Юлия Григорьевна Рубинштейн
Купчая
Раиса Виленовна с усилием садится. Пожилая санитарка коротко охает, порываясь что-то сказать, но Алик опережает её. Раиса Виленовна встаёт, опираясь на сына.
– Замечательно получается. Обратитесь, пожалуйста, к участковому терапевту по месту жительства.
– Минутку, – говорит Владимир. – Тут была девушка. Её зовут Кристина. Медсестра. Это ведь она предупредила вас… насчёт нас? Она куда-нибудь звонила?
Собеседница Владимира смотрит удивлённо. Во все свои зеленоватые глаза из-под такой же зеленоватой форменной шапочки. Пожилая из-за её спины пытается делать Алику какие-то знаки, то прикладывает палец к губам, молчи, дескать, то умоляюще прижимает руки к груди. Зеленоглазая медичка растерянно тянет:
– Вы её зна-а-е-те?
– Да, просто ей некогда нами заниматься, ведь у неё тоже работа, – задумчиво говорит Владимир.
– Звони-и-ла… – так же растягивает слоги медичка. – Соломона Давидовича спра-а-аши-вала… Он, вроде, приехать обещал… Подождите здесь… Можете сесть.
Алик и Раиса Виленовна садятся на дерматиновый диванчик. Пожилая санитарка с извиняющимся жестом увозит каталку. У неё тоже работа. Свёрток и склянка теперь у Алика. Для склянки в свёртке тоже находится место – ведь он свёрнут из обыкновенного пластикового мешка. Владимир лезет в карман. Вот бумажка медсестры Кристины. Да, там написано – Соломон Давидович. Владимир просит разрешения у зеленоглазой медички тоже позвонить и звонит, не дожидаясь её ответа.
– Уже, Сабитов-ага, уже едут, Вторая городская, я правильно помню? – слышит Владимир ворчливую скороговорку в трубке, едва успев поздороваться и сказать, что звонит из больницы, не успев даже назваться. Он не поправляет собеседника – самая ошибка того свидетельствует, что Владимир попал правильно:
– Спасибо огромное, Соломон Давидович!
5. Не царь, но почти всемогущий
Чай дымился. Изгибаясь по-змеиному, поднимались над столом невесомые прозрачно-сизые волокна ароматного флюида. Поверхность в чашке зыбилась, ускользала. Хозяин, подобно заклинателю, производил разнообразные пассы: то накрывал чайник тряпочной куклой – змейки сникали, то снимал её и добавлял ломтики неведомых Владимиру экзотических специй – вызывал змеек вновь, уже других, иного оттенка и перелива. Морщинистые, обнажённые по локоть смуглые руки летали с необыкновенной быстротой. Чашки, чайник, ложечки, сахар в сахарнице летали в не менее упорядоченной лихой пилотажной карусели. И только тягучих звуков какого-нибудь восточного музыкального инструмента не хватало для полноты иллюзии, но их с успехом заменяло мурлыканье под нос, прихотливо совмещавшее отрывки из опер, венгерку, цыганочку и бессмертное «семь-сорок».
Нос этот, в противоположность рукам, воплощал монументальность. Он был непоколебим. Он внушительно нависал над верхней губой, из которой торчало несколько исчерна-седых щетин – видно, хозяину было трудно доставать их там, у подножия столь мощного кряжа, а то и страшновато – своим попыхиваньем и хищным пошевеливаньем данная возвышенность обнаруживала все признаки дремлющей, но готовой вырваться наружу вулканической активности. Или, может быть, нос размышлял о чём-то независимо от хозяина? Возможно, это было и так, хотя вряд ли – хозяин явно был опытен в этом предмете: избыток мыслей лишил его голову даже и остатка шевелюры. Лысый как коленка, как бильярдный шар и прочие банальности – всё это явно не шло к чёткому сиянию блика, дрожавшего на смуглой коже его черепа: оно навевало мысли о высокоточной индустрии, о полировке и суперфинише. Некий пух неопределённого белёсого оттенка сохранился разве что у самого перехода головы в шею – в наименее укреплённой, слабейшей, тыловой части её.
