Эмиль Золя
Сочинения

Он живо обнял ее.

– Что ты толкуешь, дурочка? Разве жена должна приносить что-нибудь… Ты приносишь себя, свою молодость, свою нежность, свою бодрость, и никакая принцесса в мире не могла бы дать больше.

Она тотчас успокоилась, счастливая этой любовью, находя, что, в самом деле, глупо плакать. Он продолжал:

– Если твои родители согласятся, мы устроим их в Клиши, я видел там квартиры в нижнем этаже с садиками, недорогие… У нас, в нашей норе с четырьмя стульями очень мило, но тесновато; а нам самим понадобится место…

Он, улыбаясь, обратился к Каролине, растроганной видом этой четы.

– Да, скоро нас будет трое, теперь, когда я получаю доходы, в этом можно признаться!.. Что вы скажете, сударыня? Вот еще подарок от нее, и она же сокрушается, что ничего не принесла мне.

Каролина, по-прежнему терзавшаяся сознанием своего бесплодия, взглянула на Марселль, личико которой слегка зарумянилось, и в первый раз заметила ее пополневшую талию. В свою очередь глаза ее наполнились слезами.

– Ах, дети мои, любите друг друга, вы одни благоразумны и счастливы.

Прежде чем уйти, Жордан рассказал о «Надежде». С инстинктивным отвращением к аферам, он говорил о ней, как о притоне, в котором все пропитано спекуляцией. Весь персонал от редактора до посыльного играл на бирже; единственное исключение представлял Жордан, пользовавшийся зато общим презрением. Но падение Всемирного банка и в особенности арест баккара убили газету. Сотрудники разбежались, и только Жантру упорствовал, цепляясь за обломки и надеясь пережить кораблекрушение. Он окончательно истаскался; эти три года богатства и чудовищного злоупотребления всем, что продается, совершенно изнурили его; он напоминал голодного, который гибнет от несварения желудка, добравшись до пищи. Замечательно, хотя вполне логично, было также окончательное падение баронессы Сандорф, которая сошлась с этим господином после катастрофы, желая вернуть свои деньги.

Услыхав имя баронессы, Каролина слегка побледнела, между тем как Жордан, не знавший о соперничестве этих двух женщин, продолжал свой рассказ:

– Не знаю, почему она сошлась с ним. Может быть, рассчитывала получить от него справки. Может быть, просто в силу законов падения, которое увлекает все ниже и ниже. Я часто замечал, что в игре есть что-то растлевающее, какой-то фермент, благодаря которому все гниет и разрушается, и представители самых гордых и благородных рас превращаются в отребья человечества. Во всяком случае, если каналья Жантру не забыл о пинках, которыми, говорят, угощал его отец баронессы, то теперь он отомстил за себя: я сам видел, явившись однажды в редакцию и слишком быстро отворив дверь, сам своими глазами видел, как он закатил баронессе оплеуху… О, вы только представьте себе, этот пьяница, погибший от алкоголя и разврата, колотит, как извозчик, светскую даму.

Каролина заставила его замолчать жестом, в котором чувствовалось страдание. Ей казалось, что эта грязь попадает и на нее.

Марсель, собираясь уходить, ласково пожала ей руку.

– Впрочем, не думайте, сударыня, что мы хотим сказать вам что-нибудь неприятное. Напротив, Поль горячо защищает г. Саккара.

– Разумеется! – воскликнул молодой человек. – Он всегда был расположен ко мне. Я никогда не забуду, как он избавил нас от ужасного Буша. При том же он, во всяком случае, замечательный человек… Когда вы увидите его, сударыня, передайте ему, что молодая чета относится к нему с живейшей благодарностью.

Когда Жорданы ушли, Каролина не могла удержаться от гневного жеста. Благодарность, за что? А разорение Можандров! Эти Жорданы, как и Дежуа, уходили с извинениями и добрыми пожеланиями. А между тем они знали о положении дел! Этот писатель, вращавшийся в мире финансистов, презиравший деньги, не был невеждой, ее гнев возрастал. Нет, прощение невозможно, слишком много грязи! Пощечина Жантру баронессе слишком недостаточное мщение. Саккар виновник всей этой гнили.

