Юлия Григорьевна Рубинштейн
Купчая
Тогда Озолс пытался привести мозги в порядок старыми способами – раньше помогала громкая, дёргавшая ниже пояса музыка, коньяк, дорогие редкостные закуски, запах французских духов, американских сигар, изысканного одеколона. Но теперь в барах и ресторанах не спадала с глаз непонятная муть, совсем не сигарного происхождения, не посещало облегчение. Лабухи били не по медным тарелкам, а, казалось, прямо по темени. Плавные изгибы фигур танцующих обращались в знаки вопросов. Танцующих было много, вопросов ещё больше. Чьими руками проберётся он в этот лифт? Что уже знает Валера? Куда он понесёт эти знания? Знание – сила, было написано над подъездом школы рядом с его домом. Что за сила дремлет в той непроглядно чёрной воде, кого дожидается, как послужит лично ему?
Снова встретившись с Имантом, он вроде бы поймал удачу в сети. Говорили про реституцию, про ремонт старых домов, тут-то и всплыло слово «лифт». Якобы есть какая-то строительная фирма, которая может встроить лифт в старый дом, не повредив его внешнего облика. А отремонтировать, запустить безнадёжно заклинивший? Да может, наверное, – помедлив, сказал Имант. И ещё помолчав, спросил:
– Это у твоей медички в доме лифт сломался?
Про синеглазую Имант знал давно.
Озолса это напоминание почему-то взорвало:
– Уж кому, как не тебе, знать: была бы она моя, не надо было бы ей быть медичкой. И жить в доме с лифтом, как в грачином гнезде. Но, видишь ли, если бы у женщин был ум хотя бы в размере четырёх действий арифметики, даже только двух, сложить и умножить…
И спохватился: даже Иманту он никогда не говорил такой длинной фразы. Совсем расстроились нервы, недаром водолаз проходит такую медкомиссию. Вредная у него, у Яниса Озолса, теперь работа. А Имант улыбался:
– Ты настоящий Озолс, дубок, не согнуть тебя, не сломать. Уж не начать ли завидовать твоей… принцессе многоэтажника?
Повод уйти, решил Озолс, не должен даже бывший деловой партнёр так насмешничать. Телефон строительной фирмы «Эксцельсиор», где мог быть нужный ему специалист, записан – уже удача.
Повертевшись около офиса, в офисе и вокруг подсобки «Эксцельсиора», он выявил человека, с которым можно было договориться. Помимо кассы. Фамилия малого была Ландсбергс, заметно было, что латышский для него неродной. Попытка обратиться к нему по-немецки привела только к пожатию плечами и бурчанию под нос:
– В школе английский учил.
Значит, еврей. Русскоязычный. Просто – Ландсберг. Оказался, правда, гражданином, да и вообще – еврей, даже русскоязычный, не совсем русский, есть и такие, кто считает их пострадавшими от московской власти. Особенно за океаном. Но есть и другие, вслух вспоминающие про легион. Намекнуть, что хозяева фирмы считают господина Арнольда Ландсбергса не совсем полноправным работником, что пойдут дела фирмы чуть похуже – и она начнёт экономить… да, на таких, как господин Арнольд Ландсбергс, а вот он, Янис Озолс, выше этих мелочей, он договаривается по-крупному. Допивая третью бутылку пива, господин Арнольд Ландсбергс, двухметровый верзила с волосатыми костистыми руками, зубастой бессмысленной улыбкой на длинном лице и хищно нависающим носом, бросил:
– Ну, когда в преисподнюю-то вашу лезть?
