Эрнест Ролле
Разбойник Кадрус

Видя, что Жанна не отвечает и, по-видимому, погружена в размышления, Жорж спросил:

– Ты не слышишь?

– Слышу, – ответила она. – Но почему же не оставить жизнь, которую ты вынужден был вести против своей воли? Убежим далеко, мой Жорж, мой Кадрус! – говорила она, судорожно сжимая руку молодого человека. – Убежим далеко от этих проклятых людей, которые заставили тебя страдать.

– Нет, моя возлюбленная, – ответил Жорж, печально улыбаясь. – Уже поздно. Невозможно. Моя судьба должна свершиться. Я поклялся моим подчиненным и сдержу слово. Если им предназначено погибнуть, я должен умереть вместе с ними. Мы, разбойники, верны клятве. Повторяю: уже поздно!

– А я клянусь перед Богом, – сказала Жанна, – что я тебя не переживу. Доволен ли ты? – шепнула она на ухо Кадрусу, целуя его красивые кудри.

Сердце молодого человека было так полно, что он не мог отвечать.

Через несколько минут он проводил Жанну до крыльца Магдаленского замка. Молодая девушка страдала от волнения и страха.

– Чего ты боишься, моя возлюбленная? – говорил Жорж. – Разве ты не под защитой Кадруса? Замок окружен. Никто не сможет приблизиться к тебе так, чтобы я этого не знал. Кроты караулят хорошо.

Долгий поцелуй был единственным ответом молодой девушки, которая, дрожа от волнений этой ночи, вернулась к себе. Она наклонилась к окну, чтобы еще раз увидеть того, кому она пожертвовала всем. Он исчез. Она слышала только пение птицы, разносившееся по окрестностям. Это был сигнал Кадруса его подчиненным.

Атаман Кротов пошел в лес. Он чувствовал потребность остаться один, чтобы вполне насладиться своим счастьем. Вернулся он только утром. Фоконьяк ждал его с нетерпением – он хотел сообщить очень важные вещи.

Глава XXXII Сватовство

Кадрус, вернувшись домой, не обратил никакого внимания на то, что хотел сообщить его помощник.

– Пусть мне принесут полный парадный костюм, – сказал он своему камердинеру. – Я поеду.

– Как, так рано? – спросил Фоконьяк. – Ты не хочешь даже отдохнуть, немножко поспать?

– Нет, я должен сейчас ехать.

– Ты едешь в Магдаленский замок? – спросил гасконец, смеясь и угадывая, зачем друг его хочет вернуться к Гильбоа.

– Тебе какое дело? – резко ответил Кадрус. – Неужели я не могу сделать шага, не отдавая тебе отчета в своих поступках?

– Мне нет никакого дела, – сказал Фоконьяк.

Завернувшись в свой халат, он сел у камина и затянул какую-то песню, развалившись в кресле, как человек, который хочет долго отдыхать. Кадрус следил за ним с тревожным и недовольным видом.

– Ты разве не едешь со мной? – спросил он вдруг, оторвав своего помощника от прелестей мелодии, которой тот казался занят вполне.

– Я? Нет! – ответил гасконец.

– А я думал, – продолжал атаман Кротов, – что ты каждый день будешь ездить ухаживать за Марией де Гран-Пре. Ты сам мне это говорил.

– Не отпираюсь, любезный друг. Не отпираюсь. Но согласись, еще слишком рано. Притом один день пропустить можно. Будут ждать с большим нетерпением.

– Ты нелепости говоришь, – сказал Кадрус, тайный гнев которого можно было видеть.

– Пожалуй, и нелепости, – ответил очень спокойно Фоконьяк. – но я остаюсь.

– Твое пение раздражает мои нервы, – сказал атаман Кротов, не будучи в состоянии воздерживаться долее.

– Почему же ты не сказал раньше, раздражительный друг? Я тотчас замолчал бы. Согласись, что ты сегодня в пресквернейшем расположении духа и непомерно взыскателен… На мои вопросы ты не хочешь отвечать. Хочешь, чтобы я ехал, не хочешь, чтобы я пел… Признайся, мой милый, что ты недоволен собой и не знаешь, на ком выместить твое неудовольствие.

– Как ты это понимаешь? – спросил Кадрус несколько спокойнее.

– Боже мой, очень просто! Ты был на свидании, которое тебе назначила Жанна де Леллиоль. Она, разумеется, тебе пропела: «Я люблю в тебе тебя…»

– Я запрещаю тебе говорить со мной таким образом о Жанне. Понимаешь? Запрещаю!