В этот день Каролина намеревалась сходить к Мазо за документами, которые хотела присоединить к делу брата. Ей хотелось также узнать, как Мазо отнесется к инженеру, если защита вызовет его в качестве свидетеля. Его можно было видеть не ранее четырех часов, после биржи; и, освободившись, наконец, от посетителей, она провела более часа, разбирая справки, которые удалось достать до сих пор. Она начинала ориентироваться среди развалин. Так после пожара, когда дым рассеялся, и пепелище угасло, погорельцы раскапывают обломки в надежде отыскать слитки расплавившихся драгоценностей.

Сначала она спросила себя, куда могли деваться деньги. Исчезло двести миллионов, очевидно, если у одних карманы опустели, у других должны были наполниться. Но понижатели не могли загрести всех денег; добрая треть утекла в другие руки. На бирже в дни катастроф, можно сказать, самая почва всасывает золото; оно прилипает ко всем пальцам. Гундерманн должен был один получить миллионов пятьдесят. Дегрэмон от двенадцати до пятнадцати миллионов. Упоминали также о маркизе де-Богэн, классический прием которого по обыкновению увенчался успехом: проиграв на повышение у Мазо, он отказался платить; тогда как у Якоби выиграл на понижение около двух миллионов; только на этот раз Мазо, зная, что маркиз, как истый мошенник перевел свое имущество на имя жены, грозился потребовать его к ответу. Впрочем, почти все члены правления Всемирного банка загребли огромные куши: одни, как Гюрз и Кольб, продали акции по высокому курсу, до катастрофы, другие, как Дегрэмон, перешли на сторону понижателей, изменив в критический момент, кроме того, в одном из последних заседаний, когда банк уже находился при последнем издыхании, правление кредитовало каждому из своих членов по сто тысяч франков слишком. В корзине Деларок и Якоби выиграли, по слухам, огромные суммы, уже поглощенные, впрочем, у первого страстью к женщинам, у второго – страстью к игре. Далее, Натансон сделался одним из царьков кулисы, благодаря выигрышу в три миллиона, который он получил, играя на понижение за себя и на повышение за Саккара. Он бы, впрочем, разорился, вследствие покупок на имя Всемирного банка, который отказался платить, если б не пришлось вычеркнуть весь долг кулисы, признав ее неспособной к уплате и таким образом подарив ей около ста миллионов. Счастливец Натансон… и ловкий малый: получить то, что выиграл, и не заплатить того, что проиграл – прекрасная афера!

Но Каролина не могла вполне отчетливо разобраться в цифрах, так как биржевые операции всегда одеты туманом и маклера строго хранят профессиональную тайну. Даже по записным книжкам нельзя бы было ничего разобрать, так как в них не записываются имена. Так она тщетно старалась узнать, какую сумму унес Сабатани, скрывшийся тотчас после катастрофы. Это обстоятельство также нанесло жестокий удар Мазо.

Обыкновенная история: подозрительный клиент, принятый сначала с недоверием, вносит небольшой залог в две или три тысячи франков, играет благоразумно до тех пор, пока не забывается незначительность залога, дружится с маклером и, наконец, исчезает после какой-нибудь разбойнической штуки. Мазо собирался описать имущество Сабатани, как некогда Шлоссера, мошенника из той же шайки, орудующей на рынке, как в прежние времена воры орудовали в лесу. Но левантинец, со своими бархатными глазами, отправился разбойничать на какую-нибудь иностранную биржу, по слухам, на Берлинскую, в ожидании пока о нем забудут на Парижской и можно будет вернуться и снова найти любезный и снисходительный прием.

