Юлия Григорьевна Рубинштейн
Купчая
– Я могу переговорить с госпожой Вайман.
Голос у него был таким же липким, как руки.
– Ты напишешь заявление, что связи с бывшим мужем не имеешь больше года, а я сделаю справку из управления почт насчёт писем.
Справку Озолс и правда достал. Что за период с января по июль девяносто второго года она, Кристина, отправила в Брест, Беларусс, столько-то писем, ответов же не получила ни одного. И утомительно долго хвастался, каких же трудов это стоило, сколько он приёмных прошёл – и даже намекал, что не всё было бесплатно. Она, помнится, тогда вспылила, спросила: сколько, голодная буду, но с этим долгом расплачусь. Он смущённо, скользко хихикал – так она и узнала, что он может если не стыдиться, то смущаться. И поспешно ушёл. Всё-таки ум какой-то есть, решила она, если даже не ум, то такт, чувство сообразности. Может быть, поймёт, что не нужен, что противен. Однако не понимал.
А ещё Кристина тогда подумала: неправду говорят насчёт оккупантов, насчёт гнёта Москвы и прочего. Говорят, что при советской власти за всеми следил всемогущий КГБ. А сейчас кто за всеми следит? Нет уже той власти, а сколько она писем отправила – может узнать любой Озолс, который хоть и влезет везде без мыла, но он же не полицейский, не таможенник, не сыщик? Какое у него право знать про её письма? Раньше за ней никто не следил, а теперь следит почта, оказывается. Да ещё по указке Озолса. Кто же тогда оккупант? Тот, у кого карман толще? Выходит, теперь оккупант – от слова купить?
Чтобы не быть вынужденной ни от кого зависеть, Кристина собралась уйти из больницы и работать частным порядком. Сама на себя. Спрос всегда есть. Ходить к людям, которым назначено лечение, уколы делать. Да мало ли что ещё. Заведующая отделением Марта Зедыня смеялась: ты что такое выдумала, тебя никто не выгоняет, кто-нибудь хоть раз пожаловался, что, мол, медсестра не говорит по-латышски? Хочешь работать частницей – ну что ж, тебе сына кормить, но не позорь нас, если уходишь – ты уходишь не из-за дрязг, а на заработки. А вообще-то многие совмещают… Кристина понимала, что её не гонят, уважают, что вышло неловко – она, получается, приписывает Марте какие-то косые взгляды, чуть ли не интриги. Извинилась и осталась.
Латышский паспорт, паспорт гражданки Латвии, она в итоге получила. Там значилось – разведена, возвращена девичья фамилия Видземниекс. Озолс возникал возле неё ещё раз-другой. Не нужна ли помощь в аттестации на повышение оклада? В такой-то частной медицинской фирме требуется медсестра… Теперь он был настойчивее, прямо говорил: мы оба свободны, почему бы? Неуклюже шутил: а если я обижусь и перестану помогать?
Становился он при этом не забавен, не смешон, а скорее страшен. Бесцветные глаза взблёскивали, как ножи в старых детективных фильмах с хулиганами в подворотнях. Рот кривился как-то злорадно. И ведь не сказать, чтобы у него была отталкивающая внешность – нет, тихий аккуратист. Заурядней заурядного. Правильный овал лица, слегка ввалившиеся щёки, как у человека, соблюдающего умеренность в еде, соломенные, всегда гладко причёсанные на пробор волосы и такие же прилизанные тонкие светлые брови, две небольшие залысины по бокам лба, чуть ли не до сияния умытая белая кожа. Только несколько веснушек вокруг короткого носа нарушали чисто выметенный вид этой физиономии. Но когда он раскрывал рот – тонкогубый бесстрастный рот, то словно вылезала откуда-то какая-то липкая грязь. Не изо рта, ни в коем случае, а как будто изо всех углов сразу. Гладкость причёски оборачивалась засаленностью. Зубы не улыбались, а скалились по-шавочьи. Казалось, что даже уши, крупные, расплющенные, хрящеватые уши шевелятся плотоядно, словно готовясь выполнить команду «фас» – вот только кто её должен был отдать?