Как удаётся всем этим слесарям, электрикам, фрезеровщикам и прочей немыслящей публике заставлять слушаться такие же тупые, немыслящие железки – для Озолса всегда оставалось загадкой. Сам он, имея диплом инженера по сварке, никогда ничего не сделал руками, и пожалуй, даже гордился этим. У него есть голова на плечах. В том числе и для того, чтобы заставить других ворочать железки вместо себя. Глядя на зубастого и сиволапого дебила Ландсбергса, он очередной раз испытал приступ иррациональной зависти. Волосатые клешни, а как летают, если бы такой работник, да на него лично вкалывал бы…
За несколько дней, не подряд, чтобы не бросалось в глаза, тот смонтировал в развалинах будки второй подъёмный механизм. Теперь, чтобы поднять наконец кабину лифта из залитой водой шахты, не надо было включать собственный привод довоенного подъёмника. Включать надо было то, что собрал этот до невероятности рукастый дуралей. А вот собственно механизмы должны были работать совместно. И когда, под первые заморозки уже, дуралей включил-таки своё изобретение, трос бесшумно пошёл из воды. Пошёл, пошёл, пошёл… вот показалась та самая дужка, что видел Озолс во время погружения, потом крыша кабины, потом верх дверей. Интересно, двери герметические или нет? Вроде бы с уплотнением. Что-то похожее на резинку виднеется. Может быть, в кабине даже нет воды. Только успел Озолс это подумать – раздался скрежет, потом тяжёлое надрывное гудение, сыпануло искрами – и мотор встал.
– Ку-ку, стало быть, – сказал дебил Ландсбергс по-латышски.
– Что вы имеете в виду, господин Ландсбергс?
– Там… это… Внизу, стало быть, держит.
– Почему кабина не поднялась выше?
– Мотор… всё, ку-ку, значит.
– Мотор можно отремонтировать.
– Мотор целый. Предохранитель. Там внизу держит.
Озолс подошёл ближе. Вот ручка двери лифта – на уровне порога. Кабина поднялась на половину высоты. Значит, даже если лифт не герметичен, и там была вода – она уже вылилась, и проникнуть туда можно. Отжать дверь. Этот идиот, наверно, сможет. А потом… В этой кабине, наверное, можно как в водолазном колоколе – он слышал про такое от портовиков. Опуститься вниз. А там – что там, посмотрим!
– А вниз можешь?
– Предохранитель сменить.
В следующий раз, сменив предохранитель, монтёр попробовал работнуть чуть вниз – и опять вверх. Вниз шло как по маслу. Самому лучшему оливковому, подумалось Озолсу. Как на бутылках пишут? Первый отжим, холодный отжим. Разожмутся двери – вот и будет холодный отжим. Вверх – до того же уровня, как прошлый раз. Снова раздался натужный вой, но этот дебил, оказалось, был начеку и выключил свою механику до того, как новый предохранитель вылетел.
– Ну, хозяин?
– Ты наполовину поднял. Смотри, до середины двери. Половину и заплачу.
– Ну, ты, хозяин, это…
Предусмотрено, подумал Озолс. Выходит, даже у таких оскаленных кретинов мозги к себе работают.
– А вот если ты возьмёшь лом и отожмёшь двери… Хотя, пожалуй, тут надо руки подлинней твоих!
– На всю Ригу длинней нет! Гы!
Бессмысленно, утробно гоготнув, господин Ландсбергс выхватил откуда-то из угла ломик и всунул в дверь. Практически без усилий. Не то скрипнуло, не то пискнуло – и всё. А потом приложил усилие. Ломик чуть погнулся, что-то в кабине щёлкнуло, лязгнуло – и дверь приоткрылась на довольно широкую щель.
– Машину подано, хозяин! Гы-гы-ы!
Реготанье, что издал дебил, заглушило плеск, но Озолс его всё-таки расслышал. Значит, в кабине была вода. Почти неделю лифт провисел выше её уровня, и всё-таки она там была. Водолазный колокол, точно. Если восстановить герметичность. Ну, этот и восстановит. Потом. Сейчас надо заплатить больше уговора.
– Ну, спасибо, хозяин. Ты бы… того… влезешь ли в кабину-то?
– В цирк сходи на получку. Там будут влезать в кабинки. Влез – и исчез, человек-невидимка. Как раз для тебя аттракцион. А я занят, другой раз.
Теперь нельзя было медлить – войти в будку и влезть в лифт мог любой. И либо погубить проделанную работу, провалившись вместе с кабиной вниз, либо… Он даже не хотел думать, что будет, если узнают, что он делает в будке. Выставил на всякий случай ограждение – металлические, из тонкого прутка, лёгкие барьеры, на них знаки «не включать, работают люди». Остался на работе вечером. И когда всё на заводе затихло, пришёл в той же самой спецовке, с хорошим фонарём, лёг на землю, чтобы заглянуть в лифт, не касаясь дверей, просунул впереди себя фонарь и заглянул сам.