Что никоим образом не намекало на слабость – нет, отнюдь! Намекало, пожалуй, на тайну, сравнимую только с совершенно секретными документами разведок. На то, что у этого мощного и живучего аппарата для генерации мысли было прошлое – и, видимо, разнообразное прошлое. Тайна чувствовалась и в том, как нависали клочковатые, такие же исчерна-седые, как и щетины под носом, брови. И как из-под них вдруг вырывался искрой высокого напряжения пронзительно-синий просверк. Совершенно мальчишеский. Я вам устрою! – без труда прочитывалось в нём. Ничего не было бы удивительного, если бы столь энерговооружённым взглядом хозяину удалось бы вскипятить чайник без помощи технических средств. Без розетки и кабеля питания. Что ещё умел он, что ещё знал? Владимир с наслаждением и подробно ел его глазами, так как первый голод уже утолил.
– Так я спрашиваю вас ещё раз, молодой человек, ещё раз: что дальше? – скороговоркой произнёс хозяин, дёргая на груди клетчатую синюю рубашку-ковбойку, словно с целью вентиляции чайных испарений, и хищно наставив нос на Владимира. – Теперь, когда все гости познакомились, поднаелись, когда, по законам светских раутов, должен завязаться общий разговор или публика разбивается на группки, на такие отдельные партийки, по законам светских раутов, и они решают свои партийные интрижки. Что дальше, молодой человек?
Владимир посмотрел на Раису Виленовну. Теперь, когда она поела и попила чаю, абрикосовая блузка перестала отбрасывать на её и без того от природы желтовато-смуглое лицо мертвенный, костяной, пергаментный оттенок. Лицо стало вполне живым, обрело собственный, именно ему присущий живой цвет, тонкий румянец лёг на скулы. Теперь особенно заметно было, что Алик похож на маму – несмотря на светлые глаза и волосы, те же были очертания лица, та же едва намеченная улыбка, тот же румянец на скулах, как на только начавших созревать яблоках. Владимир отпил жидкого дымящегося красного пламени из стоявшей перед ним чашки с изображением ростральных колонн и надписью «Ленинград», перевёл дух и сказал:
– Пойдём в «Запчел».
– Это я уже слышал, молодой человек. Значит, я зря назвал вас Сабитовым-ага. Зря. Это был незаслуженный комплимент. Восточные люди не повторяются, они изобретательнее, восточные люди. Ну за что вы там будете бороться? За какие такие права человека? Зачем, простите, залазить на рожон, как выразились бы… ну, сами п’маете. Где-нибудь в пригороде красавицы Одессы. Почему бы не уехать, на самом деле, в Россию? Вы же лэтишник. Не пропали бы. И вас ведь даже собирались туда отвезти!
– Ну, а Саша? Чуть с собой не кончил человек! Он-то там точно очутился случайно! Он же с паспортом… ну, не гражданин, но… И вообще, я же был у него дома! Я уже ушёл из… Не сопротивлялся же, я бы перебился, вдруг подвернулось бы что. И вот так хватать, и куда-то там в фургон… А камера эта! А как я на себе пёр этого… Долидзе! Разве можно так человека? Европейцы, тоже мне! Там один кричал «эсэсовцы»…
– Очень запчеловская риторика. У них таких агитаторов хватает без вас. Вдобавок они говорят гораздо более связно, чем вы, гораздо более. Или вы надеетесь, молодой человек, что спасённый вами Саша приютит вас, этого юношу и почтенную Раису-апа у себя до конца жизни? Ну, или хотя бы до смены этого дебильного правительства? Кстати, вы сказали – фургон. Хотя бы номер этого фургона вы посмотрели?
Владимир смешался. Всё вокруг как-то разом потускнело, будто приглохло, обёрнутое лентами чайных испарений. Номер… Фургон был хлебный, там пахло хлебом, это точно… Алик смотрит на него, на Владимира, так отчаянно, будто хочет подсказать на экзамене… Нет, он уже смотрит на маму Раису. Подсказать… Раиса Виленовна вдруг говорит:
– Соломон Давидович, можно мой сын скажет, что это был за фургон?
– Да конечно! Здесь же не полиция. Можно, не можно… Это, скорее, по их части, по их, а не по моей! Так, юноша, я вас слушаю внимательно!
