печатями бумаге, лишившей Сашу дома.
– Ну, ещё назвал фамилию, похожую на Вайман, – продолжал Арик, сверкая зубами весело-нахально, как мальчишка-озорник, отмочивший удачную выходку, – но переврал её. Нарочно. Я ж дубина безмозглая. Вдруг клюнет. Я-то у этой мымры свой паспорт вырвал, а если кому меньше повезло? И фамилию Гайгал. А это, кстати, кто?
– А, это благодаря нашей гостье, – и такой же церемонный полупоклон в сторону Кристины. – Она мне рассказывала одну детективную историю, одну историю. Про управление почт. Я нашёл там даму, которую этот Озолс заставил за нашей душечкой Кристиной следить, заставил следить, письма её читать. Шантажист поганый. Даже хуже, рабовладелец! Потом расскажу. Факт тот, факт тот, что я её разыскал и узнал, что по его просьбе, весьма подкреплённой просьбе, она следила ещё за письмами некоего Гайгала, фамилия родных которого Нагель. Подумать только – он принёс ей штуку, похожую на овоскоп, штуку принёс! Она же простая операторша, что она в этом понимает, вот и сказала – овоскоп, вот и сказала. Читать письма насквозь, через конверт. И читала ведь, читала, старалась, оправдывала вознаграждение. Когда я спросил прямо, дал понять, что всё уже знаю и прямо спросил – он принёс, он или как? – она так застеснялась, застеснялась. Но кивнула. Вот откуда Гайгал.
– А-а.
– Ну, и как это было встречено, как встречено?
– Вроде он… зашевелился, – сказал Арик после паузы. – Ну, или… самую чуть вздрогнул.
Было видно, что он старательно подбирает слова, лучше всего передающие малейшие оттенки поведения клиента. Не потому, что не хватает словарного запаса, с запасом там было явно не хуже, чем у мудрого бати Соломона – а потому, что это важно. От этого зависит… Что зависит? Владимир никогда не оказывался втянут в детективные истории, не интересовался чужими тайнами. Отчасти потому, что на родине, в Болотнинске, городе оборонных заводов, усвоил привычку, сформулированную впоследствии кавторангом с военной кафедры: не твоё ведение – не лезь. Кавторанг, отставной подводник, утверждал, что это – главное правило подводников. Правило работало и во время учёбы в ЛЭТИ, и на «Поповке». Но Владимир знал: из любого правила есть исключения.
Именно исключение – не нарушение, а исключение! – вступило в силу, когда он заинтересовался тем, откуда свалился под ноги ключ. Хотя даже наедине с собой он не мог сказать: спас человека. Отсрочил гибель, так вернее. Спас – это будет, когда жизнь этого человека, Саши Макартумяна, будет вне опасности, когда она будет налажена, когда вне опасности и налажена будет жизнь и самого Владимира, и братьев Сабитовых с матерью, и всех, кто был в тех фургонах. Теперь-то ясно, что все они связаны до тех пор, пока… Пока что? А вот, наверное: пока эти люди, взявшиеся им помочь – медсестра Кристина с симпатичным огненноволосым, белобрысым и курносым сынишкой Иваром, умелая мастерица-швея с суровым лицом – Мария Тимофеевна и другие её товарищи по «Запчелу», Соломон Давидович и его сын Арик, пока они вместе не раскроют тайну неведомого и чужого Озолса. Тайну, которой он окружил подкоп под право Владимира и его товарищей жить в прежних квартирах, ходить по этим улицам, говорить на родных языках, есть хлеб и пить воду, не сносить безропотно хватку полицейских лап.
Это право уже ставилось под сомнение. Уже было. В сорок первом. Но тогда ответ был дан силой оружия. Руками земляков Владимира и кровью его деда, бесфамильного шапошника Самохи, впервые именно от советской власти получившего фамилию Мосин по имени отца и защищавшего страну, что наконец-то дала ему полноту прав настоящего человека. И тогда никто не говорил «не твоё ведение» – это было дело всех в стране. А сейчас войны нет, ответ должен быть несомненным и твёрдым, но его надлежит дать мирными средствами. Сыщицкими? Дипломатическими? Интересуются из-за границы, говорил Арик. Владимир ничего не понимал ни в сыске, ни в дипломатии, но видел: правило «не твоё ведение» – не про этот случай. Его, Владимира, ведение…
Соломон Давидович размышлял, время от времени прихлёбывая из тёмно-синей чашки с золотыми ростральными колоннами и надписью «Ленинград». Владимир тоже отпил чаю, который почти перестал дымиться. Веснушчатого лица Ивара почти не видно было из такой же чашки – бесшумно, деловито и быстро он поглощал отливающую красным жидкость, не забывая о печенье и концентрированном молоке. Независимость полностью уничтожила сгущёнку советского образца, но этот продукт Владимир знал и до независимости, он был не хуже, а только лучше. Крошки не сыпались. Прибалтийская культура – парню лет десять от силы, а как умеет вести себя за столом, подумал Владимир с невольной завистью. Кристина тоже аккуратно обтачивала печеньице, держа его отдезинфицированными пальцами медика, глядя то на Владимира, то на Сашу. Чётко нарисованные – не помадой, а природой – губки её двигались, как лепестки цветка шиповника на тихом ветерке, иногда приоткрывая ухоженную белизну зубов. Саша, шевеля круглыми ушами под круглыми кольцами кудрей, молча наминал бутерброд с баночным паштетом. Молчание пахло чайным теплом. Оно могло длиться сколько угодно, прерываясь разве тихим звоном чашки о блюдце – от этого уют не нарушался сквозняком тревоги. Здесь был дом. Наконец Соломон Давидович сказал:
– Остаётся ждать, пока ответят из посольства. Они вроде как не бюрократы, кварталами не тянут резину, не тянут.