В лифте на полу валялась груда мокрых тряпок, похожая на его спецовку. А из-под неё виднелся угол какого-то, на вид металлического ящика с рукояткой сбоку.
Сюда бы что-нибудь вроде крюка, багра… У ближайшего здания цеха должен быть пожарный стенд. Есть багор! Теперь назад. Ящик, видимо, с двумя ручками, второй не видно, она на дальнем боку. Тяжёлый какой! Да ещё эти мокрые тряпки. Сначала их достать, наверное. А это, оказывается, не тряпки. Это утопленник. Ну, всё равно. Отодвинуть его от ящика, ему-то ящик уже не нужен. Опять не поддаётся, тяжёл, чтобы на багре приподнять. Спускаться туда точно нельзя, а вдруг провалится в воду. Озолс вытянул из кабины руку с фонарём, осмотрелся, лёжа на земле. Конец, оставленный ими с Валерой после водолазных погружений! С помощью багра он просунул конец в петлю ручки. Вытянул тем же багром. Можно приналечь. Ящик ударился о стенку кабины. Вот он, только схватиться… Схватившись одной рукой за ручку ящика, Озолс едва не упал внутрь лифта, но всё-таки справился с грузом и вытащил ящик на поверхность.
Замков не было. Ящик был запаян сплошь. Металл, похоже – нержавеющая сталь. Постучать – толстый, не консервная банка, и аккуратный паяный шов, видно, что металл согнули и рёбра параллелепипеда пропаяли, не сварили, а пропаяли. Чтоб никакой коррозии, никаких лишних трещин, напряжений. Кто-то рассчитывал, что ящик, возможно, очутится в воде. На глубине, где давление. Или, может быть, в огне?
Озолс еле мог оторвать его от земли. Он снова сходил к соседнему цеху. Посмотрел вокруг. Ничего подходящего. У следующего корпуса… Наконец ему попалась на глаза тележка для перевозки газовых баллонов. На ней он и увёз ящик из будки. И спрятал его на складе инструментов – там таких или похожих ящиков и ящичков было много. Крашеных и некрашеных. Новых и ржавых. Ещё один не бросался в глаза. Потом он посильно уничтожил следы своего лежанья на земле, следы тележечных колёс, вернул на место саму тележку и багор.
Потом было два месяца непрерывного таскания по инстанциям, писания каких-то объяснений, ответов на вопросы, то заводскому начальству, то полицейским, то каким-то странным людям в штатском – они приходили вначале вместе с полицейскими, потом без них, а часто заводское начальство присутствовало тоже. Заводские служебные и докладные записки он никогда сам не писал – на то и ум, чтобы занять должность, на то и должность, чтобы за тебя работали другие. Богом обиженные или не от той мамы рождённые. А тут пришлось самому. Пришлось выучить все эти шапки – «в прокуратуру города Риги», «Латвийской Республики», «в комитет по особо важным» и прочее. Научиться заново, словно школяру, выводить каллиграфически. Первый раз со школьных лет столько писал Озолс от руки, не секретаршей на пишмашинке, а своей рукой, пером. К концу дня рука ныла.
Как утихомирить и ублажить заводское начальство – он знал, много раз приходилось, это почти не сказывалось даже на общем его доходе. Полицейские, каждый по отдельности, тоже не представляли особой проблемы. Но все вместе – было чревато сбоем где-нибудь в плохо промасленном механизме, по русской поговорке «не подмажешь – не поедешь». Непонятного Озолс старался остерегаться. Штатские вкупе с полицией представляли собой такое непонятное. И он безропотно отвечал на вопросы, подчас оскорбительные, показывал саму будку, лифт, механизм и всё остальное. Ящик он перепрятал, вывез с территории, но решил не прикасаться к нему, пока всё не утихнет – тогда его однообразные ответы «ничего больше не было» будут вполне честными. Полиции надо говорить правду – не обязательно всю правду, но тем важнее, чтобы была правда, угодная полиции. А время терпит.