– Один фургон был хлебный, голубой с жёлтым нарисованным колосом, а другой мебельный, синий, с белой полосой по бокам и сзади. Его недавно перекрасили из тёмно-зелёного, там видно, краска обкололась. И… за рулём сидел, по-моему, Роман Гарифович!
– Значит, я правильно понял. Это мой фургон. Роман Гарифович – это Камаев, я правильно помню? У меня же их все три забрали, на целые сутки! И водитель был в кабине не один, так?
– Правильно! – восклицают мать и сын одновременно. Это можно было бы назвать восторженным воплем, но восторг блестит только в глазах, рдеет на щеках, вздымает груди, а голоса остаются почти невозмутимыми, только Алик сглатывает на последнем слоге и поспешно прячет лицо в чашку.
– То есть нам повезло. У нас даже есть связь с вашим знакомым, с вашим хорошим знако-о-мым, – почти пропев окончание фразы, Соломон Давидович встаёт и оглядывает компанию гостей. – Все поедем с ним разговаривать?
– В гараж? – спрашивает Владимир и тоже встаёт.
– Чай, особенно мой чай, меня покойный папаша учил его правильно заваривать, всё-таки ободряет мысль, – произносит Соломон Давидович, уставя палец в потолок. При этом он составляет чашки в центр стола, Алик начинает помогать ему, Раиса Виленовна оправляет блузку и юбку. – Оставьте, ещё вернёмся ведь! – и движением иллюзиониста Соломон Давидович накрывает посуду и остатки трапезы кружевной скатёркой.
Гараж в двух шагах – зелёный «Москвич» радушного хозяина успевает буквально только набрать скорость, поворот, мелькают слева опоры железнодорожного виадука, насыпь, какие-то серокирпичные и бетонные стены вперемешку, тёмные окна, железные ворота, вывески в основном по-русски, но из малопонятных сокращённых слов – и вот они перед одним из ряда явно производственных зданий. Возле больницы было видно, что это Рига, а не Болотнинск. Здесь – всё едино. Соломон Давидович входит, кивает вахтёру – «со мной, со мной» – лестница на второй этаж, пахнущая машинным маслом, тряпками и бензином, конторский коридор. Дверь открывается без лязга, и кажется, тем же движением Соломон Давидович уже там, в недрах, нажимает какие-то кнопки на громоздком ящике, занимающем командную позицию на столе.
– Двадцать седьмой, где сейчас находишься, Роман Гариф’ч?
Комната наполняется шорохом и треском натруженного диспетчерского эфира.
– Прошли Варакляны, следуем дальше на Карсаву, потом Гребнево.
– Говорить можешь? Как дорога, как груз?
– Со мной полиция, сопровождает груз, их груз! – шорох усиливается, а голос словно бы отдаляется. – Дорога нормально, в путёвку они дописали пункт назначения, не торопят, мы и так там будем вот-вот. Обратно ехать ночью или там ночевать?
Доносится посторонний голос, Соломон Давидович и Алик внимательно вслушиваются.
– Сказал, напоминаю про приказ, не имеешь права… – вполголоса переводит Алик.
Резкий щелчок – и шум эфира исчезает. Остаётся только тихое потрескивание, как от заигранной пластинки, по которой всё соскальзывает игла на одно и то же место. Опять то же, опять то же… Ничего узнать не получилось, думает Владимир и с тревогой смотрит на Раису Виленовну – как она держится? И вздрагивает от бесцеремонного лязга звонка.
Соломон Давидович хватает трубку. Слушает. Отвечает по-латышски. В трубке раздаётся взволнованный женский голос. Он наполняет диспетчерскую звоном, пронзительным, как солнечный луч, как бьющаяся в стекло оса, он кажется жёлтым и полосатым: потише – погромче.
– Володя, – говорит он наконец, ещё быстрее, чем обычно, – скажите ей, что я вас не съел, что вы здесь, это Кристина, та самая…
Владимир, ещё не поняв, какая такая Кристина беспокоится о нём, хватает трубку.
– Добрый вечер… или доброй ночи? – говорит он по-латышски.