– Очень хорошо, – ответил Фоконьяк с величайшим хладнокровием, – но если, с одной стороны, ты заставляешь меня замолчать с первого слова, а с другой – не настолько откровенен, чтобы сказать мне, чего ты хочешь от меня, мы вряд ли поймем друг друга. Хочешь, я разом скажу тебе все? Ты до безумия влюблен в племянницу Гильбоа. Ты обещал сегодня утром просить ее руки у ее дяди и желаешь, чтобы я помог тебе в этом. Так ли?

– Ну да, признаюсь…

– Почему же ты не сказал сразу? – смеясь, заметил Фоконьяк, который поспешно встал с кресла и сбросил халат. – Я одеваюсь, наряжаюсь и еду с тобой.

Пока оба занимались своим туалетом, гасконец, не пропускавший никогда случая подтрунить, говорил своему озабоченному другу:

– Хорошо ли ты обдумал? Ты мне часто говорил: брак – могила любви. Не стану припоминать тебе тысячи правил в том же роде, которые ты мне напевал на все лады.

– Оставь меня в покое! – грубо ответил Жорж. – Брось свои глупые шутки. Едешь ты или нет?

– Как же! – сказал Фоконьяк. – Скачу! Могу ли я пропустить единственный случай сделаться твоим кузеном? Летим в замок… Да, летим!

Через несколько минут оба начальника Кротов поскакали на своих превосходных лошадях в Магдаленский замок.

Гильбоа принял их в гостиной. Барон, очень естественно, дрожал. Он находился во власти этих людей, приезд которых всегда делал ему неприятности. Однако, скрывая свои чувства, он очень любезно пригласил их сесть, а сам думал: «Боже мой! Чего они от меня хотят?»

Однако он во все не подозревал, что дело идет о новом браке. Фоконьяк не заставил его ждать.

– Я читаю на вашем лице, барон, – сказал он, – какое удивление причиняет вам наш ранний визит…

– Помилуйте! – ответил Гильбоа, придавая своему лицу все лицемерное благодушие, на которое он был способен. – Вы всегда будете дорогими гостями. Но вы, вероятно, желаете говорить со мной… о миллионе… Вам нужно какое-нибудь обеспечение, кроме моих слов, маркиз?

– Полноте, любезный барон, – с пренебрежением сказал гасконец, – эти вещи устраиваются нотариусами… За кого вы меня принимаете?

– Справедливо, справедливо, – жалобно ответил барон, дрожа, что так промахнулся перед такой знатной особой. – Может быть, вы хотите поговорить со мной о бриллиантах, которые должны украшать свадебную корзинку?

– Об этом мы поговорим в свое время и в своем месте, любезный дядюшка. Я заранее убежден, что вы великолепно расщедритесь. Но вот мой благородный друг, кавалер Жорж де Каза-Веккиа, желает поговорить с вами о свадебной корзинке и о приданом.

Гильбоа с изумлением вытаращил глаза.

– Я не понимаю… – пролепетал он.

– Это очень ясно, – смеясь, ответил гасконец. – Мой благородный друг также желает жениться…

– Решительно ничего не понимаю, – со вздохом ответил барон.

– О, вы очень хорошо понимаете! Но если вы непременно желаете более ясного объяснения, то я скажу вам, что имею честь просить руки вашей племянницы девицы Жанны де Леллиоль для моего благородного друга кавалера де Каза-Веккиа.

Гильбоа побледнел и судорожно ухватился за ручку кресла.

– Как! – вскричал он. – Моей племянницы Жанны! Но вы хотите меня разорить!

– Неужели вы хотите уверить нас, – сказал гасконец, – что ничтожный миллион, который вы так любезно обещали мне, составляет все ваше состояние? Это не может быть. Мы очень хорошо знаем, что состояние, законно принадлежащее мадемуазель Жанне, так хорошо управлялось, что довольно кругленькая сумма помещена в… Мы знаем даже где.

Смеясь над испуганным лицом барона, Фоконьяк продолжал, хотя Жорж и пытался заставить его молчать.

– Да, любезный Крез, мы знаем, что от провизии, предназначенной для императорского войска, растолстели не солдаты, а ваш кошелек.

– Это ложь! Это ложь! Вы не сможете этого доказать! – вскричал барон.

Он знал, что Наполеон не любит разглашать плутовство такого рода. Император, несомненно, велит замять это дело, если оно обнаружится. Следовательно, он мог бесстыдно отпираться.

– Да, – лукаво продолжал гасконец, – я очень хорошо понимаю причины ваших энергичных отпирательств. Но я вам докажу, когда наступит время, что и с этой также стороны вы не будете в состоянии спастись. Императора можно заинтересовать в том отношении, чтобы объявить вас виновным. Он не побоится огласки. Позвольте задать вам один простой вопрос.