Кристина помотала головой, отгоняя неотвязное видение этого лица, явственное, как двойной портрет, благостный в молчании и заставлявший её всю напрягаться, едва раскрывался его рот. Перед ней были две хорошо знакомые ступеньки к двери полуподвала под сбегающей к земле, крашеной суриком железной крышей, пристроенной к обыкновенной краснокирпичной пятиэтажной хрущёвке. На двери висела табличка: «Отделение партии За Права Человека в Единой Латвии». По-латышски и по-русски.
Первый раз она очутилась здесь, как раз когда была эта история с письмами. Когда она поняла, что «оккупанты» за ней не следили, а эти – следят. С писем началось, письмами в тот раз и кончилось. Её попросили принять на хранение письма, которые Игорь получал на работе. Ну, не только Игорь, конечно. Профсоюзный комитет судоремонтного завода. Ей объяснили тогда: в профсоюз люди шли с самыми разными нуждами, среди этой переписки могут быть доказательства того, что человек уже обращался куда-то с такой просьбой, это нельзя на свалку – может понадобиться, если он вынужден жаловаться дальше, выше. Так она стала здесь бывать.
Разик-другой «письма Игоря», как она называла их про себя, оказывались нужны. Её просили найти в этих папках – от свалки удалось спасти десятка три папок, в которых бумаги были сложены по годам, за последние семь или восемь лет до закрытия профсоюзного комитета, теперь они лежали у неё дома на шкафу – письмо на определённую тему, или определённым людям. И оно находилось. А то и не одно. Разик и она сама оказалась нужна – замолвить словечко за бывшего военного, которого никуда не брали и пенсию не платили: оккупант. Жена его, как выяснилось, тоже работала медсестрой. От неё Кристина и узнала, почему он прихрамывает: был в составе «ограниченного контингента», в семьях военных всегда так: не назовут прямо названия места. И были эти Молчановы соседями Кристины. Конечно, Кристина обошла всех, от кого что-то зависело – и Сергей Петрович стал санитаром.
Дверь открыта. Наверно, о событиях последней ночи уже знают.
– Здравствуйте, – говорит она ещё в маленьком тёмном коридорчике, Ивар эхом отзывается: «Здравствуйте!»
– А, Кристина! – отзывается добродушный женский голос. Кристина хорошо знает хозяйку этого голоса: Мария Тимофеевна Волкова, муж которой умер, потому что не приехала «Скорая», вызванная по-русски. Мария Тимофеевна может сказать по-латышски только «здравствуйте» и «спасибо», да ещё понимает «ваши документы». Кристина говорит с ней всегда только по-русски. Даже при Иваре, который по-русски почти не понимает, в школе русского языка нет, а русские его приятели – есть такие, хотя бы соседские – по-латышски говорят тоже.
– Уже всё знаете? – переходит на русский Кристина.
– А как же, милая, от меня только со светом последние ушли. Ночь-то без огня пробыли, я Марданшина Лёшу сменила, а он всю ночь без огня с людьми просидел, ломились… Он здесь чуть не два десятка человек разместил. И весь день вчерашний тоже – одни уходят, другие приходят, вот только со светом последних проводила.
– Их выселили?
– Так и ты не всё, значит, знаешь. В полицию забирали. Один сказал, мол, полицейский говорил ему: в Россию высылать. Посадят в автобус – и до границы.
– Мария Тимофеевна! А… кого? То есть… за неуплату? Или неграждан? Понимаете… один человек… наверное, он был на выселении и взял там…
Застёжка от галстука и запонки ложатся на обшарпанный конторский стол. В свете голой лампочки, свисающей на скрученном проводе из-под потолка, почти касающейся головы Кристины, жёлтый металл блестит тускло и зловеще.
– Это Янис Озолс маме принёс, только она дежурила! – чётко выговаривает Ивар. Раз мама не велела называть этого человека «господин», то он и будет только по фамилии.
– Озолс? Вот это принёс? Это какой же? – Мария Тимофеевна не понимает всей фразы по-латышски, но имя-фамилию улавливает. Указывает на золото, смотрит вопросительно и вся как-то подбирается, сосредотачивается.