– Не надо! – восклицает тот же голос. Теперь Владимир понимает, какая такая Кристина. Сегодняшняя. Из больницы. Девушка, похожая на взрыв синих искр, которая дала ему телефон Соломона Давидовича. Всё с тем же сильнейшим акцентом она продолжает:
– Я скажу по-русски, этто не долшно считаться плохо, что русский! К фам идет сейчас Наталия Семёновна, она уше сменилась, если фы ещё нигде не устроились на сеготняшний ночлег, она несёт фам ключ от кфартиры, где можно переночевать трое челофек! Спасибо не надо, мы обясаны это делатть!
И трубку положили.
Владимир так и стоял ошеломлённо с трубкой в руке. Алик смотрел на него с растерянным восторгом – видно, весь разговор был ему слышен, и Владимир подумал, что, наверное, он кажется парню чем-то вроде ангела-спасителя, одно присутствие которого отворяет врата милостей небесных – или как там это у мусульман? Да и считать ли мусульманином малого хоть и с татарской фамилией, но со знанием и русского, и латышского, и с дедом, носившим революционное имя… Ключ. Уже второй за последние два дня. В день по ключу. А дальше? А никакого «дальше» у него нет, переночевать – и надеяться на то, что завтрашнее утро будет без полиции. Вдруг ощутилось, как гудит от усталости всё тело. Ещё немного, и он заснёт прямо здесь, у этого стола с громоздким ящиком диспетчерской связи. Нет, не годится, надо дождаться неизвестную ему Наталию Семёновну, надо устроить на ночлег Раису Виленовну с сыном Аликом, надо всё-таки узнать, как там Саша и два брата Алика…
– Кристина знает только этот адрес, адрес гаража, – пробормотал своей скороговоркой Соломон Давидович, – так что нам придётся подождать, придётся.
Ждать пришлось недолго. Снова затрезвонил телефон – не городской, как в прошлый раз, а диспетчерский сундук.
– Пропусти, пропусти, ко мне, – нетерпеливо скомандовал Соломон Давидович, и немного погодя по коридору зашаркали.
– Ага, вижу, приоткрыто, значит, тут, – с этими словами в контору прошаркала низенькая пожилая женщина, которую Владимир тоже узнал. Сегодняшняя санитарка из больницы, та самая, которая ему еду в свёртке совала. Роясь в кармане, она продолжала:
– Наша-то… ну, тут все свои… наша-то запчёлка, Кристина-то наша как вспылила! Это она экзамен сдала, ну, язык-то, да здешний край, историю да всякое, результаты ей из горсовета, ну, мэрии-то нынешней, один принёс, а она как примус полыхнула – и вот, пожалуйста. Вот вам ключик, это ваша Мосин фамилия? – она уверенно подошла к Владимиру. – А Соломон Давыдович, уж наверно, вы! – Она обернулась к старому механику, который очень внимательно смотрел на неё и слушал. – Эх, если бы всякий так, как душа взыграет, то помогать людям бы кидался, а то другой-то ведь как раз и напакостит…
Владимир взял ключи. Один длинный, сложной формы, другой поменьше, от врезного замка старой конструкции, с двумя бородками, третий от английского замка.
– Этот от подъезда, а там сам разберёшься, – показала пожилая на длинный ключ, улыбаясь так заразительно, что и у Владимира губы разъехались ответно.
– Спасибо большое, Наталья Семёновна – да, я не перепутал? – вымолвил Владимир.
– Он думает, если я перепутал, назвал его незаслуженным званием «ага», то и ему можно начинать путать, – съехидничал Соломон Давидович и первым захохотал. – Вы ещё зелены путать, молодой человек!
Следом за ним облегчённо засмеялись все, включая Раису Виленовну.
– А что мы здесь высиживаем? – продолжал Соломон Давидович. – У нас чай стынет! Наталья Семёновна, прошу с нами!
Очередной звонок обрушивается громом небесным. Соломон Давидович вновь хватает трубку диспетчерского. То, что он слышит, заставляет его поспешно нажать кнопку громкой связи. На всю контору раздаётся:
– … смотрят, чтобы никто не разбредался, а остальные разговаривают с пограничниками. Там какая-то заминка, не хотят пропускать, нам сказано, что будем ждать до утра, приедет начальник, тогда решат.
