Юлия Григорьевна Рубинштейн
Купчая
Руслан выпрямился и попросил воды по-латышски. Полицейский ответил по-русски:
– Россия сто метров, там вода!
Второй сказал что-то по-латышски. Руслан вполголоса перевёл:
– Пограничная служба, прошу предъявить документы.
Все полезли по карманам и стали доставать выданные в полиции бумажки. Одноразовые загранпаспорта, пропуска на депортацию. Некоторые ворчали, кто-то отчаянно матерился. Повернуться в фургоне было негде, документы доставать – ужасно неудобно. Самвел кое-как вынул свой паспорт лица без гражданства и бумажку, выданную сегодня. Он не понимал, что это бумажка на пересечение границы с Россией один раз и в одну сторону. Понимал только, что пограничнику нужны все бумаги, которые у него есть.
Пограничник снова что-то сказал по-латышски. Полицейский перевёл:
– По одному на землю, документы предъявлять!
У двери фургона началось движение. Люди спускались, спрыгивали, сваливались наземь. Полицейских было уже трое. С проверенными документами они отводили в сторону, сажали на землю.
Самвел и Долидзе никуда не двинулись. Последним из фургона вылез практически на четвереньках старик с седой реденькой бородкой, совершенно неопределимых лет, и Самвел с трудом сдержал проклятие – там, в полиции, он дал волю гневу, на родном языке вслух пожелал всем полицейским в Риге похоронить своих детей и окончить дни вдали от матери. Как они смеют мучить старика, годящегося им не то, что в отцы, а в деды? Но если старик молчит – какое право имеет он, Самвел, возмущаться? Пограничник заглянул в фургон:
– Документы, пожалуйста! Вы, он, он и он! – и показал на двоих, лежавших в углу у двери.
Самвел вспомнил, что в полиции эти двое тоже лежали. Издали показал пограничнику документы, стал шарить в карманах у Долидзе.
– Нет! Спуститься, пожалуйста!
– Не могу. Человеку плохо, дайте воды!
Короткая перепалка между полицейским и пограничником – и пограничник влез в фургон. Нагибается к лежащим. Испуганно вскрикивает. Снова говорит что-то полицейскому – растерянно. Дрожат руки, когда он ими размахивает. Потом оба уходят. Пограничник приносит початую бутылку воды.
О, вода!.. Слаще всех земных утех, несущая в себе прохладу горной тени, благоухание весенних садов, нежность ангельского крыла! Встречающая того, кто вошёл в эту жизнь, могуче уносящая от наглой смерти! Самвел не успел оглянуться – полбутылки исчезло. Он пролил несколько капель на лицо Долидзе и поднёс к его рту. Тот сделал несколько глотков и застонал.
Пограничника уже нет. Самвел слышит голоса снаружи фургона. Голоса товарищей по несчастью. Нестройный гомон. Потом звонко:
– Мама, мама, мы здесь!
По голосу узнал Самвел юного Гарика Сабитова. Неужели в другом фургоне женщины? Долидзе уже открыл глаза, можно оставить ему бутылку. Самвел осторожно опустил на пол голову бедолаги, встал, выпрыгнул из фургона. Люди сидели на земле, стояли, переминались вокруг. Другой фургон, судя по такой же толпе около него, тоже опустел. Потом Самвел увидел третий, тоже окружённый людьми. Женщины, Гарик был прав. Так он там, он нашёл мать? Нет, он с Русланом у кабины.
Самвел сделал два, три шага. Сначала вдоль фургона. Никто не возражал. Он обогнул фургон, встал так, чтобы его не видно было женщинам. Спортивные штаны всё равно изуродованы и сползают. Звук струи по колесу привлёк внимание отнюдь не полицейских – вот уже рядом с ним двое. Пятеро. Он поспешно отошёл, уступая место. Вот бежит полицейский. Самвел выпалил, опережая его:
– Женщинам разрешите… девочки налево, господин полицейский!
– Ну вас к… ! – отвечает полицейский по-русски, ругательство звучит даже без акцента. – Двое отдали концы, теперь у них счёт не сходится! А я не имею права отправить трупы в Россию без врача, без протокола и без дознания!