А что Кристина знает об Озолсе? Работал на судоремонтном? Может быть, да, а может быть, и нет. Где живёт? Не знает. Слышала только о хуторе: он хвалился – «дедов хутор», «хочешь, мы там поселимся или летом будем отдыхать»… Получил справку из управления почт об отправленных письмах в Беларусь. Обещал протекцию при получении паспорта гражданки Латвии. И потом без участия самой Кристины в паспорте появился штамп «разведена, возвращена девичья фамилия Видземниекс». Кристина готова поклясться богом и всеми родными, что не подавала на развод! Говорил, что его дед и дядя служили в легионе. Правда или тоже хвастовство? Кристина не из управления почт, она ни за кем не следит…
Мария Тимофеевна отправляет Ивара поставить кофейник. Ивар берёт щегольской кофейник «Бош» – наверно, самую новую вещь в этой комнате – выходит, слышен звук льющейся воды. Потом появляется снова. Отполированный, как, наверное, забрало какого-нибудь ливонского барона, «Бош» начинает варить кофе. Мария Тимофеевна всё размышляет, хмурясь более и более.
– Милая, не знаю пока точно, но… Ты говоришь – у него кто-то есть в управлении почт? И фамилию Вайман поминал? И на судоремонтном не то работал, не то тоже кто-то у него там был? То ли связи, то ли взятки? Погоди! А бумаги какие-то с судоремонтного, парткомовские вроде, они же у наших! Надо там посмотреть!
– Профсоюза. У меня, – говорит Кристина. Увесистый щелчок отработавшего своё «Боша» словно ставит чёткую точку в конце фразы. Ивар подходит к маме и пожимает её локоть.
Звонок телефона.
Мария Тимофеевна берёт трубку.
– Лучше я ещё тут побуду, а ты, Гена, с ними сходи. Мало ли что. Ведь это мародёрство. Если людям не поможем, опоздали, так хоть этих за руку схватим!
Потом втроём пьют кофе, и тут Кристина вспоминает.
– А здесь не было ночью… их фамилия Сабитовы, женщина с двумя молодыми людьми? Она была в такой кружевной жёлтой блузке и красной юбке, они худощавые такие, русоволосые?
– Нет, милая. Таких точно не было.
– А не звонил Соломон Давидович? Или… господин… Мосинс?
– Нет, вроде никто так не представлялся. Мосинс? Мосин, небось? Он кто такой?
– Его тоже… выселили. Или выслали. Но он убежал и помогал… Сабитовым.
– Нет, не было ничего такого. Погоди! А золото? Ведь это доказательство, ты с собой, наверно, не таскай. Как найдёшь какие следы этого… Озолс, да? – тогда, а пока пусть тут полежит, не найдут.
И прячет булавку и запонки поглубже в стол.
7. Клад в затопленной шахте
Ищите – и обретёте, толкните дверь – и она откроется. Так говорил пастор по радио. Ищите, господа, кому чего не хватает, а я своё нашёл, и уж выжму из этого всё мыслимое. Хорошо быть мытым, только что из тёплой ванны, в чистом новом белье, в новом костюме – редко доводилось за последние чёрт те сколько времени, года три уж точно потрачено на эту историю. Кто бы мог подумать. В Риге, хоть и на отшибе, и никто об этом не подозревал.
Мысли Озолса, обычно неторопливые и плавные, как Даугава, теперь вихрились и бурлили, как несолидный лесной ручей, разбухший от весеннего таяния. Сам по себе факт обнаружения документов времён Второй мировой уже может дать ему… Он даже затруднялся представить себе, что именно – бронированный лимузин с услужливым шофёром, собственный дворец, кресло депутата сейма. Любых женщин.
В том числе ту, с льняными волосами и синими глазами.