Барон приготовился получить новый удар.

Фоконьяк продолжал:

– Да, один простой вопрос: разве вы намерены оставить у себя состояние девицы Леллиоль, если вскричали при первом слове о браке «я разорен»? Это мне напоминает историю похищения молодой девушки подкупленными негодяями. Цель угадать легко…

При этих словах Гильбоа страшно побледнел. Он старался отпираться движением руки, но слова не могли выйти из его пересохшего горла.

Кадрус наблюдал за лицом барона, по мере того как Фоконьяк наудачу догадывался о причинах похищения Жанны. Гильбоа, как все трусы, начал плакать.

– Вы знаете, – говорил он, ломая руки, – вы знаете, я невинен!.. Меня самого обокрали… Я продал мое отривское поместье… Воры украли у меня эту сумму… полтораста тысяч!

– Шардон отдал эти деньги Дюбуа, парижскому нотариусу с улице Сен-Дени, – сказал Кадрус, грозно подходя к барону, который подумал, что настал его последний час.

– Пощадите, пощадите!.. – вскричал он, падая на колени перед Жоржем. – Пощадите мою жизнь!.. Возьмите мою племянницу… но не губите меня!

Кадрус оттолкнул его ногой.

– Не тебя щажу я, – сказал он, – но я не хочу, чтобы мое вступление в твою семью было загрязнено такой кровью, как твоя.

Он увел с собой Фоконьяка из гостиной, где оставил барона, который приподнялся с колен и бросил им вслед ненавидящий взгляд, говоря:

– О, неужели я не найду способ погубить этого человека?

Через минуту хозяин Магдаленского замка велел сказать своему управляющему, чтобы тот немедленно пришел к нему в кабинет.

Глава XXXIII
Заговор

Когда Шардон получал такое приказание от барона, он знал, что или хозяин его находится в крайнем затруднении, или замышляет какую-нибудь штуку. В том или другом случае ему предстояла выгода. Итак, бывший каторжник поспешно прибежал. Первый взгляд, брошенный на хозяина, сказал ему, что он не ошибся.

«Решительно, это что-нибудь важное», – подумал управляющий. Адская усмешка, сжавшая его губы, показала бы его хозяину, если бы тот ее приметил, как опасно употреблять таких людей.

– Что с вами, барон?

– Ах, если бы ты знал, что со мной случилось! Что за несчастная мысль была похитить Жанну и какой гибельный случай привел этих двух человек в лес!

Глаза Шардона засверкали.

– Разве вы напали на след странствующих рыцарей, избавивших мадемуазель Жанну от наших помощников? – с притворным смирением спросил управитель.

– Именно, – ответил Гильбоа.

– Это были влюбленные, – опять сказал Шардон. – Я говорил, если вы вспомните, барон, – продолжал он, когда хозяин сделал утвердительный знак, – что рано или поздно птицы станут порхать около клетки. Теперь стоит только ловко расставить силки…

– Мы ничего не сможем сделать против них, – с горестью сказал Гильбоа.

– Ничего? – воскликнул доверенный человек.

– Ничего! – продолжал барон. – Видишь ли, письмо, которое наш посланный должен был отвезти в Англию…

– Ну?..

– Они захватили это письмо и перстень…

– Ах, черт побери! – сказал Шардон.

– Да, – продолжал Гильбоа, – они захватили и ограбили нашего курьера. Потом, вероятно задержав его в плену на несколько дней, выпустили и послали продолжать путь к Людовику Восемнадцатому. Меня удивляет только одно: каким образом мой верный курьер не приехал предупредить меня, как только сделался свободен?

Барон не подозревал, что гонец, на верность которого он так полагался, получил десять тысяч, обещанных Кадрусом, и весело отправился исполнять свое деликатное поручение.

«Каков хозяин, таков и слуга», – говорит пословица.

– Меня удивляет еще одно, – продолжил Шардон после минутного размышления. – Вы мне говорите, что влюбленные захватили перстень и письмо, а потом прибавляете, что курьер продолжает путь в Англию. Зачем же он едет туда?

– Люди эти удержали нашего курьера только на то время, пока не подделали перстень и письмо, а потом отправили курьера, убежденного, что он везет оригиналы к его величеству. Я теперь нахожусь в полной зависимости у этих людей.

– Кто же эти люди, барон, скажите мне?

– Кавалер де Каза-Веккиа и маркиз де Фоконьяк.