– А живые люди, женщины, пока вы дознаётесь, пусть…
Полицейский ошарашенно посмотрел на Самвела. Потом, видно до него донеслось мощное, согласованное ансамблевое звучание струй по колесу фургона. Он начал что-то понимать. Вначале скомандовал что-то по-латышски, и из стоявшего поодаль фордика выскочили ещё четверо полицейских.
– Девушки налево, молодые люди направо! – скомандовал полицейский уже по-русски.
Двое полицейских пошли к женщинам. Трое, подгоняя перед собой нестройную толпу мужчин, вместе с ними прошли опушку леса. Рядом с Самвелом раздался шёпот Гарика:
– Роман Гарифович сказал, едет помощь.
Темно. После духоты фургона Самвела пробирает дрожь. Время тянется нескончаемо. Люди жмутся к фургонам, топчутся вокруг, некоторые сидят на земле, кто-то залез обратно в фургон. Уйти никто не пытается, и полицейские ничего не делают – просто прохаживаются вокруг. Кроме того, у которого больше всех нашивок, – видимо, это старший. Затянул себя в форму, нацепил много-много блестящих полосок, как на ёлочном украшении, и решил, что он здесь самый умный, остальных можно вообще не считать. Он куда-то уходит с пограничниками, приходит, пишут какие-то бумаги, положив их прямо на пол фургона в проёме его двери. Громко ругаются по-латышски, Гарик переводит, пропуская брань:
– Они за врачом ездили в Гребневу, а там только фельдшер… Вон он, видите?
И правда, среди обвешанных нашивками – один штатский, пожилой.
– Он говорит, не имею права костан… Ну, что он не Константин, наверно, только этот Константин может определить, человек живой или мёртвый? А этот не имеет права подписать протокол. Они в Карсаву собрались…
– Врача Константин зовут? – переспрашивает Самвел.
– Наверно. Но он, наверно, там, в Карсаве…
– Констатировать смерть, молодой человек, – добродушно улыбается тот из невольных попутчиков, что говорил в полиции насчёт плохого зрения госслужащих и насчёт «можно жить». Улыбка у него такая тёплая, что, действительно, становится почти можно жить. Пока она не погасла. Но её хватает ненадолго.
Полицейская легковушка исчезает за соснами, потом появляется снова. Темно. Сколько прошло времени – никто не знает, часов нет ни у кого. Стражам порядка тоже ведь надо… Врача стражам порядка раздобыть нигде не удаётся. Врача нет, протокола нет, Россия отодвигается всё дальше и дальше. Ночь. Дорога пуста – кому понадобится ехать здесь ночью? Нет, вдали зарождается шум. Шум жизни и надежды, не тусклый и мертвенный звук бормотанья сотоварищей по беде, не равнодушный шелест сосен, которым уже лет триста всё равно, сколько человек умерло под ними и сколько ещё умрёт. Этот шум звучит музыкой – музыкой мотора, музыкой цивилизации, которая не путает людей с убойной скотиной или солёной рыбой, набитой в бочку. Вот виден свет фар. «Газель», грузопассажирская «Газель»! Так Гарик не выдумывал, не пытался утешать, он что-то знал? Действительно шофёр знакомый? Среди людей возникло несговорённое, но единое движение – к «Газели». Два-три окрика полицейских – и всё прекратилось, но из «Газели» шустро выскочил пожилой лысый мужчина с целеустремлённым вперёд носом, и сразу – к полицейским.
Разговор идёт по-латышски, Самвел не понимает, Гарик переводит главное:
– Говорит, техпомощь, шофёр Камаев вызвал. Это Роман Гарифович как раз… А тот говорит, не положено…
Пожилой энергично жестикулирует длинными руками, повторяя какие-то фразы по два, по три раза. Он очень выразителен, доходчив, и если бы только Самвел знал латышский, то понял бы обязательно. Почему же не понимает полицейский?