Затем Каролина подвела итог разорениям. Крушение Всемирного банка было одною из тех ужасных катастроф, которые потрясают целый город. Не оставалось ничего прочного и твердого, соседние дома колебались, каждый день происходили новые крахи. Банки рушились один за другим с неожиданным треском, как стены, оставшиеся после пожара. Все в немом ужасе прислушивались к этому треску, спрашивая, когда же кончится катастрофа. Что всего сильнее огорчало Каролину: разорялись и гибли не столько банкиры, компании, представители финансового мира, сколько беднота, акционеры, даже спекулянты, которых она знала и любила. После поражения она пересчитала трупы. В числе их были не только Дежуа, глупые и жалкие Можандры, горемычные Бовилье. Ее поразила другая драма: банкротство фабриканта Седилля, объявленное накануне. Она знала его, как члена правления – единственного из членов, говорила она, которому можно доверить десять су – и считала честнейшим человеком. Какая ужасная вещь – страсть к игре. Неусыпным тридцатилетним трудом и честностью он основал один из самых солидных домов в Париже и менее чем в три года расшатал его до такой степени, что он разом рассыпался в прах. Как горько ему вспоминать о трудовых днях, когда он мечтал о состоянии, добытом копотливыми усилиями, – пока случайный выигрыш не внушил ему презрения к этому способу наживы, и в нем загорелась жажда разом завоевать на бирже миллион, требующий целой жизни честного коммерсанта! Но биржа поглотила все его состояние, и несчастный остался не причем, бессильный и неспособный снова взяться за дело, с сыном, которому предстояло, быть может, сделаться мошенником. Жуир и лентяй, живший долгами, Гюстав уже был замешан в грязную историю с векселями на имя Жермены Кер. Другой неудачник, судьбу которого Каролина принимала близко к сердцу, был биржевой заяц Массиас, а между тем она никогда не потакала этим разносчикам лжи и воровства. Но она видела Массиаса с его большими смеющимися глазами и кротким видом побитой собаки, когда он рыскал по Парижу, чтобы заполучить какие-нибудь тощие ордеры. Одно время он тоже надеялся сделаться биржевым царьком, поднявшись на хвосте Саккара, – но какое жестокое разочарование: очутиться на земле, с переломанными членами! Он задолжал семьдесят тысяч франков и заплатил их, хотя мог отвертеться от уплаты подобно многим другим. Но он занял недостающие суммы у друзей, добровольно влез в петлю и все-таки заплатил, хотя никто не поблагодарил его за эту глупость; напротив, над ним даже подсмеивались. Он злился только на биржу, проклинал свое грязное ремесло, кричал, что тут могут преуспевать только жиды, и все-таки оставался на бирже, упорствуя в надежде зашибить крупный куш, пока еще не ослабели глаза и ноги.

Но особенную жалость возбуждали в Каролине, безвестные трупы, безымянные жертвы. Их было легион; в соседних рвах, но кустам, под деревьями валялись убитые, хрипели смертельно раненые. Сколько ужасных и неслышных драм в среде мелких рантье, мелких акционеров, затративших иной раз все свои сбережения на покупку одной акции, в среде отставных швейцаров, старых дев, живущих сам друг с кошкой, отставных провинциальных чиновников, расчетливых до мономании, полунищих священников – всех этих жалких существ с бюджетом в несколько су: столько-то на молоко, столько-то на хлеб – так строго рассчитанным и таким скаредным, что уменьшение на два су ведет к катастрофам! И вдруг все исчезло, жить не на что, дрожащие старые руки, неспособные к работе, с ужасом шарят в потемках, жалкие и незаметные существования разом обречены на все ужасы нищеты. Сотни отчаянных писем были получены из Вандома, где господин Фэйе, сборщик рент, довершил бедствие, дав тягу. Имея на руках деньги и акции клиентов, от имени которых он оперировал на бирже, он пустился в отчаянную игру для себя, но потерпел неудачу и, не желая платить, бежал, захватив с собой несколько сот тысяч франков, оставшиеся у него на руках, оставляя нищету ж слезы в окрестностях Вандома, на самых отдаленных фермах. Катастрофа затронула самые жалкие хижины. Как при великих эпидемиях, больше всего пришлось поплатиться мелкоте, которую только дети могли снова поставить на ноги годами упорного труда.