После разговора в машине с тем дубиной-монтёром Озолсу дома не сиделось. Так же, как прежде он не мог бывать в излюбленных им раньше барах и ресторанах – тянуло домой, к витражно-мозаичной тишине орехового буфета, убаюкивающей, как море, покачивающей мягкости ковра, к бессловесно-сочувственным вздохам кожаного кресла, так же теперь тишина тикала в висках, истекая бездарно потерянными секундами. Скрючивала и леденила пальцы на ногах, делала безвкусным, жестяным кофе и даже коньяк. Требовалось заглушать тиканье полновесным стуком пивной кружки, мелким звоном вилок и скрежетом ножей, рассыпчатыми аккордами рояля. Нет, не страх выгонял его на люди. Если раньше он отдавал себе отчёт в том, что творилось в извилинах – да, азарт, но не горячей пива, подвластный расчёту – то теперь былой азарт уступил место какому-то новому. Неуправляемому разумом. Подвластному только тому самому тиканью. Время уходило, оставляя только ноющую, некомфортную тяжесть в голове. Тонуло в пивной пене, разменивалось на чаевые официантам и кельнерам. А требовалось опередить людей Визенталя. С выгодой – иначе какой же был смысл влезать в спецовку и резиновую рубаху, проливать пот и кровь из носу, прятаться, рисковать, водить за нос полицию? Опередить. Водить за нос полицию. Опередить. Водить. Тик-так. Тик-так.
После очередного вечера в «Старой мельнице», после рассказа кельнера Эдика – да, были тут такие двое, как ты говоришь: один – двухметровый дебил с лошадиными оскаленными зубами и волосатыми руками, другой чернявый такой, кудрявый, да, мог бы быть и еврей, и вроде про Израиль и про Вторую мировую что-то между ними говорилось – в голове тикало особенно явно. И на следующий день Озолс решился.
Арвид Репша тоже ходил в джинсах «Levi’s», когда их можно было только достать, а не купить. И слушал он тогда «AC/DC» и «Black Sabbath» – в основном по тем же соображениям. Теперь он ходил в костюмах, пошитых не очень известными фирмами в Соединённом Королевстве. Таков был дресс-код на месте его работы, так как работал он в Министерстве внутренних дел. По образованию он был экономист, соответствующие службы не носили формы. Теперь он сидел перед Озолсом в неторопливо вздыхающем кресле, расплываясь в нём всем своим округлым и мягким телом, сплетя коротенькие ножки, и вальяжно рассказывал про жизнь, делая закруглённые жесты рюмкой с чуть-чутью коньяка на донышке. И так же по глоточку, как коньяк из рюмки в горло, проливались на него многоцветные блики от витражного буфета.
Кресло под Озолсом как-то неровно, смятенно всхлипывало. Новости из жизни шапочного знакомого были не очень утешительны. А ведь причину, по которой Репше следовало именно в этот вечер посидеть в гостях у Озолса, тот объяснил так:
– Ты один остался удачник из моих хороших знакомых. Работа – почтенная, солидная, жизнь налаженная, метаться между поставщиком и покупателями не надо. Хоть послушаю, как живут оседлые люди. А ты коньяк отведаешь на правах не внутренних, а иностранных дел, настоящий французский…
И теперь Репша рассказывал министерские байки. В основном они сводились к добыче денег. Такой-то через знакомых депутатов сейма провёл поправку к закону, чтобы при сделке с правосудием часть суммы, уплаченной в виде штрафа и возмещения ущерба, не шла в казну, а оставалась непосредственно министерству. Такой-то раскрыл крупных нелегальных торговцев металлом, уговорил заместителя министра выписать управлению по борьбе с экономической преступностью особый бонус, не оговорённый законами, специально по данному случаю, в особом порядке. Такой-то берёт, и все знают, что он берёт, но он всерьёз предлагает установить таксу оплаты различных не упоминаемых в законах услуг – тогда это не будет называться «берёт», а будет легальной коммерческой деятельностью, разрешённой сегодня практически всем учреждениям и организациям…
– С таких, как ты, будем кормиться – и всё, все финансы. А что? Скоро и вправду будем вынуждены. Государству не на что содержать своих служащих. Про государственный долг уже и в газетах пишут. Да ещё эта реституция. Два наших здания имеют хозяев. Нашлись, понимаешь, наследники в Аргентине – ближе не найти было! А домики не последние, не одна сотня миллионов латов. Лепнина, архитектор какой-то ненулевой, и вообще всё, что старше ста лет, называется теперь югендстиль и подлежит ведению ЮНЕСКО – а редставляешь себе, что такое международная экспертиза! Этих евробюрократов звать, ждать, селить в пять звёзд, устрицами кормить за счёт казны. А эта лощёная публика, пресыщенная до икоты, ещё и ковыряться будет в устрицах: несвежее, замените. Бедный бюджет, дыра на дыре…
Озолс затаил дыхание. Вот сейчас и подсекать. Стараясь, чтобы прозвучало лениво, почти безразлично, он процедил:
– Ишь ты, в Аргентине… После Второй мировой, что ли, туда удрали?