– Аренда до утра, говорит, утром всё равно заберу… Они заказаны на завтра… – И Гарик еле заметным кивком головы показывает на фургоны. Он очень старается говорить незаметно для полицейских, не сердить их, и внутри у Самвела поднимается тяжёлый, колючий жар. Двое умерли. Их убили. Пусть даже не дубинкой, не пулей, а теснотой, духотой, целодневным стоянием на ногах – их убили полицейские. И надо ещё стараться их не злить? Самвел стиснул зубы. Гарик скупым, опытным, рассчитанно малозаметным движением взял его за руку:
– Очень прошу, дядя Саша, тихо… Нас сейчас обратно… Он говорит, раз пограничники нас не берут, то он погрузит нас обратно, и дальше он отвечает… А мёртвых оставит, раз, говорит, надо следствие…
Полицейский вспылил окончательно. Стал показывать на тела, так и лежавшие у двери хлебного фургона, крича что-то и брызгая слюной.
– Говорит, очень ему надо отвечать за них… А старший ремонтников, бабай, говорит – ладно, я возьму их тоже… Срок аренды, говорит…
Теперь пожилой столь же напористо объясняет что-то пограничникам, показывая в бумаги, только что написанные в фургоне. Снова пишут что-то. Пограничники расписываются.
– Все по машинам! – командует полицейский по-русски. – Машины собственные фирмы «Карго», все, кто здесь находится и есть административно выслан из Латвийская Республика, поступают распоряжение фирма «Карго»!
Над толпой – нестройный ропот, как взмах широкого покрывала. Полицейские заученными движениями загоняют людей в фургоны. Без зверства, наоборот – с облегчением, с шутками-прибаутками по-латышски и по-русски. Им тоже хочется домой. Завиднелся дом на горизонте – всё, растаяла, как не было, и злость на эту толпу возле фургонов.
Самвел медлил залезать, насколько было возможно – и вдруг увидел, как из отодвинувшейся двери грузопассажирской «Газели» вылезли… Володя и средний из трёх братьев Сабитовых! У них в руках чемоданчики, видимо, с инструментом, они оба в замасленных рабочих куртках. На спинах трафаретом: «CARGO». Подошли к кабине фургона с белой полосой. Разговаривают с шофёром. Вот и тот пожилой, носатый. Подходит:
– Это мой слесарь, Саша Макартумян. Он мне нужен, тут ремонт будет, ремонт, у машины генератор садится.
– Документы! – говорит полицейский Самвелу.
Тот лезет в карман.
– Полное имя этот шлоссер как?
– В паспорт ему не смотрел, в паспорт, я механик, на работу директор принимал, а платёжку бухгалтерша заполняла, бухгалтерша! – скороговоркой по-русски говорит пожилой, потом добавляет что-то по-латышски.
– Фамилия – язык ломать, – бормочет полицейский. – А, ладно, все ваш! – он отмахивается рукой, и Самвел, не веря своей удаче и стараясь сохранить цинковое безразличие на лице, идёт вместе с Владимиром. Они переносят умерших в пути в «Газель». Владимир говорит, стараясь почти не шевелить губами:
– Саша, вон механик, Соломон Давидович. Я твою фамилию ему как запомнил, так сказал. Ты там работаешь недавно, получку ещё не получал.
Потом Самвел ковыряется вместе с шофёром и Владимиром под капотом фургона, потом, с Владимиром и всеми тремя братьями Сабитовыми, но уже без шофёра, оказывается в грузовом отсеке «Газели». Там тесно, всё место занимают лежащие на полу и прикрытые рабочими куртками тела. Ноги у них уже связаны проводами – это Владимир догадывается, что нужно сделать так, как он видел в морге.
– Воды дайте людям, – говорит Самвел. – Хлеба тоже надо бы…
– Понял, – кивает Соломон Давидович, садясь на переднее сиденье «Газели», и Самвел видит там женщину. – Понял, Костя? Заедем в круглосуточную лавочку? Сколько у нас есть?
Владимир вспоминает о пятидесяти латах санитара морга. Суёт Самвелу, тот передаёт Соломону Давидовичу.
Всё, поехали! Самвел почти сразу засыпает, прижатый на лавочке в кузове «Газели» братьями Сабитовыми. Владимир сидит на полу в головах умерших. Успевает заметить, что полицейский «форд» не едет сзади – он срывается в отчаянную гонку, с визгом обгоняет по обочине и исчезает где-то впереди. Караул устал – всплывает знакомая фраза. Откуда она ему знакома, что там было после этой фразы? Караул устал. Владимир не даёт себе спать минут десять ещё, до круглосуточного магазина при дороге, таскает бутылки с водой, суёт их в фургоны, таскает хлеб, выкрикивает:
– Десять бутылок, десять буханок! Делитесь, братцы!