Наконец Каролина отправилась к Мазо, думая по дороге об ударах, постигших маклера за последние две недели. Фэйе украл у него триста тысяч франков, неоплаченный счет Сабатани превышал эту сумму почти вдвое, маркиз де-Когэн и баронесса Сандорф отказались платить разницу, превышавшую миллион, банкротство Седилля отняло почти такую же сумму, наконец, Всемирный банк задолжал ему восемь миллионов, которые он ссудил Саккару – страшная потеря, пропасть, грозившая поглотить его на глазах биржи, с беспокойством следившей за его делами. Раза два уже прошел слух о катастрофе. И это еще не все: остервенившаяся судьба послала еще неучастие, которое, как последняя капля, переполнило чашу: третьего дня арестовали конторщика Флори, обвинявшегося в похищении ста восьмидесяти тысяч франков. М-lle Шюшю, бывшая фигурантка, тощая стрекоза парижских улиц, становилась все более и более требовательной: сначала дешевые развлечения, потом квартира в улице Кондорсе, наконец, дошло и до бриллиантов и кружев. Выигрыш в десять тысяч франков после Садовой погубил бедного и нежного парня; деньги, быстро нажитые, были так же быстро прожиты; потребовалось еще и еще и мало-помалу Флори совершенно закрутился. Но что всего страннее, Флори обокрал своего патрона с целью уплатить долг другому маклеру: своеобразная честность, ужас немедленного взыскания и, без сомнения, надежда утаить воровство, внести украденную сумму посредством какой-нибудь чудесной операции. В тюрьме он горько плакал, терзаясь раскаянием и стыдом; говорили, что его мать, приехавшая в тот же день из Санта повидаться с сыном, слегла в постель у знакомых, где она остановилась.

– Странная вещь удача, – думала Каролина, переходя биржевую площадь. – Необычайный успех Всемирного банка, его триумфальное шествие к победе и господству в течение четырех лет, и быстрое падение, причем одного месяца было достаточно, чтобы колоссальное здание рассыпалось в прах, до сих пор поражали ее. Не такова ли и участь Мазо? Никогда человеку не везло так, как ему. Маклер в тридцать два года, разбогатевший уже вследствие смерти дяди, счастливый муж обворожительной женщины, которая оболгала его и родила ему двух прелестных детей, красивый и сам, он с каждым днем приобретал все более и более значения у корзины, благодаря своим связан, своей деятельности, удивительному чутью, наконец, резкому голосу, звонкому, как флейта, и пользовавшемуся такой же славой, как громовые раскаты Якоби. И вдруг все поколебалось, он очутился на краю пропасти, и малейший ветерок мог сбросить и погубить его. А между тем он не играл; жажда деятельности и беспокойная молодость удерживали его на честном пути. Он был поражен в честном бою вследствие неопытности, увлечения и доверия к другим. Впрочем, симпатии оставались на его стороне, говорили, что он еще может с честью выпутаться из затруднений.

Явившись к нему, Каролина тотчас заметила близость грозы, печать тайного ужаса в конторах. В кассе набралась целая толпа, человек двадцать, и кассиры еще поддерживали честь дома, удовлетворяя требованиям, но как-то нерешительно, точно выдавали последние деньги. Контора ликвидаций имела сонный вид; семеро служащих зевали над газетами, им нечего было делать со времени застоя на бирже. Только в конторе текущего счета было заметно некоторое оживление. Каролину встретил поверенный Бертье, взволнованный, бледный, под гнетом несчастия, поразившего дом.

– Не знаю, сударыня, может ли г. Мазо принять вас… Он не совсем здоров, простудился, проработав всю ночь в нетопленой комнате, и только что сошел к себе, в первый этаж, отдохнуть.

Каролина настаивала.