Как он понял из задаваемых вопросов, утопленник был тоже времён Второй мировой. Спецовка на нём была немецкой лагерной робой военнопленного бойца Красной Армии. И пострижен он был по-лагерному, на голове пробрита дорожка ото лба к затылку. Слава богу, не заставили ещё присутствовать при извлечении тела – или того, что от него осталось – из кабины лифта, раздевании, описании. Эти подробности он выуживал из обрывков разговоров всех этих штатских и полицейских между собою. А ещё – неожиданно – такого рода мелкими наблюдениями стал с ним делиться дебил-монтёр. Он однажды позвонил и стал набиваться на работу – когда, мол, хозяин, будем твой лифт закрывать или когда ты туда полезешь, я бы постраховал… а вот меня тут спрашивали, это, мол, не я утопил того типа… а как же я бы, ведь господин полицейский говорил, это русский пленный у немцев был… господин Озолс не подсказал бы, как тут лучше отвечать? Озолс пошёл на ещё одну встречу с этим идиотом, чтобы вытянуть из него побольше. Так ему и стало известно, как поняли, что это пленный. Дебилу он на всякий случай твёрдо сказал то же самое, что говорил во всех инстанциях:
– Никогда не полезу. Не входит в мои обязанности. Да, я вскрыл лифт. Вскрыл из соображений техники безопасности. Ведь там уже обрушилась кровля, пострадал человек. Да, он туда полез без распоряжения, он был вор, но мог пострадать и заводской рабочий. Там уже нашли мину времён Второй мировой. Я должен был узнать, какие ещё штуки там могут быть, не опасные ли. Нашёлся труп – дальше дело полиции. До тех пор, пока полиция не скажет: всё, дело закрыто, работайте спокойно.
Куда уходит шахта, куда можно попасть на этом лифте, полицию, конечно, тоже интересовало. Лесенки, оставшиеся от водолазных экспедиций, Озолс предусмотрительно убрал из будки. Опускал лифт на глазах полицейских. Внутрь сунуться они, правда, не решились. Утопленника доставал заводской пожарник. И ведь не упал с лифтом вместе. А эти не рисковали – только присутствовали, фотографировали, составляли протокол Конечно, промерили, на какую глубину может опустить кабину механизм того сиволапого идиота, осматривали механизм самого подъёмника, сфотографировали все немецкие надписи. Цифру предельной глубины спуска – тридцать пять метров – занесли в протокол и заставили его подписать. Ничего другого не оставалось, хотя ни подвалов такой глубины, ни канализации, никаких других инженерных коммуникаций на такой отметке он себе не представлял. Действительно, шахта. Что же могли тут добывать? Или прятать? Строили подземный завод? О таких вещах во времена Второй мировой он слышал, но в Европе и не в городе, каком бы то ни было. В горах – бывало, где-нибудь в Альпах, а уж здесь, в мокрой Прибалтике, да в столичном предместье…
… Вспомнив ту зиму, он поёжился и медленно, мелкими глоточками, выпил налитый на донышко большой рюмки коньяк. Выпил и сразу налил ещё. Коньяк должен греться в руке. Закусил ломтиком лимона с сахаром. Хватит ресторанов. Он чувствовал, что пресытился шумом, танцами, мглой сигаретного дыма, вазелиновой услужливостью официантов. Хорошо, когда тихо, чисто, нет грязной брезентухи и мокрых железок. Когда буфет и столик позапрошлого века, из массивного ореха, кресло дышит и поскрипывает настоящей кожей, и солнечный луч дробится в витражной буфетной дверце на цветную мозаику. Когда тепло по всем жилкам не только от коньяка, но и от того, что оказалось в ящике…
…А зима всё набирала силу, замёрз даже Вентспилсский порт, правительство просило помощи у России – только Россия держала на Балтике ледоколы. Об этом ему со смешками рассказывали спасатели-портовики. Теперь отношения с ними надо было поддерживать. Подмазывать, чтобы ехало. Чтобы не вздумали проговориться про водолазное снаряжение. Слава богу, что в деле, заведённом полицией – о несчастном случае, повлекшем гибель одного неизвестного лица – он фигурировал как эксперт, технический эксперт, даже не просто свидетель, а облечённый особыми полномочиями. А в другом деле, с материалами которого его знакомили штатские – о преступлениях оккупантов против конвенции о правах военнопленных в период Второй мировой войны – как просто свидетель. И наконец безупречно корректный полицейский, к которому он был очередной раз вызван, придвинул к нему лист бумаги – постановление о прекращении дела:
– Распишитесь.
