Эмиль Золя
Сочинения

Однажды, забравшись с Клодом на один из островов и растянувшись на траве рядом с ним, Сандоз, устремив глаза к небу, поведал Клоду свои честолюбивые мечты.

– Газета, видишь ли, это поле брани. Нужно с мечем в руке завоевывать себе право жизни… Притом же эта подлая пресса, несмотря на все ее грязные стороны, все-таки великая сила, непобедимое орудие в руках убежденного смельчака… Но я не рассчитываю состариться на этом поле… нет, нет! И я нашел то, чего искал, нашел дело, которое всецело поглотит меня, и навсегда.

Наступила глубокая тишина, деревья точно замерли от жары. Сандоз продолжал тихим голосом:

– Да, великая задача – изучить человека! Но не шаблонный метафизический образ, а живого человека, как продукт известной среды, действующий под влиянием совокупности всех органов… Не насмешка ли это исключительное изучение функций мозга, как самого благородного из наших органов?.. Мысль… мысль… Ах, черт возьми, ведь мысль является результатом деятельности всего организма. Заставьте-ка мыслить человека, у которого болит живот!.. Нет, это глупо, противно всем приемам философии и науки. Мы – позитивисты и эволюционисты, а между тем сохраняем классический манекен и продолжаем разматывать запутанные нити чистого разума. Быть психологом, значит предать истину. Впрочем, физиология и психология сами по себе ничего не значат. Человеческий механизм сводится к совокупности действия всех его функций… Да, формула готова, на ней основан весь современный переворот! И вместе с созданием нового общественного строя создастся новое искусство… Да, мы увидим возрождение литературы в ближайшем веке, который будет веком торжества науки и демократии.

Голос Сандоза, казалось, возносился к небу, теряясь в его бесконечной глубине. Кругом царила полная тишина; слышно было только тихое движение воды, ласкавшей склонившиеся над ней ветви ивы. Неожиданно повернувшись, Сандоз приподнялся на локте и наклонился к Клоду.

– Да, видишь ли, я нашел, наконец, то, что мне нужно. О, конечно, это небольшой уголок, но его хватит на всю мою жизнь… Я изберу какую-нибудь семью и буду шаг за шагом изучать жизнь всех ее членов, их прошлое, их поступки, стремления, воздействие одних на другие… одним словом, у меня будет все человечество в миниатюре, и я могу проследить условия его роста и движения… Я могу поставить моих героев в известную историческую эпоху, в определенную среду и известные условия – это составит одну из страничек истории человечества… Таким образом я напишу целую серию книг, пятнадцать-двадцать романов, которые будут соприкасаться, оставаясь каждый в своей определенной рамке… Эта работа даст мне возможность выстроить себе домик под старость, если только она не раздавит меня.

Он опять растянулся и провел рукою по траве.

– Ах, мать-земля, источник жизни, возьми меня! Ты – вечная, бессмертная, полная жизни, одушевляющая камни и деревья!.. О, как хотелось бы мне слиться с тобой! Я чувствую, как ты обнимаешь, воспламеняешь меня. Ты одна будешь двигателем моих произведений, средством и целью, ты, неиссякаемый источник, у которого черпают жизнь все существа!

Это воззвание, вначале произнесенное с комическим пафосом, закончилось криком, вырвавшимся из глубины души писателя. Глаза его наполнились слезами, но, желая скрыть свое волнение, он с некоторой резкостью произнес: – Не глупо ли придавать душу каждому из нас, когда существует эта великая душа?

Клод лежал неподвижно, исчезая в высокой траве. После некоторого молчания он сказал:

– Да, да, разбей их всех, дружище! Но берегись, они все накинутся на тебя!

– О, – воскликнул Сандоз, вставая и потягиваясь, – у меня крепкие кости!.. Они обломают себе кулаки. Однако пойдем, я не хочу опоздать к поезду.