– Да наверно. Ну, так и что? Тем более разыщут и отдадут, прямо-таки всучат эту собственность – у нас любят таких, которых не любят в России. Ничего не имел бы против, сам люблю, когда у москауэров физиономии перекашивает. Но если бы им не надо было отдавать имущество моего министерства.
– Арвид, а если им не надо будет ничего отдавать?
– Да ну, Янис, это всё разговоры в пользу бедных…
– Я серьёзно. Есть один господин, он из центра Симона Визенталя. Ты же знаешь, что такое добросовестный и недобросовестный приобретатель?
После ещё двух-трёх рюмок коньяку и некоторого количества подробностей, хотя Озолс мало мог их сообщить, а ещё менее того хотел сообщать, Репша наконец осознал, что ему предлагается выгодное дело. А требуется от него всего ничего. Узнать, замешаны ли Андрис Силинь из комиссии по реституции, кто бы то ни было по фамилии Гайгал и кто бы то ни было по фамилии Нагель в военных преступлениях, прежде всего в акциях уничтожения евреев. Если замешаны – узнать, в каких родственных отношениях состоит с теми, предположительно замешанными в чём-то, Гайгалами и Нагелями Имант Гайгал, предприниматель, год рождения приблизительно тридцать седьмой, тридцать восьмой. И уж если он, Арвид Репша, действительно хочет быть полезен старому знакомому – что-нибудь разузнать про того господина от Симона Визенталя.
Где-то через неделю Репша позвонил.
Всю эту неделю Озолс просидел как на иголках. Ему начало мерещиться, что за ним следят. Какие-то смахивающие на еврейские физиономии, в точности подходившие под описание кельнера Эдика – чернявые и кудрявые. И даже если не чернявые, а с соломенными лохмами, торчащими во все стороны, так всё равно лица не латышские, по-восточному скуластые. Сколько их – Озолс уверен не был. Четверо? Пятеро? Ещё больше? Вдобавок все плохо одеты, в поношенных и чуть ли не латаных шмотках совершенно секонд-хэндовского вида. Не иначе, местная агентура центра Визенталя – правду говорили во времена старой власти: кругом одни евреи. Теперь Озолс был как никогда солидарен с родным государством, обласкавшим легионеров, и понимал даже Силиня, которого ни разу не видел и который гордился своим арийством настолько, что не пожелал с ним, Озолсом, иметь дело. Да, Латвия должна быть для латышей. Ну, другим западноевропейским народам должен быть открыт путь сюда – в гости, в торговлю. Но не этим.
– Ни в коем случае не у «Старой мельницы», – раздался в трубке высокий, слегка гнусавый, маслянистый голос Репши, более торопливый, чем обычно, словно этот баловень судьбы чем-то был встревожен, – у меня и сейчас голова кругом, а будет в результате этого – ни рукой, ни ногой. Ты понял. Даже не у тебя дома. Там тоже атмосфера неподходящая, душновато. Надо бы на воздухе, подальше от толпы, от шума, ты понял.
Вот как, завертелось в голове у Озолса. Ни рукой, ни ногой. Боится, что посадят, так выходит. Вот какие у него новости. И даже в квартире – душновато? Значит, боится слежки, подслушки. Так что же – выходит, не чудятся эти оборванные типы с нездешними, неевропейскими мордами? Ему они тоже кажутся – но двоим одинаково казаться не может. На воздухе. Ну, что ж.
– Давай на Вецакю, у знака, у выезда из города, – сказал Озолс.
Вот и знак.
«AINAŽI 105 km
PÄRNU 170 km
TALLINN 298 km»
А вот и чёрная «Ауди» Арвида. Она резко берёт с обочины следом за ним. Ездил Озолс в меру быстро.
На хуторе всё было привычно, только уже по-сентябрьски промозгло. Дверь разбухла, открылась с трудом, будто одичала, забыла хозяина – давно никто не жил, не бывал. Озолс растопил голландку – руки с детства помнили, как это делается. Репша тем временем доставал из хитроумно сделанного тайничка – CD-проигрыватель в его «Ауди» был только муляжом, на самом деле за передней панелью со всеми полагающимися надписями и кнопками было пусто и как раз хватало места для не очень толстой папки – то, из-за чего он потребовал встречи где-нибудь подальше.