Озолс расписался.
– Могу ли я уточнить у вас: а другое дело, по которому я прохожу как свидетель?
– Это дело ведёт другой следователь, он и будет решать.
Уже и то хорошо, что не ответили обычного для полиции «здесь вопросы задаём мы». Может быть, всё-таки удастся что-нибудь узнать.
– Как можно встретиться с… этим другим следователем? Я располагаю новыми сведениями по тому делу.
– Он вызовет вас, когда сочтёт нужным. Или разыщет.
Готовые ответы на все случаи жизни. Вот почему люди так стремятся в госслужащие. Заучил готовые ответы – и живи себе, отсиживай в кабинете, на приличной зарплате, со многими бонусами натурой. У него, Озолса, готовых ответов никогда не водилось – предпринимательство состоит из нестандартных, непросчитываемых ситуаций, в том и состоит искусство ведения дела, чтобы предвидеть непредвиденное, просчитать непереложимое на язык цифр. Вот хоть этот дурак-монтёр. Перевести в цифры можно только логичное, только разумное, идиотизм в цифры непереводим, принципиально непросчитываем – одно это его лошадиное «гы» чего стоит. А как полезен оказался. Сколько важного сообщил. Хотя бы про того утопленника. Правда, мол, хозяин, что тут во время войны немцы что-то строили? Как, мол, я знать могу, меня тогда не было. Он, Озолс, и спросил у него: а при чём тут немцы? А роба на том утопленнике немецкая, так господин следователь сказал. А ещё что он говорил? Спрашивал, спускались ли в шахту. И как идёт шахта, стоя или лёжа.
Тогда Озолс очень насторожился. Лёжа? То есть горизонтально? Конечно, кретину-монтёру это слово не по разуму, но неужели там есть горизонтальный подземный ход? На какой глубине? До двадцати метров, даже немножко дальше, Озолс ощупал и осмотрел с фонарём все стены. Горизонтальных ходов там не было. Тридцать метров? Пятьдесят – до такой наибольшей глубины доставал шнурок с грузом? И правда, преисподняя. То-то вода там почти и не плещется, не колеблется, и черноты она такой непроглядной…
Он разрывался между мыслями об этом горизонтальном ходе и о ящике. В конце концов его озарило: в ящике может быть ответ. И однажды весенним уже субботним днём явился на хутор, где спрятал ящик – на хуторе давно никто не жил постоянно, он использовал его как дачу. Включил мощный паяльник в старенькую розетку – больше всего беспокоился, выдержит ли она. Возился несколько часов, розетка побурела с одного бока, но всё-таки ящик распаялся с трёх сторон, а четвёртую он отогнул.