Полиции в самом деле нет. Нет и списка. Никто не знает, сколько их едет. Нескольких человек высаживают по пути – семеро остаются в Резекне, ещё кто-то в Вараклянах, в Мадоне, гараж грузоперевозочной фирмы «Карго» встречает путников на рассвете.
– Я сегодня взял отгул, – говорит Соломон Давидович вахтёру, когда из фургонов высаживается последний бедолага – старику с жидкой бородёнкой помогает спуститься на землю малый с острым взглядом и тёплой улыбкой.
Большинству есть куда идти. У многих есть родные. Кое-кто надеется на друзей.
– Я пойду в «Запчел», – говорит Владимир.
Он уже говорил это. И теперь он словно бы не произносит эту фразу заново, а как будто возвращается в ту минуту, когда она прозвучала впервые. И он знает, что Соломон Давидович не скажет обидного слова «риторика». Уже было его лицо словно вырубленным из балтийского гранита, как набережная возле «Авроры», тяжёлым, как невская вода.
– Где это? – раздаётся возглас из кучки оставшихся.
Владимир называет адрес.
– Это часов с десяти, наверно… – другой голос.
Постепенно расходятся и эти. Раису Виленовну и Владимира останавливает сам Соломон Давидович.
– У меня же остались ваши припасы, сколько помню, там даже спирт был, припасы ваши…
И вновь Владимир сидит за столом, где он вечером пил чай, и так же летают руки хозяина, только их компания стала больше – добавились Саша-Самвел и двое молодых Сабитовых. Раиса Виленовна по очереди чинит сыновьям попорченные в полиции спортивные брюки. Ей удаётся достичь многого – аккуратные швы спереди почти незаметны, может показаться, что это так и надо. Саша чинит своё трико сам. Получается значительно грубее, но на улицу выйти уже не стыдно, ничего не сползёт. Владимиру достаются старые брюки хозяина, линялые нефирменные штаны из джинсы с витиеватой, тиснёной бляхой «Чернигов» – сидят почти как родные, с поправкой разве что на общую советскую мешковатость. Старшему Сабитову, Руслану, достаётся протёртая на локтях и воротнике рубашка хозяина. Рукава длинны. Руслан закатывает их, и дырки на локтях скрываются с глаз.
– О, так даже лучше! Спасибо огромное!
– А теперь всем спать! За пчёл там или за других каких жуков, других жуков – решим на свежую голову!
Раису Виленовну после некоторого её сопротивления хозяину удаётся уговорить лечь на его собственном диване в маленькой спальне.
– Ну, сыновья должны охранять мамочку, – улыбается он, помогая им разместиться на расстёгнутом во всю площадь спальном мешке возле дивана. Помещаются только двое: старший Руслан и младший Гарик.
– Опять средний со своим спасителем, – смеётся Соломон Давидович.
Сам он занимает кресло-кровать в гостиной, где все только что пили чай и «приговорили», по его же выражению, узелок с припасами из больницы. Стол и стулья сдвигают к стене, и троим мужчинам достаётся ковёр. На него кидают ещё один расстёгнутый во всю площадь спальный мешок, какие-то покрывала – и получается ложе, хоть и жёсткое, но Владимир, Саша-Самвел и Алик засыпают почти моментально.
На стук за металлической дверью с табличкой «Отделение партии За Права Человека в Единой Латвии» раздаётся детский голос:
– Мария Тимофеевна!
Отвечает женщина – издалека, из глубины помещения. Замок щёлкает, и Владимир со своими спутниками переступает порог.