Владимир кидает взгляд на Раису Виленовну и Алика. Раиса Виленовна подаётся вперёд с таким выражением, будто сейчас побежала бы пешком к границе. Алик напрягается, готовно смотрит на мать, ожидая распоряжений. Владимир показывает механику на себя и на трубку. Трубка оказывается у него в руках, Соломон Давидович буркает: «он один в кабине», Алик подсказывает: «Роман Гарифович». Владимир говорит:
– Роман Гарифович, здравствуйте! Людей вам видно? Братья Сабитовы там? Раиса Виленовна спрашивает.
– Обоих видел, нормально, – флегматично отвечает диспетчерская связь.
– А позвать их можно? – вполголоса у самого лица Владимира произносит Раиса Виленовна. Шофёр на том конце линии, видимо, слышит. И отвечает:
– Если будут сейчас грузиться – попробую.
Шорох эфира – как треск разрядов собирающейся грозы. Не запрёшь в фургон, не подчинишь приказу, он подвластен лишь законам физики, которые не могут нарушаться: соберётся достаточно для пробоя – и та самая искра, из которой возгорится пламя. Пока разряды негромкие и отдалённые. Но вот:
– Мама! Мама! Мы здесь, нормально! – на два голоса.
Раиса Виленовна, Алик и Наталья Семёновна подаются вплотную к Владимиру, хотя уж куда плотнее. Только сейчас Владимир обращает внимание, что эта женщина с изработанными, шелушащимися от постоянного мытья полов руками, отгорбатившая целый день, никуда не ушла, а сочувственно кивает и поохивает в пандан всему говоримому, даже складки морщин на её лице тоже собираются словно бы в некий образ сочувствия. И чувствует, как дрожит Раиса Виленовна.
Неразборчивое бурчанье в трубке. Алик обнимает маму и переводит:
– Велел идти, сказал, иди и не скучай по маме, её тоже пришлём, он их не бьёт, не ругает, мама!
Владимир смотрит на Соломона Давидовича. Неподвижное, сумрачное, тяжёлое лицо, словно вырубленное из балтийского гранита, будто снова перед взором Владимира Ленинград, его тяжёлые воды в тяжёлых берегах, тяжёлый свет – например, такой, как в метро «Площадь Мужества». Он догадывается, что сейчас будет. Действительно, Соломон Давидович берёт трубку:
– Роман Гариф’ч, отправляю летучку, понял? Конец связи.
Пальцы исполняют на кнопках диспетчерского одра стремительную польку. Возможно, фрейлехс.
– Костя, едем в Карсаву, и быстро!
– Ой, дак в Россию, что ль? – обрадованно выдыхает Наталья Семёновна.
Меньше, чем через пять минут из ворот выезжает грузопассажирская «Газель». Отсвечивает бордовым под редкими фонарями. В ней Алик устраивает мать на ночной отдых лёжа, на дерматиновом длинном сиденье вдоль борта. Сам занимает место в ногах. Владимир и Наталья Семёновна – напротив, на ящиках с разным инструментом и запчастями. От всего этого добра тесно, некуда девать ноги, но Владимиру уже всё равно, он пристраивается в уголке за шофёрским местом, за перегородкой, отделяющей это место, подкладывает под спину какую-то спецовку. Ему виден профиль Соломона Давидовича, сидящего рядом с блондинистым худощавым шофёром Костей. Такой же, как был при последнем разговоре, жёсткий и тяжёлый, без следа недавнего чайного благодушия. Нацеленный профиль. Цель – где-то там, в Карсаве или в Убылинке, на российской границе.
Голова Раисы Виленовны перекатывается на резких поворотах, но измученная женщина уже спит. Посапывает и Алик, опираясь спиной на мамины ноги.
Это он, Владимир, сделал так, что двое, разлучённые мать и сын, снова вместе. У него никого нет, ему легче – так ему стало казаться, когда он уходил в обнимку с Аликом из полиции, у него нельзя отнять мать и братьев, как у Алика. Но теперь… Не успевая додумать эту мысль, Владимир проваливается в сон, как в космос. Уже не тот неуютный космос бездомья, в котором волей случая пересеклись орбиты двух одиноких и гонимых. Этот космос пронизан силами притяжения, как лучами фар, и хорошо понятные законы поддержки и товарищества влекут самого Владимира, Соломона Давидовича, Алика, блондинистого Костю и других по общей орбите, и уверенно поёт мотор «Газели», сливаясь со свистком электрички, тормозящей у Вагонного парка: вперёд, там ждут, жду-у-у-ут!