Внутри металлического оказался деревянный ящик, очень плотно входивший внутрь. Вынуть его, тем не менее, было необходимо: крышка деревянного ящика открывалась, выдвигаясь вбок, а сам этот ящик был всажен в металлический на всю высоту, металлический торчал краями выше деревянного. Пришлось повозиться, испортить крышку: он завинтил туда штопор и вытащил с его помощью. Вверх даже со штопором дело не шло никак, понадобилось перевернуть ящики, опереть металлический краями на доски и тогда уже тащить деревянный ящик вниз. Только тогда он согласился покинуть металлическое вместилище. Крышка отодвинулась. Два свёртка из газеты, перевязанных лентой. Лента одинаковая. А свёртки всё-таки разные: один как будто колючий, неровный, что-то угловатое завёрнуто. Озолс начал с него. Тяжеленный, вся тяжесть ящика, похоже, тут сосредоточена. Газета немецкая, готические заголовки, внутри ткань, а в ткани…
Нет, этот блеск не слепил. Жёлтый металл блестел тускло. Пронзительно-резко взблёскивали только цветные камни – или стекляшки? Если это золото, значит, камни – рубины, изумруды, бриллианты и что там ещё… А эти вот без камней. Обручальные кольца. Много, в горсть не помещаются. Размеры разные. Вот одно, с выгравированным внутри именем. Привычная латиница: «Ilse». А вот имя, выгравированное старинным русским стилем: «Константинъ». Тоненькая до невесомости цепочка. Ещё, ещё… Несколько похожих. Вот вроде бы янтарь. Запонки. Снизу, со стороны, которая должна прилегать к рукаву сорочки, видно не будет, можно и попортить поверхность. Он ткнул горячим ещё паяльником. Задымилось. Да, по запаху это янтарь. Резной, вставлен в резную оправу из жёлтого металла. А вот булавка для галстука с такой же резьбой – явно комплект. Золото или нет? Кажется, золото много дороже янтаря – но художественная работа? Такое изделие будут ли делать из простого металла или даже золочёного? Пробы нет. То есть нет привычной ему пробы, пробы советского промышленного стандарта, либо современной, латвийской республиканской, а вот это клеймо не может ли быть пробой зарубежной? Или… царской? Царское золото он видел только в облике николаевских десяток, «империалов». Которые, как говорили опытные биржевики, продолжали штамповать в СССР во время нэпа, и начеканили прорву, но цена таким «царским червонцам» не царская, сниженная против царских, а просечь, какой перед тобой империал, может только знающий человек. В ювелирном мире Озолс был профаном. Валюта – да, хаживала через его руки, но не золотые изделия и не камни. Нужен оценщик. Теперь второй свёрток…
Туго спрессованные, сложенные в несколько раз листы кальки. План чего-то. Ещё план. Ещё. Чертежи вроде бы строительные, похожие на планы заводских зданий, так примелькавшиеся за эту зиму – бесконечно шуршали они в руках полицейских, допытывавшихся, откуда на заводе не учтённая ни на одном из планов будка. Хватит. Металлический ящик надо утопить. Без «золотого содержания» он стал значительно легче – вот, кстати, довод в пользу подлинности золота. Да и бумага весит. Озолс положил искорёженный ящик в рюкзак, прошёл на зады усадьбы. Здесь начиналась тропинка в лес, дальше было болотце – и ящик навеки упокоился на дне одного из окошек чистой воды между кочек. Теперь назад в дом. Сложить всё обратно. Деревянный ящик без металлического весил всё-таки посильно, и даже обмотанный тряпками, чтобы не выпирали углы, вполне помещался в рюкзак. На заводе он выждал неделю, а потом взял отпуск.
И вот сейчас сидит он в своей гостиной, точно зная о подлинности двух золотых вещей из той находки. Тех, что без камушков, так безопаснее. Знакомый ювелир, жену и сына которого он обеспечивал туфлями и джинсами, подтвердил подлинность золотого браслета и самой толстой золотой цепочки. И царское происхождение клейма на них. Определил время изготовления – приблизительно середина девятнадцатого века, даже вторая половина. О художественной ценности отозвался пренебрежительно: купеческая роскошь, аляповаты, главное в этих изделиях вес. Косвенно это подтверждало и подлинность остальных, во всяком случае, сильно возрастала вероятность этой подлинности. Хотя сто процентов нельзя давать ни в каком случае, кроме как если сам стоял рядом с ювелиром во время экспертизы. Озолс выпил ещё коньяку и закусил швейцарским сыром – французских по корню названий сыров он не запоминал, откровенно потешался над «этим сюсюкающим языком». Настоящий язык – это немецкий, он даже лучше латышского. Латышский понятнее, но немецкий твёрже, это язык прирождённых властелинов. Коньяк тоже присущ властелинам, он уравновешивает дух и делает плавнее, благороднее мысль. Вот он качается в рюмке, отбрасывая на столик золотистые отблески. Его уровень – едва на палец от донышка, но это тот же напиток, что в бутылке. Уровень коньяка в бутылке – на целую пядь. А свойства, что в рюмке, что в бутылке, одни и те же, благородство и нега. Значит, и он, Озолс, хоть сам и невелик, причастен мощи властелинов, имеет прирождённое свойство владеть окружающим его миром, и залог этого – в кальках и бумагах из того ящика…
Цепочка ушла Валере. Только он мог помочь разобраться в чертежах. Потому что на одной из калек Озолс явственно увидел трансформатор, электродвигатель, выключатель с надписями возле: AUF и NIEDER. Схема того самого лифта. Ведь Валера был не просто электрик, он был электрик из заводского ОКСа – отдела капитального строительства. И значительно лучше самого Озолса знал немецкий.