У неё ребёнок. Пустяки. Ребёнка можно будет отправить учиться куда-нибудь в Германию. Ведь там, кроме документов, есть ещё… Запонки и булавка для галстука – это так, пустяки, просто Озолс хорошо знал, как отличить настоящий янтарь – этот янтарь точно был настоящим, а вот как отличить настоящие бриллианты или рубины от поддельных, с такой точностью не знал. Если кто-то скажет ему достоверно, всё ли там настоящее, и если всё окажется настоящим – о, у него никогда не было такой мечты, на исполнение которой потребовались бы такие суммы. Ну нет, так будет. Мечты – это тоже пустяки. Документы вернее. Деньги – они безымянные, кто-то потерял, а он нашёл. И если даже этот кто-то у кого-то другого их отнял – всё равно кто-то потерял, а другой кто-то нашёл. Закон и то говорит: ответственность на последнем приобретателе. А вот документы – в них подписи, имена, и даже если их отнять – они всё равно будут угрожать тем, чьи имена там значатся. А если имена становятся известны – всё, отнимать тоже уже бесполезно…
И ведь всё вышло совершенно случайно. То есть деньги он копил всю сознательную жизнь – сначала просто хотелось жить хорошо, хотелось чего-то, чего нет и не будет у заводского работника – модных вещей, вызывающей громкой музыки, вечеров в ресторане. Женщин в шелках и бриллиантах. И чтобы обнимали ноги. Прочитал когда-то в затрёпанной порядком старой дурацкой книге про средние века, про немецких баронов – это они завели такой обычай, батрак должен обнимать хозяину ноги. Но вот тайник на сухогрузе «Полоцк» свалился на него случайной удачей. При ремонте судна обнаружился – мысленно он назвал его так – встроенный шкаф очень приличного объёма. На чертежах его не было.
Потом был ресторан. Второй помощник капитана Гулия – именно из его каюты открывался доступ в необозначенное помещение – вопреки своей фамилии оказался не очень крепким питухом, и Озолс, получив подтверждение догадкам насчёт джинсов и туфель «Саламандер», набился ему в компаньоны. Доход от совместного торгового предприятия раз в десять, в двадцать превышал заводскую зарплату. Потом пришлось познакомиться с Имантом Гайгалом и ещё некоторыми молодыми людьми, в результате чего доход уменьшился, но оставался очень приличным. Потом наступила независимость. Дядя умер ещё задолго до неё, так что квартира у Озолса была своя, он обменял её через маклеров, с изрядной приплатой, на роскошную трёхкомнатную в старом доме. А потом прозвучало слово «реституция», и оказалось, что дом имеет хозяина. И вот тут-то Имант Гайгал произнёс фамилию Силинь.
Озолс воспринял это без удовольствия, но спокойно. Ему случайно повезло – он попал в компаньоны к Гулии, узнав его тайну. Теперь повезло другому – выпал козырь в виде документа на дом. Ничего, колода ещё не вся на руках, игра ещё не кончена, козырный туз не выпал пока, он впереди. Силинь? Никого не знал Озолс такого, чтоб не волновал человека хруст купюр. Возможно, это один из тех молодых людей, или, правильнее сказать, их кукловод. Сам не работает и не торгует, только берёт долю со всех торгующих. Козырь у него на руках. Что ж, предложим отступного…
Не взял.
Ни в каком виде не взял. Ничто из того, что мог Озолс предложить, не привлекло.
– А ты думал! – посмеялся тогда Имант. – Только у тебя, что ли, дед и дядя были в легионе?
Озолс намотал на ус. И стал размышлять над другим вариантом. Где же были родные Силиня, что он Озолса отказывается считать компаньоном? Полагает себя выше? Что за истинные арийцы, среди которых он, выходит, обретался?
Побывал в управлении почт, поговорил с Анелей Зарембой – была у него такая глупость ещё в заводские времена, нажила она от него дочку, он поступал по отношению к бывшей любовнице всегда честно – платил одну заводскую зарплату каждый месяц, туфельно-джинсовые доходы позволяли себя при этом ни в чём не ограничивать. Она и в управлении служила благодаря его деньгам. Анеля сообщила, что Имантова матушка Эмма Гайгал получает письма из Германии. От некоего Нагеля. До независимости не получала. Тогда он намекнул Иманту, что для него, Озолса, Имантовы немецкие родственники не тайна, но что, дескать, они не могут быть причиной для отказа от партнёрских отношений.