Он видит два стола с двумя швейными машинками на них. Одна – ручная, такая была у мамы в Болотнинске. Женщина с изрезанным морщинами сосредоточенным лицом быстро крутит ручку, вторая её рука сноровисто управляет какой-то одёжкой. На одёжке возникает стильная, цветная, с надписью латиницей заплата. Вторая машинка – электрическая, за ней другая женщина, молодая. Она давит ногой на педаль, и машинка очень быстро и шумно молотит штоком с иголкой. Обеими руками она протягивает нечто, маневрируя этой вещью во все стороны – и получаются брюки. Возле неё – стул с наваленной кучей одежды и лоскутьев. Обе швеи проворно таскают материал из этой кучи. Спиной к Владимиру – девушка, которую он узнает везде и всюду, в лицо или со спины. Медсестра Кристина. И человек восемь перед нею. Владимир видит их серые, измученные лица, видит, что они полуодеты – кто в одном белье, кто накинул какое-то полотнище – занавеску, что ли? – как банную простыню. Кристина что-то объясняет – Владимир уже слышал, как она говорит по-русски, с сильным акцентом, но хорошим слогом, понятно, с чувством. Когда она произносит имя-отчество Соломона Давидовича, тот отвечает:
– Да-да, здесь!
Если вошло семь человек, то в комнате, где уже и так более десятка, должно бы стать теснее. Однако нет. Люди расступились, каждому нашлось место, пала тишина – напряжённая, пощупать можно, тишина внимания. И в центре тишины, в перекрестье взглядов обведённых исчерна-синим глаз оказался Соломон Давидович. Только машинки продолжали стрекотать да женщина в морщинах проронила:
– На ловца и зверь бежит. Ну, спрашивай, Кристина, про своего Озолса!
Уже знакомо гранитными делаются скулы у Соломона Давидовича.
– Господин Озолс, фидимо, был на фыселении. Во всяком случае, откутта-тто фсял фот это.
Солнечный отсвет золота и янтаря ложится на шитьё под руками женщины в морщинах.
Рыжий, курносый и веснушчатый Ивар выпаливает по-латышски:
– Озолс говорил, чтобы я надел это на свадьбу его с мамой!
– Стоп! Стоп, стоп, стоп! – и руки Соломона Давидовича взмётываются крест-накрест, будто он отдаёт команду водителю машины его гаража. – Это не мой Озолс, как тут выразились, не мой, это клиент товарища Ландсберга-младшего, данный товарищ и прояснит дело, прояснит! Звоним в «Эксцельсиор», фирма такая, «Эксцельсиор», спрашиваем Арика Ландсберга, виноват, господина Ландсбергса!
Короткая суматоха, шелестят страницы справочника, чирикает телефонная клавиатура. Молодая швея заканчивает брюки, малый, закутанный в занавеску, одевается. Она берёт из кучи на стуле очередную одёжку. Шить не начинает, потому что раздаётся голос пожилой:
– Он сейчас на объекте на набережной.
Номер дома и название магазина.
– А мы сейчас попросим Ивара, попросим, сбегать и передать монтёру господину Ландсбергсу, монтёру Ландсбергсу, чтобы он…
Только задники сандалий мелькнули, да дверь хлопнула.
– А что касается вас, товарищи, что касается вас – это ведь вас я видел и привёз в фургонах сегодня ночью, привёз сегодня ночью к гаражу АО «Карго»? Судя по вашей одежде хотя бы, по одежде? Так вот, товарищ Ландсберг-младший, если этот шейгиц ещё не выкинул заводского пропуска, если пропуска не выкинул, то он, возможно, на несколько дней решит жилищный вопрос, решит, для тех, кому полный зарез некуда идти, полный зарез!
Швейные машинки опять стрекочут. Ещё один раздетый одевается. Ещё. Заплаты на рубашках, водолазках, брюках, целые детали из другого материала – будто бы эти люди собрались на дискотеку, думает Владимир. Пир во время чумы. Учительница литературы объясняла, вспоминает он вдруг, что пир во время чумы – это значит, люди не мирятся со смертью, не ждут её склонив голову, а продолжают жить, то есть сопротивляться. Вот и Саша побрился, больше не похож на мусульманина-фундаменталиста из новостей. А на него, Владимира? Похож. Щёки округлого очертания, которые сравнительно удобно брить. Нос с небольшой горбинкой. Жёсткие чёрные волосы, чуть отрастут – начинают виться непокорными крутыми кольцами. Тёмно-карие глаза, теперь живые, не навыкате, а просто выпуклые, обыкновенно выпуклые – да, похожие на его, Владимира, глаза. Если не знать заранее, Владимир никогда не подумал бы, что у него нерусское имя. Так, что-то южное в лице – так ведь и у него, Владимира, батя с югов. Правду сказал тот, в полиции – какая страна была. Была. Но люди-то ещё есть! Медсестра Кристина. Эти две неутомимых, которые одевают и одевают раздетых. Сабитовы, шофёр Роман Гарифович и механик Соломон Давидович, общими усилиями которых выхвачено из полицейских лап столько народу. Вот сейчас найдут монтёра Ландсберга, бывшего заводского…
– А с какого завода товарищ… Арик Ландсберг? – спрашивает он тихо.