– Мне необходимо поговорить с ним… От этого, быть может, зависит спасение моего брата. Г. Мазо знает, что мой брат никогда не занимался биржевыми операциями, и его свидетельство очень важно… Кроме того, мне нужно справиться у него насчет некоторых документов. Бертье, не зная на что решиться, попросил, ее войти в кабинет маклера.

– Подождите минутку, сударыня, я узнаю.

В самом деле, в этой комнате было очень холодно. Со вчерашнего дня никто не подумал затопить камин. Но в особенности поразил ее образцовый порядок, точно кто-нибудь целую ночь и утро провел, разбирая бумаги, уничтожая ненужные, приводя в порядок те, которые следовало сохранить.

На письменном столе стояли только чернильница, подставка для перьев, большой бювар, в котором была заложена пачка марок зеленого цвета, цвета надежды. Этот пустынный вид и тяжелое безмолвие кругом навевали бесконечную грусть.

Через несколько минут Бертье вернулся.

– Право, сударыня, я позвонил два раза и не решаюсь настаивать… Если вам угодно, позвоните сами, когда будете спускаться с лестницы. Но мой совет – зайти в другой раз.

Каролина должна была покориться. Однако она остановилась на площадке первого этажа и даже протянула руку к звонку. Но потом решила уйти, как вдруг остановилась, услышав в квартире крики, рыдания, шум. Внезапно дверь отворилась, и слуга опрометью выбежал из нее и бросился по лестнице, повторяя:

– Боже мой, Боже мой, барин!

Она остановилась перед распахнувшейся дверью, откуда теперь ясно доходил ужасный раздирающий вопль. И вся похолодела, угадывая, в чем дело, представляя себе, что там происходит. Сначала ей хотелось убежать, но жалость, участие неудержимо влекли ее. Она вошла и, так как все двери были отперты настежь, беспрепятственно дошла до гостиной.

Две служанки, кухарка и горничная, заглядывали в комнату, вытягивая шеи и повторяя в ужасе:

– О, барин! О, Боже мой, Боже мой!

Угасающий свет серого зимнего дня едва проникал в комнату из-под толстых шелковых занавесей. Но было очень тепло, дрова догорали в камине, озаряя стены красноватым отблеском. Огромный букет из роз – великолепный букет для позднего сезона, еще накануне поднесенный маклером жене, распускался в этом тепличном воздухе, наполняя комнату ароматом. Казалось, это благоухание утонченной роскоши, удачи, богатства, семейного счастья, царившего здесь в течение четырех лет. И при красноватом свете камина она увидела Мазо с раздробленной головой, опрокинувшегося на ручку дивана, судорожно стиснув в руке револьвер, тогда как его молодая жена, стоя перед ним, издавала этот вопль, этот дикий и непрерывный крик, слышавшийся на лестнице. В момент выстрела, она держала на руках четырехлетнего сына, который в ужасе обвил ручонками ее шею, тогда как дочь, которой было уже шесть лет, прижималась к ней, цепляясь за ее платье; и оба ребенка, услышав ее вопли, тоже кричали во весь голос.

Каролина хотела увести их.

– Сударыня, ради Бога… Уйдите отсюда!

Она сама дрожала и боялась лишиться чувств. Кровь еще струилась из пробитой головы Мазо, падала капля за каплей на бархат Дивана, отсюда стекала на ковер, образуя широкое пятно, расползавшееся все дальше и дальше. И ей казалось, что эта кровь заливает ее, покрывает пятнами ее руки и ноги.

– Сударыня, ради Бога, пойдемте со мной…

Но, продолжая стоять с сыном, цеплявшимся за ее шею, и дочерью, обвивавшей ее талию, несчастная не слышала, не двигалась, окаменев на месте, так что никакая сила в мире не могла бы ее сдвинуть. Все трое были белокуры, свежи, как молоко, мать казалась такой же невинной и нежной, как дети. И ошеломленные этой потерей, неожиданной гибелью счастья, которое должно бы было длиться вечно, они оглашали комнату диким криком, воем, в котором чувствовалось ужасное животное страдание.