Имант, естественно, взъелся. Сказал: завидуешь! Озолс только улыбался: было бы чему завидовать, уж такого счастья, как родные, при которых надо работать сиделкой, ему точно не требуется. Или нанимать сиделку. Мало делился со всякими…
Озолс во всех подробностях чёткой косой линейки летнего дождя помнил день, когда всё началось. Зазвонил телефон, и буркающий голос охранника доложил: человека завалило. Где завалило? Завод последнее время ничего не строит и даже теплотрассу не ремонтирует, ответил Озолс. Какая стройка, снова бормотнул охранник, старая будка просела, дождь доконал. Не спеша собравшись, переждав, пока выглянет бледное солнышко, Озолс пошёл, куда объяснили по телефону. Действительно, будка. Похожа на трансформаторную… хотя нет… эта и больше, и дверь не такая, и зачем-то заколочена. Даже не заколочена – забран вход сваренными накрест уголками. Внутри вроде кто-то есть. Стонет. Зовёт кого-то по-русски…
– За сваркой уже послали, – сказал работяга.
Планов этого угла заводской территории Озолс никогда не видел, хотя по роду работы, связанной с надзором за техникой безопасности на сварке, бывал, кажется, во всех производственных корпусах и на ремонте той самой теплотрассы. Куда послали? Инвентарного номера здания Озолс не знал. Плана вспомнить не мог – никак не хотел вставать перед глазами образ синьки с толстыми линиями, не видел он такого чертежа, и всё. И как там очутился тот, кто стонал, кто выдал ему наряд и на какие работы? При забитой двери? Кровельные? Электромонтажные? Тут и проводов-то не видно. Впрочем, очень скоро выяснилось: проводов именно потому и нет, что некто решил разжиться цветным металлом, не рассчитал и рухнул внутрь будки вместе с крышей. Без всякого наряда. Даже без заводского пропуска. Нашлась и дыра в заборе, сквозь которую вынесли уже много провода, и не только провода. Но всё это Озолса уже не очень касалось – нарушения правил сварочных, да и каких бы то ни было заводских работ не произошло. А вот забитое крест-накрест уголком здание без номера – это было интересно.
Когда рабочий день в конторе закончился, Озолс переоделся в спецовку и задами, чтобы не попадаться лишний раз никому на глаза, вернулся к будке с провалившейся крышей. Стены бетонные. Похоже, монолит. На заводе таких зданий нет. Заводоуправление и старые цехи – кирпичные, новые цехи – блочные, сборные. А монолитного железобетона Озолс на заводе не видел. Он вошёл внутрь, насколько позволяли обломки просевшей крыши. Бетонный пол, более-менее целый, не щербатый, похоже, будка не старая или пользовались ею недолго. И железная рама посредине. Сварная конструкция. Перекрещенные уголки, швеллеры, дверь с мощной рукояткой и рядом с дверью – щиток. Две кнопки. Озолс достал из кармана фонарик – хоть и лето, но ведь ясно, что в развалине, с которой срезали электропроводку, света не будет. Луч фонарика выхватил из пыльного сумрака отчётливое:
AUF.
Ниже была сплошная ржавчина.
Рука Озолса невольно дёрнулась нажать кнопку. Ты дурак, остановил он сам себя. Провода срезал сегодня русский жулик. Кнопка никуда тебя не впустит, хоть на ней и написано «вверх» по-немецки. Написано «вверх» – значит, есть и «вниз», и нужно…
Потом он приходил сюда с электриком Валерой, тоже черпавшим из туфельно-джинсового потока и поэтому более-менее доверенным. Тоже после смены. Тоже в грязной спецовке, причём настоял, чтобы и электрик оделся так же. Спецовка от въевшейся окалины стояла колом, гнулась с трудом, сгибы вдавливались в тело – точно так же, вдруг подумалось, в тело и в мозги вдавливалось всё заводское: проходная, плакаты, зам главного инженера, говоривший только по-русски. «AUF» не вдавливался – ложился в руку, как хорошая импортная ручка или телефонная трубка.
– Ну, вы как в кино, шеф. Привидения из канализации.
– Ты знай смотри. Умный и в навозе золото найдёт.
Валера подтвердил, что оборудование не советское. Но затруднился определить год постройки будки даже приблизительно. По той простой причине, что такого оборудования не знал. Только высказал догадку: похоже на шахту лифта. Шахтной клети, – так, пояснил он, принято называть подъёмник на шахтах. У Валеры все разговоры сворачивали на шахты и их электрооборудование: он был питерский – никогда не говорил «ленинградский», что особенно потрафляло Озолсу – и начинал электриком в метро.