– Я так и думал! – вскричал Шардон. – Когда вы приняли их здесь в первый раз, я предчувствовал, что из-за них выйдут у нас неприятности. Потом, мне кажется, я где-то видел одного из них… и подозрения мои в этом отношении до того странны, что я не смею останавливаться на них. А между тем, – продолжал Шардон, как бы говоря сам с собою, в то время как Гильбоа старался прочесть что-то в глубине мыслей своего управителя, – волосы и обритая борода очень изменяют человека. Зеленая шапка и красный казакин тоже составляют перемену… Да и видел я его мельком… Он убежал через несколько дней после моего… Нет, это самая нелепая мысль! Однако я видел его еще вчера. Он волочит ногу, как старая кляча.

– Как старая кляча? – повторил Гильбоа, ничего не понимая.

– Да, – ответил управитель.

– Но что это значит? – настаивал барон.

– В тюрьме так называют тех, кто несколько раз был приговорен.

– Как! – вскричал барон. – Ты думаешь, что Фоконьяк каторжник? Это невозможно! Фуше разузнавал подробно прошлую жизнь этого человека. Повторяю, твое предположение нелепость…

– Почему же? – возразил Шардон, качая головой. – Бывали вещи еще необыкновеннее. В тюрьме есть свои легенды, в которых бывшие каторжники играли такие же удивительные роли, как и этот маркиз. Но прежде всего скажите мне, барон, почему вы думаете, что кавалер и маркиз – это те влюбленные, имена которых мы стараемся узнать?

– Ничего не может быть проще, – ответил Гильбоа. – Оба официально просили у меня руки моих племянниц.

Он рассказал, как Фоконьяк принудил его дать слово и как он обещал руку Марии де Гран-Пре с миллионом в приданое и свадебной корзинкой в сто тысяч экю. Потом рассказал о притязаниях кавалера де Каза-Веккиа на Жанну де Леллиоль. Притязания эти невозможно было отвергнуть, потому что эти люди, по странной случайности, знали все.

– Но что говорит мадемуазель Мария о подобных притязаниях? Невозможно, чтобы ваша племянница согласилась выйти за этого Дон Кихота!

– Ты ошибаешься! Молодые девушки так непонятны! Когда я ей сказал о планах этого Фоконьяка, она сначала расхохоталась. Но потом, на другой день, из желания называться маркизой или по какой другой причине она согласилась на мои настоятельные просьбы…

– А вы настаивали?

– Ведь дело шло о моем изгнании или по крайней мере о ссылке. Император не щадит заговорщиков.

– А мадемуазель Жанна что ответила, когда вы ей сообщили о предложении кавалера?

– Я еще с ней не говорил. Но моя племянница, должно быть, сговорилась с этим молодым человеком. Где и когда они виделись, я не понимаю. Только она ждет этого предложения. Я не могу в этом сомневаться при виде самоуверенности этих людей. Как тут быть? – с горестью сказал хозяин Магдаленского замка.

Шардон, погруженный в глубокое размышление, не отвечал.

– О чем ты думаешь? – спросил Гильбоа.

– О том, что объясняет мне все происшедшее, разом обрушившееся на вас. Слушайте, наверняка кавалер и маркиз имеют связи с мошенниками. Мы имеем доказательства тому в подделанном письме и перстне. Это подтверждает мои опасения относительно того места, где я первый раз видел этого Фоконьяка. О кавалере де Каза-Веккиа я ничего не могу сказать, кроме старинной поговорки: «Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе, кто ты такой».

С этой минуты Шардон держал нить, которая должна была шаг за шагом привести его к истине. Одаренный редкой проницательностью, способный на самые тонкие соображения, человек этот, замышлявший уже четыре года (это узнали впоследствии) погибель Гильбоа, сумел открыть тайну Кадруса. Говорят, будто Фуше хотел сделать его начальником полиции, до того он был поражен его способностью тонкого сыщика.

– Два молодчика такого закала, смелые настолько, что явились даже ко двору, пренебрегая Фуше и его полицией, узнали об огромном состоянии вашей племянницы. Овладеть подобным богатством слишком большое искушение, для того чтобы они не расставили своих засад около замка. Стало быть, прежде всего они постарались разузнать привычки обитателей. Это объясняет их постоянное присутствие вокруг Магдаленского замка, их многочисленные посещения и эти странные звуки, слышимые ночью всеми людьми в доме. Заметьте, слухи эти люди ваши приписывали шайке Кротов.

– Далее, далее! – сказал барон, который при последних словах стал внимательнее прислушиваться к замечаниям Шардона.

– Те, кто наблюдал день и ночь за замком, непременно были свидетелями покушения против мадемуазель Жанны. От этого до роли освободителя – только один шаг. Освободители наказывают гнусных похитителей и приобретают вечную признательность. От признательности до более нежного чувства тоже только шаг. Две девицы влюбляются в странствующих рыцарей!