Тот вечер, когда они с Валерой расстелили по столику, дивану, креслам все кальки, разложили бумаги – тот майский вечер, пахнувший черёмухой и ветерком с моря, Озолсу тоже запомнился во всех подробностях. Словно свалился с него тогда, как вконец излохмаченная спецовка, шахтный, ресторанный и золотой морок. Валера двигал листы, сворачивал и разворачивал их по очереди, водил по ним пальцами, вымерял что-то линейкой, переходил от столика к дивану, согнувшись близоруко. И вдруг сказал:
– Вот это туннель метро.
Донельзя чётко увидел тогда Озолс каждую линию на кальках, каждый блик на буфете, даже мягкий отсвет жёлтой грани карандаша в руке Валеры. Будто предстояло – будто жизнь от этого зависела! – запомнить навек каждую чёрточку всего вокруг.
– Как – метро?
– Метро. Вот токоведущий рельс, вот…
Валера стал показывать карандашом, не касаясь кальки, только «подвешивая» остро заточенный грифель над тем или иным местом чертежа.
– Вот подстанция, вот схема подключения…
Стали листать бумаги, оказавшиеся пояснительной запиской к чертежам. Слово “U-Bahn” встречалось там на каждом шагу. Озолс его тоже знал. Так называлось берлинское метро. Метро. В Риге. Проектируемое немцами. Какими немцами – тоже было несомненно. И не по договору между германской строительной фирмой и, скажем, улманисовским правительством или рижским городским магистратом времён Первой независимости – нет, если бы речь шла о договоре, не упоминалось бы в экономическом обосновании слово «Ostarbeiter». А расходы на заработную плату рабочим, напротив, упоминались бы. Но нет – там упоминалось только жалованье «dem arischer State», арийского штата. Неарийский штат предполагался бесплатным. Ну что ж, неариец в робе, подумал Озолс, вот тебе и повезло, ты удостоился хотя бы посмертной благодарности – твои товарищи сгинули безвестно, а ты вынес для меня вот эти документы и упоминаешься хотя бы в полицейском протоколе.
А вот и список арийского штата. Расчётная ведомость выплаты вознаграждения увольняемым по случаю ликвидации предприятия. Девятое августа сорок четвёртого.
Нет, не показалось. Вот, написано – Силин. Латиницей, да ещё с претензией на готику: Silin. Но ведь понятно.
Силинь?
Ещё знакомая фамилия: Вайман. Ещё и ещё.
Силинь, конечно, не один на всю Латвию. Да и сейчас, когда в такой моде легион, что могло бы получиться из размахиванья этим листком? Люди, которые были за новый порядок, были за порядок, это главное. Поэтому правительство их уважает. Разве что приобретённое тогда имущество может быть признано недобросовестно приобретённым – так, кажется, это называется в европейских судах. Имущество. Это уже что-то из повседневной деятельности комиссии по реституции. В комиссии по реституции – недобросовестные приобретатели! – сверкнуло в мозгу Озолса майской грозой.
Тот самый козырь, за которым он нырял в «преисподнюю».
Ищите и обретёте. Вот оно, обретённое.
8. Вода и свобода
Пограничный пост неподалёку от Карсавы, у деревеньки Гребнева, перед российской уже, псковской Убылинкой, выглядел как все погранпосты нынешнего времени. Будка из серого кирпича, отделанная пояском слегка выступающих красных кирпичей над окнами. Через сотню метров – почти точно такая же будка, но уже без отделки, поугрюмее, погрубее. И между двумя будками – отрезок шоссе, заплетающийся вилеоборотом, сам себя пересекающий, обнесённый толстенными бетонными балками. Те лежали вдоль шоссе таким образом, что могла проехать только одна машина и только в одну сторону. Выстриженные газоны между этим, ни деревца, ни куста, пустошь. И разбегаются по пустоши в оба направления поперёк шоссе, от будок, полосатые оранжево-зелёные столбики. А также шлагбаум, знак остановки, плакат: «Стой! Проверка документов!», дорожный знак с расстояниями до ближайших городов на двух языках, латышском и английском.