Ещё интереснее, подумал Озолс. Шахта в Риге. Да, не в центре, в черту Риги Усть-Двинск вошёл после второй мировой. Но кто и какие богатства тут рыл? Русский царь, неровен час? Или во время первой независимости?
Голову вдруг словно фонариком осветило изнутри.
Надпись – немецкая.
Теперь Озолс понимал, что всё время думал об этом. О немецких родственниках или партнёрах Иманта Гайгала. О реституции, Силине и его родных-легионерах. И презрительном отношении Силиня к нему, Озолсу, к его немалому – немалому, чёрт побери! – состоянию, к его промыслу, к его предложениям. Что он найдёт в этой шахте с немецкой надписью возле кнопки на щитке – пока неизвестно. Но там должен лежать козырь старше того, что на руках у Силиня.
Почему должен – Озолс не знал. Пока не знал.
Предстояло действовать.
И Озолс действовал. В ближайшие же дни он поставил начальству Валеры коньяку – не магазинного, а из своих запасов, созданных ещё до подделки всего и вся при деятельном участии злополучного Гулии, великого знатока – и будку снова электрифицировали. К немалому удивлению монтёров, там обнаружился немецкий трансформатор довоенного выпуска, но Озолс, пройдя очередной раз рядом, сказал:
– Репарационный. Здесь послевоенного много.
И его сварочному опыту поверили.
Тот же Валера отсоветовал Озолсу пробовать вообще включать эту кнопку.
– Там наверняка вода, – сказал он. – Вы хоть камешек киньте…
– Что ж, до моря кто-то докопался? – с усмешкой спросил его Озолс.
– Нет. Я ж вам говорил – это как в шахте. В шахте всегда вода, если не откачивать. А тут кто откачивал? Вон всё какое ржавое. Вода там, говорю. Выбьет электричество…
Камешек Озолс кинул. Он несколько раз ударился о стенки, о железо, породив негромкое, но гулкое, многократное эхо. Озолс не был уверен, что различил плеск воды. Но почему бы не подумать и о такой возможности? А подумав, он организовал рыбалку с портовыми спасателями и аварийщиками. На них Озолса вывел Имант Гайгал. Он к тому времени уже вышел из дела и сторонился Озолса. Оба знали, почему: реституция. Гайгал на ней выгадает, козыри у него, а он, Янис Озолс, козырей пока не имеет. Но разговор в баре и последующее знакомство с водолазами – Озолсу были нужны именно водолазы – всё это прошло гладко, при полной видимости дружеских отношений. Мешать бизнесу бывшего партнёра Гайгал не собирался.
Принимающей стороной был Озолс – он добывал лодку, снасти, выставлял напитки и закуски. Угодить портовикам оказалось легко – все они были русские, их интересовали водка, пиво и уха. Водка и пиво имелись, лодка вместе с неводом (запрещённая снасть, но в деревне хотя бы километрах в двадцати от города на это смотрят сквозь пальцы – да и кому там особенно смотреть, жить-то всем надо) тоже проблем не составила, поэтому уха удалась на славу. Всё-таки рыба должна быть свежей, никогда не поймёт этого тот, кто покупает рыбу в магазине. А русские покупают только магазинную, лежалую, подтухшую, другой им никогда не продадут – значит, только такой рыбы они и заслуживают. Накушавшись того, другого и третьего, портовики пообещали Озолсу просимое: легководолазное снаряжение. С баллонами, линьками, со всей мелочью, без которой как без рук. И в грязь лицом не ударили. Осенью костюм, дыхательное и прочее оборудование, баллоны уже лежали в ящике, не особенно бросавшемся в глаза среди обломков кровли той самой будки.
Потом пришлось вскрывать железную дверь. Бытовое, кухонное словечко «железная» оказалось для этой двери очень неподходящим. Сталь не брало ни простое сверло, ни быстрорежущее, ни болгарка. Наконец на третий день безнадёжных, как рыба об лёд, попыток работяге, которому Озолс посулил златые горы, удалось засверлиться каким-то особым алмазным буром. Озолс достал к этому времени немного взрывчатки – он-то точно знал, что неподкупность советского офицера такой же миф, как и несокрушимость Советского Союза. Хлопнуло хорошо, одна стена будки треснула. Что удивило Озолса – хлопок был двойным. Работяга присмотрелся к перекорёженной двери повнимательнее:
– А вот это не мой патрон.