Тогда Каролина бросилась на колени. Она рыдала и едва могла говорить.

– О, сударыня, вы разрываете мне сердце… Ради Бога, не смотрите на это, уйдемте в другую комнату, позвольте мне хоть немного облегчить ваше горе…

Но странная и жалкая группа, мать с двумя детьми, оставалась неподвижной. И но прежнему раздавался ужасный вой, жалоба волчьей семьи, которая слышится в лесу, когда охотник убьет отца.

Каролина поднялась, окончательно потеряв голову. Послышались шаги, голоса, без сомнения, это медик, который должен констатировать смерть. Она не могла оставаться более и убежала, преследуемая этим ужасным, бесконечным воплем, который звучал в ее ушах даже на улице, среди грохота экипажей.

Наступал вечер, становилось холодно, а она шла потихоньку, опасаясь, что ее примут за убийцу по ее расстроенному виду. В ее воображении воскресала история чудовищной гибели двухсот миллионов, нагромоздившей столько развалин и раздавившей столько жертв. Какая таинственная сила так быстро воздвигла и разрушила эту золотую башню? Те же руки, которые строили ее, казалось, остервенились в припадке сумасшествия, стараясь не оставить камня на камне. Отовсюду раздавались крики отчаяния, состояния рушились с треском. Последние имения Бовилье, гроши, скопленные скаредной экономией Дежуа, барыши от крупной торговли Седилля, рента Можандров, оставивших торговлю – все это смешалось в одну кучу и с треском обрушилось в одну и ту же бездонную клоаку. Тут же Жантру, потонувший в алкоголе, баронесса Сандорф, потонувшая в грязи, Массиас, по-прежнему в жалком положении ищейки, навеки прикованный к бирже долгами, Сабатани и Фэйе, удирающие от жандармов, и еще более жалкая и удручающая вереница безвестных жертв, огромное безымянное стадо бедняков, разоренных катастрофой, изнывающих от голода и холода. А затем смерть, выстрелы во всех концах Парижа, раздробленный череп Мазо, его кровь, капля за каплей, среди роскоши и благоухания роз, заливающая его жену и детей.

И вот все, что она видела, все, что она слышала в эти последние недели, излилось в ее сердце проклятиями Саккару. Она не могла более молчать, делать вид, что забывает о его существовании, чтобы не судить и не обвинять его. Он один во всем виноват; об этом вопияла каждая развалина, чудовищная груда которых ужасала ее. Она проклинала его; ее гнев и негодование, так долго сдерживаемые, изливались в мстительной ненависти. Как могла она, любя своего брата, так долго подавлять ненависть к человеку, который был единственной причиной его несчастий, ее бедный брат, этот большой ребенок, великий работник, прямодушный, справедливый, отныне навеки заклейменный несмываемым пятном тюремного заключения… как могла она забыть об этой жертве, самой дорогой и печальной из всех! Нет ему прощения, пусть никто не заступается за него, даже те, кто еще верил в него, даже те, кто не видел от него ничего, кроме добра! Пусть он умрет одиноким, под гнетом общего презрения!

Каролина подняла глаза. Перед ней возвышалась биржа. Наступали сумерки; пасмурное зимнее небо позади здания казалось окутанным дымом пожара, багровым облаком, в котором смешивались пламя и пыль города, взятого приступом. На этом фоне выделялась биржа, тусклая, мрачная, заброшенная после катастрофы, предоставленная на произвол судьбы, как рынок, опустошенный голодом. Случилась одна из тех роковых периодических эпидемий, черных пятниц, как их называют, которые опустошают биржу каждые десять или пятнадцать лет, усыпая почву обломками. Пройдут годы, пока вернется доверие, восстановятся крупные банки и все пойдет по старому до того дня, когда возродившаяся страсть к игре приведет к новому кризису, новому опустошению. Иона этот раз в красноватом дыме, заволакивавшем небосклон, в отдаленном городском гуле чуялось что-то зловещее, близкий конец мира.