6. Как не надо ухаживать
В почтовом ящике пусто. Это странно. Хотя что значит странно? Молодой человек в пиджаке без пуговиц был не местный, к тому же с ним явно случилась какая-то беда, он мог забыть или перепутать. Но под круглым синтетическим ковриком у двери тоже пусто. Совсем странно. Ещё не ушли? Может быть, той женщине опять стало плохо? Кристина нажимает кнопку звонка. Негромкий музыкальный колокольчик за дверью, крашеной под морёное дерево, и торопливые лёгкие шаги. Эти шаги она узнает где угодно, отличит, выделит из любого шума и гвалта – например, детского сада или школы. В приоткрытой двери возникают рыжие вихры.
– Здравствуй, мам… Не-а, никого не было… Мам, а господин Озолс тебе дозвонился?
Пока Кристина отворяет оклеенную обоями дверь встроенного шкафа, пока вешает туда светло-песочный плащ, снимает туфельки на каблучке, переобувается в домашние матерчатые шлёпанцы на толстой подошве, входит на кухню – оба молчат. Молчание окружает двоих словно мягким, глушащим звуки коконом, оболочкой взаимопонимания, когда и отвечать не обязательно. Плотненькая, ладно сбитая фигурка одиннадцатилетнего мальчишки следует за ней на точно выверенном расстоянии, даже движения похожи, будто они оба и впрямь находятся в общей невидимой капсуле.
Оба уже на кухне, она вытирает чисто отмытые руки с коротко остриженными ногтями суровым полотенцем, он устраивается поудобнее на круглой дерматиновой табуретке, когда слова всё-таки звучат, окончательные, как щелчок дверного замка, как звонок трогающегося с остановки трамвая:
– Он нам никакой не господин.
Конечно, Кристина поняла, почему Ивар сказал не «Янис», а «господин Озолс». Для сына это был чужой человек. Господин Озолс. Соседи – те свои. Все по имени. Марта Зедыня – это для Ивара Марта, по крайней мере в разговоре с мамой. Врач, с которой мама работает вместе. Иногда вместе кофе пьёт. Пауль Нейдгардт – это Пауль. Санитар. После того, как рассталась с мужем, Кристина иногда просила его помочь в какой-нибудь мужской работе. Например, когда надо было переставить мебель, чтобы у Ивара была если не своя комната, совсем своя, то свой угол, отделённый шкафом от общего домашнего пространства, даже от мамы. Молчановы – тоже Сергей Петрович и Вера Николаевна, за глаза просто Сергей и просто Вера. Только русские любят, чтобы к ним обращались по отчеству, поэтому самому Сергею Петровичу обязательно надо говорить – Сергей Петрович, ведь это сосед. И жизнь вместе, и работа. Дом был горздравовский, один из последних, в котором квартиры ещё давали по советским правилам, и все в нём знали всех. А господин Озолс – чужой, и кофе с ним мама не пьёт.