Озолс присмотрелся тоже. Действительно, следы копоти были не только вокруг расковерканного замка с рукояткой, но и под дверью.
– Так что, начальник, ищи сапёров. Там ещё кто-то что-то заложил, – подытожил работяга, и возразить было нечего.
Конечно, сапёры, точнее – минёры, нашлись тоже. Дело шло уже к зиме, дожди вперемешку со снегом хлестали сутками, и некому было глазеть на Озолса и его возню в завалившейся будке. Извлекли две мины, как они выразились, «общим тротиловым эквивалентом десять килограмм». Да ещё сказали, что взрывчатка времён Второй мировой, предположительно германская. Вот эту находку Озолс решил обнародовать. Дескать, он не какими-то тёмными делами занимается – он нашёл и с помощью специалистов обезвредил старый военный боеприпас, Вторая мировая оставила на заводе мрачный след, ныне ликвидированный его, Озолса, усилиями. Будка, на которую воры полезли срезать провода, рухнула неспроста, это взорвался детонатор, а боеприпас не взорвался, он отсырел и испортился, но его надо было извлечь – и вот специалисты извлекли. Руководство завода объявляет специалистам благодарность. Всю зиму Озолс к будке не подходил, а весной начал по всем правилам.
Фонарик показал, что вода была и впрямь близко. Несколько метров. И что туда уходит толстый стальной трос. Прямо посередине. Начинаясь непосредственно в хаосе рухнувшей кровли – никто так и не разбирал её, что скрывают обломки – даже предполагать Озолс не брался. Что-то скрывают, это явно. Тоже довоенное. В каком состоянии, какого производства – что гадать, лезть надо, по тросу – нельзя, а держась направления троса – самое то. Работяги свинтили несколько звеньев лесенки наподобие пожарной, из дюралевых трубок, чтобы полегче. В первую вылазку Озолс взял с собой Валеру. Правила водолазного дела требовали страховки. Резиновую рубаху и шлем в самом деле было не надеть одному, по крайней мере – без привычки. А в Валере он был пока уверен.
Рубаха отвратительно воняла резиной, от талька свербило в носу, акваланг изрядно давил плечи, шлем то и дело обо что-нибудь стукался. По лесенке в воду… Вода была чёрной, литой, полированной. Как смола. Морская – волновалась, рябила, речная – струилась, колодезная – отражала, скажем, крышу над колодцем, кусочек неба и самого Озолса. Эта – была черна совершенно, непроницаемо, исключая всякие догадки. Ничего совершенного, конечно, нет. Это манок для таких, как Анеля. Интересно, а та, синеглазая, что об этом думает? Сейчас всё равно – она далеко, а когда он вынет из воды свой козырь – ей крыть будет нечем, и будет опять же всё равно. Нога в тяжеленном, со свинцовой подошвой, ботинке ушла в воду. Плеск не разнёсся – он тут же заглох. Ниже, ниже, вот вода охватила, обжала ноги, бёдра, грудь, передёрнуло холодком даже под шерстяной фуфайкой, качнулась смоляная поверхность перед стеклом шлема. Лесенка кончилась. Один раз дёрнуть сигнальный конец, привязанный к поясу – «потрави». Конец стал провисать, Озолс оттолкнулся от лесенки – вперёд, к тросу. Вот трос. Фонарик освещает его, может быть на метр-другой. Трос идёт отвесно вниз, и конца не видно. А сколько можно водолазу идти вглубь? Этого Озолс точно не знал. Знал предел глубины для аквалангиста – около девяноста метров, но там, кажется, существовали какие-то особые правила подъёма с глубины, постепенно, на это требовались часы. Он дёрнул два раза – «выбирай». Вот конец лесенки. Озолс высунул из воды голову в шлеме и сказал, стараясь, чтобы вышло громко и разборчиво:
– Протрави десять метров конца! Как понял?
Валера повторил – десять метров, и показал растопыренные пальцы – десять. Озолс снова дёрнул один раз.