Три фургона остановились, не доезжая будки. Голубой с жёлтым колосом. Потемнее оттенком, посинее, с белой полосой и надписью по-латышски: «Мебель». И третий, светло-серый, с надписью тоже по-латышски: «Доставка предметов населению». Полицейской раскраски легковушка подъехала вплотную к будке.
Самвел Мкртумян не видел, где остановился фургон. Он сидел в углу, у кабины, боком к ходу движения, и на коленях у него была голова Долидзе – эту фамилию он услышал от полицейских. В этом углу была неплотность, щель, из неё изрядно дуло, и люди в фургоне дали, не сговариваясь, место человеку без сознания там, где был свежий воздух. Самвел старался, чтобы голова Долидзе не билась об пол и стенки, а лицо обдувалось.
Два парня из тех трёх, которых там, в полиции, впихнули в дверь одновременно, образовывали над Самвелом и Долидзе живой щит. Не давали смыкаться телам сотоварищей в один удушливый комок несчастья. При скудном свете, иногда мелькавшем в щели фургона, он видел, что парни – почти совсем ещё подростки, оба с соломенными всклокоченными волосами, у того, что постарше, сильно разбиты губы, измазана кровью футболка.
От свежего ветерка Долидзе пришёл-таки в себя. Что он говорил – Самвел почти не понимал. Еле слышно просил пить. Ругался по-русски и, очевидно, по-грузински. Словно в бреду требовал не трогать кого-то. Наконец фургон остановился, и Самвел застучал в стенку.
– Здесь больной! Воды! Воды! Помогите!
Вместе с ним стучали и кричали два добровольных помощника.
– Дядя… Саша, – наконец спросил старший из них, не очень внятно, заметно пришепётывая разбитыми губами, – что он говорил? Может быть, надо это кричать?
– Ведь вы говорите по-армянски… – грустно и вместе с тем восхищённо добавил младший.
Самвел невольно улыбнулся:
– Понял только, что пить просит, – по-грузински я почти не знаю. Слышал, как его назвали Долидзе, это грузинская фамилия.
– А я Руслан Сабитов, – сказал старший, опять приостановив стук и выкрики.
– Гарик, – шёпотом добавил младший.
– Алика отпустили, – сказал Руслан, – ваш брат сказал – и его отпустили.
– У меня нет брата, – Самвел снова почувствовал, что склеенные жаждой его губы расползаются в невольной улыбке.
– А дядя… Мосин? Вас даже перепутали!
– А в этом фургоне шофёр знакомый. Роман Гарифович.
Так отчаянно-беззащитно, будто из самого сердца, вырываются у Гарика эти слова, и вместе с тем так дерзко – будто ростки травы-муравы в родном, хоть и неласковом Болотнинске из мёрзлой ещё земли, что до Самвела понемногу доходит: им кажется, что Володя, странный русский человек, который вчера… Да, это было всего-навсего вчера, не год назад, не тысячу лет назад, а вчера… Зачем-то ворвался в дом, который уже не его, ворвался в жизнь Самвела человек, похожий на его отражение в зеркале, и юношам кажется, что это – его брат. Володя спас их брата. Володя и ему самому спас жизнь, и Володя его брат. Он, Самвел, теперь должен спасти их. Потому что он брат Володи. И значит, должен это суметь.
Они подсказывают, как это сделать. Володя просто сказал что-то полицейскому. И увёл их брата. Он, Самвел, должен тоже что-то сказать. Но голова не работала. Он снова прокричал своё «воды, воды, помогите, человеку плохо». И дверь фургона открылась. Густые летние сумерки, такой же густой, спасительный, благодатный настой сосновой хвои… неужели это просто воздух? – а за дверью полицейский и ещё кто-то в форме. Не в полицейской форме, а ещё в какой-то.