Но сегодня Кристина особенно не хотела даже говорить о нём. И слово «господин» вдруг так некстати обнаружило свой настоящий смысл. Господин. Хозяин. Ждёт не дождётся заполучить в хозяйство хозяйку. Даже в больницу прибежал, чтобы сообщить: мол, решение комиссии положительное, и это невзирая на твою бывшую фамилию. Значит, они там все не умнее тебя, ответила Кристина, иначе бы радовались, что я фамилию сменила с Ивасёнок обратно на Видземниекс, а не в другую сторону. Значит, патриотка. Что тут ещё решать, когда родилась тут, всю жизнь тут. И это ничтожество, липкий, как смола, человечишко совершенно без гордости, он ещё намекает, что оказывал какую-то протекцию, как-то там по особому представил факты её, Кристининой, биографии. Мол, родители служили в Красной Армии. Тогда как у него-то, дескать, дед и дядя во время войны служили в легионе, поэтому вот он – гражданин без сомнения и может составить протекцию тем, кто вызывает сомнения…
Руки Кристины действовали механически. Синее газовое пламя, шёлково развеваясь, уже лизало бок чайника. Нарисованная на желтоватой эмали суриковым контуром розочка будто шевелила лепестками в горячем токе воздуха, казалось, что она расправляет их, согреваясь, – в кухне было зябковато, форточка простояла открытой всю ночь: ложась спать без мамы, Ивар её не закрыл. На коричневом глазурованном керамическом блюде, купленном ещё при вселении, уже лежала небольшая горка ломтей ржаного хлеба. Уже появились из недр холодильника эрзац-масло – Кристина не запоминала названий всех этих «Хальваринов», «Воймиксов», «Рам» и прочих, выбирала просто по ценнику – и плавленый сырок с тмином. На дежурстве, как правило, удавалось вздремнуть – отделение, в котором работала Кристина, гинекологическое, было спокойным, доктор Марта Зедыня любила говорить: мы не аварийная, не скорая, мы не спасаем, а лечим, чтобы спасать потом не пришлось. Но всё равно отдых был нужен, в голове царил беспорядок, и всё из-за этого…
Ивар уже уплетал намазанный ломоть хлеба, шевеля большими, тонкими на просвет ушами. Глаза тоже то сощуривались, то расщуривались в такт движению округлых румяных щёк. Вот он доел бутерброд, насыпал в свою кружку растворимого какао из пластмассовой банки с весёлым, отвязным кроликом на этикетке – и вдруг взволновался, зашарил по карманам:
– Мама! А это правда золотое? Если золотое, тогда это тебе, я всё равно носить не буду!
На ладони сына лежали запонки и булавка для галстука. Жёлтого металла, украшенные резным янтарём.
– Ивар, откуда это?
– Это господин Озолс.
– Что – господин Озолс? Подарил? Тебе?
– Он сказал – наденешь это, когда… Мам! Я всё равно это носить не буду! – и залился алым смущением так, что даже веснушки потемнели, из медно-рыжих сделались чуть не шоколадно-бурыми.
– Когда что? Ивар, пожалуйста, правду. И по порядку.
– Правду, мам! Он сказал, что для тебя у него есть ещё, больше и дороже. И что никто не знает, сколько там было.
– Где это – там?
Перед её глазами вдруг живо встала женщина, упавшая сегодня в обморок в морге. Жёлтое лицо. Как вот этот резной янтарь. Не бледное, бескровное, а жёлтое, как у вьетнамских торговцев на рынке. Озолс был на выселении? И посмел предложить ей вот так, в обход, через сына, добытое грабежом?
– Допивай свой какао, и мы пойдём вместе.
Ивар положил на стол украшения.
– Не пойду.
Он опустил голову, и курносый нос его стал казаться длиннее, словно повзрослел и обрёл решительность.
– Ивар, это чужое. Мы должны это вернуть.
– Господину Озолсу? Я к нему не пойду! – вспылил Ивар и опять покраснел. – Ты не думай, мам, это я в первом классе хотел на тебе жениться, я знаю, что так не делают, но ведь я розетку починил, утюг починил, посуду мыть – мою. Нам и без папы нормально живётся. А потом поступлю в мореходное и буду на полном обеспечении…
Так вот почему сын не хочет сказать, когда и зачем этот Озолс желает видеть его в золоте.
– Не бойся, – и Кристина провела ладонью по рыжим вихрам Ивара. – Мы пойдём к друзьям.
– Это к тем, которые не пришли? Да, мам?
Кристина молча убрала со стола, сын помогал. Их вновь окружал тот же самый кокон взаимопонимания, взаимодействия, руки обоих двигались слаженно, привычно – за почти десять лет такого существования в коконе на двоих. Иногда Кристина жалела, что их двое, а не трое или больше, четверо, скажем. Но… Разве она одна такая? И разве она должна была быть причиной невыносимой жизни Игоря?