Гильбоа с удивлением вытаращил глаза при такой проницательности своего управляющего; он начинал понимать.

Шардон продолжал:

– Но освободители не обнаружили себя, они остались прекрасными незнакомцами. Весьма естественно, сердце и воображение простодушных девиц работали. Всякая комедия должна кончиться браком, они и захотели разыграть последний акт. А мы сами доставили им материалы для этой пьесы.

– Да! – с унынием прошептал Гильбоа.

– Что же заключаете вы из всего этого? – спросил Шардон.

– Я? Ничего, – печально ответил барон.

– А я заключаю кое-что, – продолжал управляющий. – Вот вы увидите! Два наших нищих сообщника были наказаны, не так ли?

– Несчастные были зарезаны.

– Да! Они были зарезаны, но кем и как? Освободителями! Но так убивают Кроты, то есть, у них на шее была рана, служащая как бы печатью свирепого атамана этой шайки.

Барон вдруг вскочил, он понял все.

– Кадрус! – вскричал он. – Это он! Это начальники страшной шайки, насмехающейся над всем. Голова их оценена! Я могу отомстить!

В первую минуту Гильбоа, не подумав хорошенько, подошел к бюро и тотчас хотел написать донос Фуше. Управитель остановил его.

– Вы погубите себя, – сказал он. – Поймите, что против доказательств в их личности, которую они доставили министру полиции, вы можете представить только предположения. Доказательств у нас нет. А люди эти, к несчастью, имеют доказательства против нас. Тогда все скажут, что вы из личных интересов стараетесь освободиться от опасного соперника. Фуше этому поверит и, может быть, пошлет вас в ссылку… если не отрубит голову на Гревской площади.

– Ах! – прошептал перепуганный барон, падая в кресло и закрывая голову обеими руками, как будто хотел удержать ее на плечах. – Что же делать?

– А может быть, есть способ, – ответил Шардон. – Слушайте же меня внимательно. Голова ваша не будет отрублена, надо ее защитить. Слушайте же! Такие люди, как мнимые кавалер де Каза-Веккиа и маркиз де Фоконьяк, слишком лукавы, чтобы мы могли пытаться бороться с ними. Если бы мы имели дело с другими людьми, тогда анонимное письмо скоро положило бы всему конец. Но теперь это невозможно. Кадрус и его помощник узнают, что удар нанесен нами. На другой день после их ареста будем арестованы и мы, и они без труда докажут, что мы действовали из мести. Если бы мы заставили одного из их бывших товарищей по тюрьме выдать их – я вам говорил уже, что я узнаю в этом Фоконьяке каторжника, убежавшего через несколько дней после того, как я поступил в тюрьму, – если, говорю я, их взялся бы продать кто-нибудь из их бывших товарищей, тогда все устроилось бы к лучшему. Начальники Кротов не подозревали бы, откуда обрушился удар. Удостоверившись в личности обоих разбойников, Фуше не поверил бы их показаниям против нас. Вы раскричались бы, что это клевета, ложь!..

– Нельзя ли в таком случае, – намекнул Гильбоа, которому надежда придала опять благодушный вид, – не отпираясь от перстня и письма, которые компрометируют все окрестное дворянство, растолковать министру полиции, что этот мнимый заговор был поддерживаем мной только для того, чтобы он мог лучше узнать друзей и врагов императора?

– Может быть, – ответил управитель. – Во всяком случае, средство это следует употребить за несколько дней до ареста разбойников.

– Но надо еще найти бывшего товарища Фоконьяка, – сказал барон.

– Я, кажется, знаю одного, – сказал Шардон, стараясь припомнить. – Кажется, его звали Леблан. Волосы и борода у него были такие… как у альбиноса. Это был сильный молодчик, довольно ученый, даже слишком ученый, вот отчего он и попал на содержание к королю. Что сделалось с этим человеком, я не знаю, только думаю, что срок его уже закончился. Где его найти? Не позволите ли вы мне съездить в Париж? Там я осведомлюсь. С ловкостью, к которой, конечно, вы признаете меня способным, я, вероятно, успею.

– Да, именно! – с живостью сказал барон, отпирая бюро и вынимая несколько свертков с деньгами, которые передал управителю. – Да, поезжай. Сделай возможное и невозможное. Сыпь деньги пригоршнями и не жалей ничего.

Через несколько минут Шардон скакал в Париж, а Гильбоа, несколько успокоившись, говорил себе: «А, кавалер! А, маркиз! Вы держите меня в руках, но и я вас держу… Кто из нас выиграет?»