– С вагоностроительного. А, вы-то сами с радиозавода, вы сами… Да, не коллеги… Хотя почему не коллеги? Вы же электронщик, вы? И он электрик, только силовой, электрик! Электрички, успел ещё их поделать, успел!
Женщины ставят кофейник. Вкруговую идут чашечки. Люди сидят вдоль стен прямо на полу или на корточках, как Саша. Раисе Виленовне находят место за шитьём, она сразу берётся штопать вручную чью-то рубашку, пуговицы у которой вырваны с мясом. Стук в дверь и голос Ивара:
– Мама, это я!
А за торчащими во все стороны, как лепестки георгина, прядями Ивара на пороге возникают полтора Соломона Давидовича. Тот же ястребино нацеленный нос, те же худощавые волосатые руки неописуемой длины, та же летящая походка – но двухметровый рост, приличествующая тому ширина мосластых плеч, длинное лицо с такой ослепительнозубой улыбкой, которая моментально освещает светом залитого солнцем июльского цветущего луга набитую народом запчеловскую комнатушку. На середине её полтора Соломона Давидовича оказываются в один шаг. И то, что говорится вслед за этим – жизнерадостным до глупости мальчишковатым басом – только подтверждает догадку Владимира:
– Привет, папа!
Соломон Давидович и Ландсберг-младший обнимаются.
– Озолс? А, это с судоремонтного. Я ему лифт делал в какой-то будке, лифт под землю идёт, как шахтная клеть, от меня ещё полиция очень хотела услышать, есть ли там горизонтальный штрек. А что с такого дубины, как я, взять? Этот Озолс тоже купился – он меня на полном серьёзе идиотом считает, вызнавать через меня пытался – а что же хочет полиция? Там ещё утопленника с войны нашли. Пленного. Фашисты утопили, видимо. По тому, как этот Озолс мёл хвостом, можно было подумать, что он сам его и утопил. А что? Легионер, эсэсман, что ли?
– Стоп, стоп, стоп! – опять говорит Соломон Давидович, но руками уже не машет. На отполированной лысине дрожит суперфинишированный индустриальный блик – словно под ним гудит напряжение мысли. Он подходит к столу, где лежат украшения.
– Руками уже все трогали, все, надо полагать? – и осматривает золотые цацки с тыльной стороны.
– А-га! Понял, Арик?
Все, кто рядом, видят тёмное пятнышко, скорее, щербинку на одной из запонок.
– Ненастоящий? – раздаётся голос откуда-то с полу. Это Саша-Самвел.
– О, вы разбираетесь в ювелирном деле, разбираетесь?
Самвел берёт из рук Соломона Давидовича золотые вещицы.
– Это вот проверяли – настоящий ли. – Скребёт щербинку толстым ногтем, подносит запонку к лицу, внюхивается, раздувая ноздри. Брови, и без того сросшиеся, сдвигаются ещё теснее, кожа на лбу идёт гармошкой, складки встают восклицательными знаками. – Только что, ну, вчера или несколько дней назад. Запах не выветрился ещё. Настоящий янтарь.
– А золото?
– Не советское. Царского времени. Вот клеймо, я такое видал.
– Вы поняли, Кристина? Тут не выселением пахнет, не выселением! Вы, как я понял, решили, что этот тип, этот тип, – ну, украшения-то принёс, – банальный грабитель? А это не грабитель! Это гораздо интереснее, гораздо. Простите, я должен был бы спросить у хозяев… кажется у вас, Кристина… насколько я знаю, здесь однозначное отношение к итогам войны, к решениям Нюрнберга, однозначное?
Комната отозвалась возмущённым гулом.