Христина искренно полюбила Сандоза, прямота и энергия которого очаровывали ее. Она решилась даже обратиться к нему с просьбой быть крестным отцом маленького Жака. Правда, сама она никогда не ходила в церковь, но неловко же было оставлять ребенка некрещенным. Да я ей главным образом хотелось дать мальчугану поддержку в лице этого крестного отца, который казался ей таким солидным, таким благоразумным и самоуверенным. Клод был несколько поражен предложением Христины, но все-таки дал свое согласие. Крещение состоялось в Беннекуре; крестной матерью была дочь соседей. Этот день был настоящим праздником, в честь его к завтраку подали большой омар, привезенный из Парижа. Когда Сандоз в этот день собирался уходить, Христина отвела его в сторону и сказала ему тихим, умоляющим голосом:

– Навещайте его почаще… Он скучает.

Действительно, Клод начинал впадать по временам в самое мрачное настроение. Он бросил работу, бродил один у трактира Фошеров, поглядывая на паром и точно ожидая, что он привезет кого-нибудь из парижских друзей. Париж положительно преследовал его. Каждый месяц он отправлялся туда, и каждый раз возвращался оттуда совершенно разбитый, неспособный приняться за работу. Прошла осень и настала зима – сырая, отвратительная зима. Клод провел ее в каком-то мрачном оцепенении, нападая па всех и даже на Сандоза, который женился в октябре и не мог так часто ездить в Беннекур. С появлением Сандоза Клод оживлялся и это возбуждение длилось с неделю, в течение которой Клод не переставал перебирать с лихорадочным волнением все новости, привезенные Сандозом из Парижа, с утра до вечера занимая Христину рассказами о лицах и событиях, которые были ей совершенно чужды. Уложив Жака, она должна была усесться у пылавшего камина и выслушивать целый ворох толков и сплетен. Клод возбуждался, спрашивал ее мнения относительно всех этих историй.

Не идиот ли Ганьер, который бьется над музыкой, когда мог бы сделаться выдающимся пейзажистом? Теперь он, как передавали ему, берет уроки фортепианной игры у одной барышни. В его-то возрасте! И что должна была думать о нем его учительница! Настоящее безумие! Хорош и Жори, который опять старается сойтись с Ирмой Бено, у которой есть теперь собственный отель в Московской улице. Ведь Христина должна помнить эту парочку! Они стоят друг друга! Но самым отчаянным плутом оказывается Фажероль! При встрече он не преминет высказать ему в лицо всю правду. Этот изменник добивался римской премии, и, конечно, не добился! А как недавно еще этот подлец осмеивал академию, кричал, что необходимо разрушить все до основания! Жажда успеха, желание опередить товарищей, добиться признания идиотов толкали его на всевозможные гадости. Неужели же Христина не разделяет его негодования? Неужели она настолько проникнута буржуазными взглядами, что станет на сторону этих негодяев? И когда Христина спешила согласиться с ним, он начинал опять перебирать все эти факты и толки, находя их очень забавными, как, например, рассказ о том, как Шэн и Магудо замучили маленького Жабуйля, мужа Матильды, ужасной аптекарши… да, замучили до смерти однажды вечером, когда чахоточный рогоносец страдал припадками удушья и призванные женой приятели-соседи стали растирать его с таким усердием, что он скончался под их руками.

Если же Христина, слушая эти рассказы, не оживлялась, то Клод поднимался и говорил ворчливым тоном:

– Ну, тебя ничем не рассмешишь… Пойдем лучше спать.

Он все еще любил ее, любил страстью человека, который ищет в любви забвения, и у которого нет других радостей в жизни. Но он чувствовал, что она уже не поглощает всего его существа, что другая непреодолимая страсть начинает мало- помалу овладевать им.

Весною Клод, поклявшийся, что никогда ничего не выставит, заинтересовался выставкой. При встречах с Сандозом он постоянно расспрашивал его о том, что готовят к выставке товарищи. В день открытия выставки он отправился в Париж и вернулся поздно вечером, глубоко возмущенный салоном. Магудо выставил недурной бюст, да маленький Ганьер выставил пейзаж, отличавшийся очень эффектным освещением. И больше ничего, решительно ничего… Была еще картина Фажероля – актриса, занимающаяся своим туалетом перед зеркалом. Но, говоря об этой картине, Клод презрительно улыбался. Какой плут этот Фажероль! Не добившись медали, он плюнул теперь на своих профессоров. И с какой смелостью он выступил, как льстил публике! Нет в нем ни оригинальности, ни силы, но, разумеется, он будет иметь успех. Ведь эти грязные буржуа любят, чтобы их щекотали, делая вид, что пренебрегают ими! Да, пора, пора настоящему художнику озарить эту пустыню, оживить мертвый салон, наполненный произведениями плутов и идиотов! Какое место он ног бы занять теперь, черт возьми!