Снова к тросу. Вот натянулся конец. Он нырнул на десять метров? Никакой разницы с поверхностью. Так же черно и так же ничего не видно дальше короткого луча фонарика, бессильного пробить неподвижную черноту. Он поплыл и наткнулся на стену. Каменная стена, скрещённые стальные профили поверх камня, вроде продолжения той конструкции, что наверху. Угол. Смежная стена тоже такая же. Все четыре стены такие же. Двигаться становилось всё труднее, он тяжело дышал, нос щипало. Дёрнул конец два раза и очутился у лесенки. Вылез еле-еле.
– У вас кровь из носа, – встревоженно сказал Валера, когда отвинтил шлем.
Ну, ничего, подумал Озолс. Первый раз всегда тяжело.
Потом он пытался промерить глубину шахты. А что? Шахты. Ведь у лифта тоже шахта. Только промер никак не получался. Груз на бечёвке, брошенный сверху, показывал разные результаты. То около двадцати метров, то непонятно сколько, пятьдесят или больше. Значит, зацепляется за что-то. Двадцать метров – не так уж много, если опускаться не спеша и подниматься с остановками, как говорили тогда портовики-спасатели – Озолс уточнял у них правила погружения с аквалангом и подъёма с глубины. Часа два придётся затратить, но зато нос цел будет. Да что там нос. Расписывали во всех неаппетитных подробностях и куда худшие неприятности, которых вовсе не хотел он на свою голову.
Снова герметичная рубаха, воняющая резиной и щекочущая горло тальком, снова тяжесть ботинок, шлем, сигнальный конец у пояса. Сам проследил до погружения, чтобы Валера отмотал двадцать метров конца. Лесенка. Объятия воды. Вода не может любить или ненавидеть – значит, она не имеет над ним власти, её объятия бесстрастны и поэтому бессильны. Он, Озолс, сильнее: им движет… ну, не страсть, конечно, но несомненное чувство, пожалуй – холодный, подчинённый его воле азарт. Он ищет свой козырь.
Вниз шёл не спеша – заранее договорился с Валерой, что тот будет дёргать конец каждые пять минут, так отследил полчаса. Так и есть. В луче фонарика видно: ниже его ног трос, идущий отвесно вниз, прикреплён к металлической дужке толщиной с его запястье. И вроде бы внизу ещё что-то есть. Дёрнул ещё раз. Ботинки встали на твёрдую опору. Пошёл. Нет, не пошёл – нагнулся вперёд, косо лёг на воду, попробовал двигаться, разводя руками, как при плавании. Вода не пускала. Она была ощутимо плотнее привычного моря, того моря, что у пляжа. Приходилось всем напряжением мышц, связок, нервов, воли проталкиваться сквозь её сопротивление. Сердце колотилось, как будто в бане парился, и давящий дыхание банный жар тёк по спине. Но ноги всё время волоклись по твёрдому и плоскому! Вот край, закраина вроде порожка, дальше между полом под ногами и стеной – широкая щель. Понятно. Вот куда проваливался груз. Пора дёргать два раза…
Валера поднимал его, как было оговорено у них заранее – полтора часа, с остановками. Когда Озолс вылез, он был мокрым до нитки и измотан до невозможности, но кровь из носа не шла. Приспособился, понял, как правильно. И Валере правильные инструкции дал.
Некоторое время ходил как в тумане – ни о чём не мог думать, кроме лифта под водой. Ведь яснее ясного было, что он побывал на крыше кабины лифта. Исправного. Или почти исправного, только заклинившего. Требовалось разобрать наконец рухнувшие остатки кровли в той будке, осмотреть механизм, невидимый сейчас под мусором – Озолс не сомневался, что там есть механизм, и что он цел. Команду такую он отдал – дело шло уже опять к осени, всевозможные уборки, строительный мусор ни у кого бы не вызвали подозрения. Двое русских, точно знавших, что Озолсу достаточно сказать слово, и их выкинут с завода и из квартир, вылизали там всё дочиста. Механизм был. Был некий стальной ящик, куда даже оказалось можно проникнуть – опять с Валерой. Несмотря на то, что лючки приржавели и не хотели открываться. Ничего, уступили болгарке – это была всё-таки не дверь самой шахты, рассчитанная на… Вот тут в мозгах начинался полный хаос. На что рассчитанная? Куда вела шахта, куда опустился лифт?