– Ясно. То есть могу сказать без всякого стеснения, без стеснения: тип, про которого шла речь – очень вероятно, фашистский прихвостень. Но прежде чем бороться с фашизмом: сын, пропуск заводской, пропуск ещё у тебя?
– Само собой. Макулатуру сейчас не собирают.
Под облегчённые смешки собравшихся Ландсберг-младший лезет в карман рабочей куртки и достаёт картонные корочки. Владимир вздыхает. А Соломон Давидович спрашивает:
– Даже с собой таскаешь?
– А как же? У меня там прорва всего хранится, без той моей кандейки я бы от половины заказов вынужден был бы отказаться… Да, так товарищи! Они же господа унд панове! Кому совсем негде переждать эту хренотень – того могу приютить на заводе, там удобств нету, но полиции тоже, а вода и канализация, напротив, есть! Еда путём самообеспечения. Ну, кто со мной?
Шум, люди встают, и тут, в последнюю секунду перед тем, как всё потонет в разнобойном гомоне, как все разойдутся – Саша выпаливает:
– Озолс – это тот, который… имеет отношение к гражданству?
На минуту стало тихо. А потом резкая фраза, почти выкрик Соломона Давидовича:
– Стоп-стоп-стоп! Арик, разберись с тем, что начал, потом будет ещё одно дело!
Трамвай идёт к вокзалу. За квартал видна надпись «RIGAS VAGONAS RUPNICA». Сколь вездесущи электрички, знают все – даже младшие Сабитовы, самые юные из тех, кто едет на трамвае вместе с монтёром Ариком, бывали и в Москве, и в Ленинграде. Владимир тоже несчётно раз встречал и обгонял их и с Казанского – в сторону Черустей, и с Ленинградского – в сторону Крюкова, и от Малой Вишеры до Московского вокзала. Видывал и в Крыму, и много где ещё. Теперь Владимир знает человека, который их делал. Именно делал, потому что завод, и это известно так же неопровержимо, вот уже десять лет стоит. Кроме России, рижские электрички не нужны нигде.
А латыши там работали? – вдруг думает Владимир. На радиозаводе их было по пальцам сосчитать. То есть, выходит, правительство верно со своей кочки зрения рассудило – смятенно догадывается он, так и задумано было: закрыть все заводы и конторы, где работали русские, им будет нечего здесь делать и нечего есть, а кто цепляется – с теми будет, как с самим Владимиром или с Сашей. А что делают латыши? Ловят рыбу. Рыбу везли тоже в Россию. Ходят в загранку на торговых судах. Ну, это вроде осталось. Пашут, сеют и доят…
А ведь говорят, в Европе молоко выливают, чтоб не дешевело – то есть там и это не надо, надо тоже в основном для продажи в Россию. Или тогда как в средние века: хуторянин сам себя кормит, сам на себя ткёт и шьёт… А трактор откуда взять? На себе или на лошадёнке давно не пашут. А солярку? То есть даже хуторянину, самому что ни на есть латышу из латышей, туго будет с прокормом. Или уже туго. Городские латыши служат чиновниками, торгуют, владеют разными мелкими фирмочками, ну, там, врачи, учителя, культура, искусство – всё надо, спору нет, но работают-то, фактически работают в этих мелких фирмочках – вот монтёром Арик, шофёром Роман Гарифович. Кстати, Арик – это как? Арон? У бати был такой знакомый, но давно и не здесь. Или можно просто Ариком? Владимир решается:
– Арик Соломон’ч, мы же не толпой в центральную проходную?
– Я буду Соломоныч, когда все там будем! Гы! – победительно и хулигански регочет Арик, выставив, наверно, на полметра вперёд угластую челюсть, при виде которой агент 007, скорее всего, отдал бы концы от чёрной зависти. Полного имени так и не называет. – Естес’с’но, не толпой! – Он оглядывается на спутников, словно пересчитывая их, челюсть шевелится вправо-влево: раз-два, три-четыре, синие глаза озаряются мальчишеским, первобытной непосредственности счастьем отколоть штуку. – Значится, так: вон забор заворачивает, там мимо путей… ну, довольно далеко, но всё время вдоль стены, там будет будочка, вот к ней! Я возьму с собой одного, кто поможет мне разгрестись там – вот вы, да?