Это началось резко, в том самом чёрном январе – пусть беда случилась в Вильнюсе, а не в Риге, но если раньше бывали угрожающие записки в почтовом ящике и отдельные выкрики «чемодан-вокзал-Москва», то теперь Игоря просто уволили, потому что профсоюзные организации везде закрывали, объявив их «пособниками оккупантов». Дважды на него нападали на улице. Кристина была в декретном отпуске, Ивару было меньше года.
А ведь это Игорь предложил назвать его так – «пусть зовут по-латышски, латыши, если хочешь, самые советские люди, красные стрелки». Теперь он звал её домой к родным, в Брест. Говорил: «Там завод – не завод, а заводище, медсёстры везде нужны, при заводе и ясли есть, Ивасику вот-вот год, и я не забыл, как чертежи выглядят и где в розетке плюс, а где минус…» – тут он начинал заразительно хохотать, откидывая русый чуб. Когда-то Кристина пугалась и переспрашивала: а где там минус? – на что он объяснял, что это студенческая шутка, пока она, наконец, не запомнила. Уговорил ведь, уехал поступать на работу сам, искать работу и квартиру ей. Но тут грянул август летней грозой, как молния в море ударила, и раздалось море до самого дна, рассыпалась страна, как сказочный янтарный замок – кто его видел, тот замок, и кто её теперь помнит, ту страну? Всякий помнит, что хочет помнить. Игорь помнил завод, выпускавший что-то электронное, и помнил, как легенду, что во время революции были латышские стрелки. Она помнит Игоря и как им с Игорем дали квартиру как раз когда родился Ивар. А этот тип Озолс, что он помнит?
Кристина вздохнула и надела плащ.
– Сын, возьми там мою сумочку.
Ивар хорошо знал, где у мамы сумочка, которую она всегда берёт с собой, когда идёт туда, где будут спрашивать, или где мама сама будет просить что-нибудь. У неё там паспорт, его, Ивара, свидетельство о рождении, и ещё что-то. Раз он ещё не обут, а мама уже обувается – надо принести, вопросов нет. Вот она уже положила сумочку в свою обычную сумку, с которой ходила на работу. Задумалась на минуту, достала её, раскрыла и снова обернулась к Ивару. Он понял, достал из кармана те золотые вещи и сунул в сумочку не глядя.
Идя вниз и слыша шлёпанье сандалий сына позади ровно в трёх ступеньках – он всегда так ходил – Кристина вспоминала первую зиму без Игоря. Адрес его родных в Беларуси она знала, но ни на одно письмо он не ответил. Телефон почти сразу отключили за неуплату, ведь даже хлеб стоил сумму, сравнимую с её декретным пособием. А к тому же и пособие перестали платить ещё в феврале, когда Ивару исполнилось полтора, в точности по закону. Она работала, и сын рос у неё в дежурке, потому что плата за детский садик была тоже больше зарплаты, а потом садик закрылся вовсе. Когда надо было обменивать паспорт, она написала в анкете «замужем», но потребовали копию документов мужа, подтверждающих его гражданство. Нет? Тогда справку с его нового места жительства. Тоже нет?
– В гражданстве Латвии отказано, – сказала седая дама с высокой причёской.
Вот тут-то и возник Озолс. Собственно, он был всегда, вдруг со смятением поняла Кристина. Он вертелся вокруг ещё тогда, когда профорганизация судоремонтного устраивала общие весенние балы заводской и училищной молодёжи. Так это называлось. Девушки-медички поздравляли юношей-судоремонтников с днём советской армии, а те их – с женским днём восьмого марта. На одном таком балу появился в её жизни Игорь – он их организовывал, и не всегда получалось потанцевать с начала и до конца. Всё время куда-то исчезал – на сцену, за сцену, в толпу, откуда иногда раздавался его голос, объявляющий какой-нибудь весёлый конкурс. А Озолс всегда был. Кто он был такой? Наверное, работал на судоремонтном. Приглашал на вальс, оказывался напротив, когда танцевали шейк. Она шла танцевать с Игорем, потому что руки у Игоря были тёплыми и не были липкими. Потому что Игорь мог сказать про плюс и минус в розетке. А мог спросить, хорошо ли кормят в училищной столовой и сыты ли у Кристины дома, может быть, надо организовать «какое-нибудь профсоюзное масло»… И вот теперь, когда Игоря не стало рядом, Озолс возник опять.