Христина, с тоской прислушавшаяся к этим излияниям, сказала ему однажды:

– Если бы ты захотел, мы могли бы вернуться в Париж!

Клод вспылил.

– Да кто говорит об этом? Нельзя толковать с тобой по душе, ты всегда ищешь задней мысли.

Недель шесть спустя Клод узнал новость, которая в течение целой недели волновала его: Дюбюш собирался жениться на Регине Маргальян, дочери владельца ла-Ришодьер. История этих отношений была довольно сложная, и Клод с большим жаром передавал Христине все ее подробности. Этот скотина Дюбюш только недавно получил медаль за проект павильона в парке, который он послал на выставку. Это одно уже казалось очень забавным Клоду. Проект, как говорили ему, был исправлен Декерсоньером, заставившим жюри, в котором он председательствовал, выдать медаль Дюбюшу. Эта-то медаль и решила вопрос о браке Дюбюша с дочерью подрядчика. Хороши времена, когда медали служат лишь для того, чтобы пристраивать нуждающихся прилежных учеников в богатые семьи! Старик Маргальян, как и все выскочки, мечтал, о зяте, который поддержал бы его своими учеными дипломами и светскими манерами. С некоторых пор он ревниво следить за этим учеником академии изящных искусств, отличавшимся своим прилежанием и заслужившим одобрение всех своих учителей. Медаль довершила его увлечение, и он решил выдать свою дочь за молодого архитектора, который, конечно, знает, как строить хорошие дома и должен содействовать обороту его миллионов; к тому' же бедная, болезненная Регина приобретет, но крайней мере, здорового мужа.

– Черт возьми, – повторял Клод, – как сильно должна быть любовь к деньгам, если она может заставить человека жениться на этой ободранной, жалкой кошке!

И когда Христина стала защищать бедную девушку, Клод воскликнул:

– Да я и не думал казнить эту несчастную! Она, конечно, не виновата в том, что этот каменщик – ее отец – женился на девушке из буржуазной среды и что они не могли дать ей лучших задатков. Отец является продуктом вырождения нескольких поколений пьяниц, а мать истощена всеми недугами, присущими вымирающих расам. Ах, интересно исследовать это падение, совершающееся среди звона золота! Да, да, наживайте миллионы, господа, для того, чтобы производить уродов, которых нужно хранить в сосудах с спиртом!

Клодом овладевало бешенство. В такие минуты Христина обнимала, целовала его, старалась ласками и смехом успокоить его. Успокоившись, Клод смягчался, с любовью говорил о товарищах, ободрял их брак. Да, вот они теперь все трое оказываются женатыми! Удивительная штука – жизнь!

Лето опять приходило к концу. Это было четвертое, проведенное молодыми людьми в Беннекуре. Христина чувствовала, что никогда им уже не придется испытать того безмятежного счастья, каким они наслаждались в тиши этой глухой деревушки. Они ни в чем не знали недостатка тут, удовлетворяясь рентой Клода и деньгами, вырученными от продажи картин. Им удалось даже отложить кое-что и приобрести немного белья. Да и маленький Жак, которому исполнилось два с половиной года, чувствовал себя прекрасно в деревенской обстановке. С раннего утра до позднего вечера он копался в саду, грязный, в лохмотьях, пользуясь неограниченной свободой и поражая всех своим цветущим видом. Христина часто не знала, как приняться за шалуна, чтобы придать ему более благообразный вид, но так как ребенок отличался прекрасным аппетитом и прекрасным сном, то она и не беспокоилась особенно о нем. Все заботы ее сосредоточивались на ее большом ребенке, на дорогом возлюбленном, мрачный вид которого сильно тревожил ее. И с каждым днем жизнь их становилась печальнее; ничто, по-видимому, не нарушало ее мирного течения, а между тем необъяснимая тоска все более и более овладевала ими, отравляя их существование.