И тычет длинным, в производственных пятнах пальцем во Владимира.
В проходной Владимир старается держаться за спиной своего спутника, что при её ширине нетрудно. Арик буркает «со мной», взмахивает корочками, и они проходят через вертушку. От радиозавода вагоностроительный отличается, пожалуй, размерами зданий. Помассивнее, повыше, с огромными окнами. Из корпуса в корпус ведут рельсы. Они с Ариком идут куда-то вбок от проходной, в один корпус, проходят его насквозь – пусто, темно, все станки давно вывезены. А станки были – вот видны места, где были фундаменты под них.
Теперь фундаменты расковырены. То ли так станки стаскивали, то ли курочили их на металлолом прямо на месте – и даже бетон не пережил такого варварства. В выбоинах всякая дрянь, клочки какого-то тряпья или бумаги, многолетняя пыль. Луч фонарика, зажжённого спутником Владимира – «да будет свет, сказал монтёр» – упирается в её стену. Они выходят в какой-то переход, где света больше. Идут по коридору. Щит с надписью «УГОЛОК ПРОМСАНИТАРИИ». Ещё один: «СПОРТИВНАЯ ЖИЗНЬ ЦЕ…» – остаток слова «цех» и номер, а быть может, название цеха, отвалились. Такие же щиты были везде, и в институте, там какие-то остряки переклеили спортивную жизнь на «противную», и на заводе, только там Владимир уже не видел, чтобы ими интересовались, читали их или тем паче заполняли. Дверь, двор, рельсы. Их ещё в металлолом не сдали. Арик роется по карманам, достаёт связку ключей. Отпирает дверь в маленькую грубо сляпанную из силикатного кирпича будку, на которой висит знак «Осторожно! Высокое напряжение!»
– Растащи барахло, – командует он Владимиру, сам нагибаясь и сдвигая в угол здоровенный железный ящик.
Некоторое время они оба только пыхтят, растаскивая и перекладывая с места на место тяжёлые, замасленные, промышленно пахнущие, не всегда понятные Владимиру технические артефакты. Самые понятные – это моторы и трансформаторы. Таких типономиналов Владимир не знает, по весу они едва посильны двоим. Обрезки досок и щитов из прессованной стружки. Чемоданы с инструментом и из-под инструмента. Дверь! У будки есть другая дверь. А за дверью голоса. Арик отпирает и эту дверь. Через будку на заводской двор идут люди в заплатах. Десятка полтора мужчин и три женщины.
– Деньги там отбирали, – вполголоса говорит Владимир Арику. – И они второй день без еды.
Арик оборачивается так, как будто его ударили. Скулы обтянуты, жилистая шея напряжена. И глаза стальные.
– Врёшь?
Рядом с Владимиром оказывается Саша.
– Не говори так, пожалуйста. Он нас спас.
Арик переводит дух.
– Ну, ну, спас! Спасаться будем сами утопающие. Я просто не поверил. Никогда живых эсэсманов не видел, только очень древних, они от маразма могут ведь хвастать и тем, чего не было. А он сказал, – Арик кивает в сторону Владимира, – прямо живьём то самое… Значит, так: один остаётся там, ещё он, остальные со мной, как разместимся, те двое достанут еды!
Руки Арика летают. Так же, как у Соломона Давидовича над чаем. Сразу понятно, куда – Владимиру, куда – его предполагаемому помощнику по части достать еды, куда – остальным. Саша идёт назад в будку. В дверь, на железнодорожные пути. Арик запирает дверь.
– Подходи к проходной! – негромко кричит он вслед Саше.
А потом поворачивается всем угластым костяком к Раисе Виленовне.
– Вижу, у вас под рукой три таких помощника, вас, наверное, можно попросить отвечать за хозяйство и за ключик? – он снимает с кольца, на котором держится у него связка ключей, самый большой и ржавый ключ. – Вот этот – от будки. От той двери. А от этой, где высокое напряжение – вот этот. – Он отдаёт Раисе Виленовне ещё один ключ, значительно более обтёртый частым употреблением. – Ага?
– Это Раиса Виленовна, – представляет её Владимир. – А это Руслан, Алик и Гарик.
– Классно! Какой у нас завхоз и какая хозкоманда!