Все прелести деревенской жизни исчезли для них. Сгнившая, полуразвалившаяся лодка пошла во дну. Фошеры предложили им пользоваться их лодкой, но река надоело молодым людям, да и грести казалось им утомительным. Правда, они продолжали восторженно отзываться о некоторых уголках Сены, но у них никогда не являлось желания отправиться туда. Даже прогулки вдоль берега реки потеряли для них свою прелесть – летом на берегу было жарко, а зимой легко было схватить насморк. Что же касается до окрестных холмов, до возвышенностей, засаженных яблонями, по которым они так любили гулять, то эти места казались теперь бесконечно отдаленными странами и предпринимать столь утомительные путешествия они не решались. Раздражал их и дом Пуарета – обширный сарай, служивший местом встречи для ветров всех направлений. В довершение всех несчастий, абрикосы не уродились в это лето, а гигантские розовые кусты, пораженные какой-то болезнью, зачахли. Казалось, что вся природа постарела над гнетом вечного однообразия горизонтов. Но хуже всего было то, что художник, охваченный отвращением к деревне, не находил более ни одного сюжета, который привлекал бы его. Он бродил медленными усталыми шагами по полям, точно перенесенный в пустыню, жизнь которой была исчерпана им и которая не могла дать ему ни одного непредвиденного эффекта. Вся жизнь словно застыла вокруг него, и он чувствовал, что ничего хорошего не напишет в этом собачьем углу.

Наступил октябрь со своим свинцовым небом. Однажды, в темный дождливый вечер, Клод совершенно вышел из себя, раздраженный тем, что обед оказался в назначенное время неготовым. В порыве гнева он прогнал глупую Мелию и поколотил Жака, который попался ему под ноги. Христина заплакала и, нежно обняв Клода, прошептала:

– Уедем поскорей в Париж… увези нас отсюда!

– Ты опять затянула старую песнь, – воскликнул он е раздражением. – Никогда, понимаешь ли? Никогда!

– Голубчик, сделай это для меня, – упрашивала его Христина. – Умоляю тебя, увези нас!

– Разве ты скучаешь тут?

– Да… Я умру от тоски, если мы останемся тут… Я хочу, чтобы ты опять принялся за работу… Твое место в Париже. Было бы преступлением удерживать тебя в этой глуши.

– Нет, оставь меня… оставь!

Тем не менее, Клод дрожал от охватившего его волнения. Да, Париж звал его своим могучим голосом! И молодому художнику казалось, что он видит его на горизонте, видит усилия товарищей завоевать его. Неужели же он допустит, чтобы они праздновали победу в его отсутствии? Нет, он должен вернуться к ним, сделаться опять их руководителем, так как ни у одного из них не хватит смелости занять это место… Но, несмотря на страстное желание немедленно бежать туда, Клод продолжал упорствовать из чувства инстинктивного противоречия, поднимавшегося в его душе. Был ли это страх, который овладевает в некоторые моменты жизни самым храбрым, или глупый протест счастья против неумолимой судьбы?

– В таком случае, – сказала решительным голосом Христина, – я уложу вещи и увезу тебя.

Пять дней спустя, уложив вещи и отправив их по железной дороге в Париж, они прощались с деревней.

Клод вышел уже с Жаком на дорогу, когда Христине показалось, что она забыла что-то. Она вернулась одна, но, войдя в опустевший дон, разрыдалась. Ей казалось, что у нее навсегда отнимают что-то, что в этом доме остается часть ее самой. Как охотно она осталась бы тут! А между тем она должна была сама настаивать на этом отъезде, на возвращение в этот ужасный Париж, где ждала ее могущественная соперница! Продолжая искать глазами забытую вещь, Христина подошла к открытому окну кухни и сорвала последнюю, побитую морозом розу. Потом, притворив калитку сада, она поспешно удалилась.

VII

Очутившись на парижской мостовой, Клод был охвачен безотчетной потребностью шума и движения и лихорадочной жаждой свидания с товарищами. Он уходил из дому с самого утра, предоставляя Христине устраиваться в мастерской, которую они тотчас по приезде наняли в улице Дуэ, у бульвара Клиши. Таким образом, на третий день по приезде, в серое, холодное ноябрьское утро он очутился в восемь часов утра у дверей мастерской Магудо. Мастерская была открыта, Магудо снимал, дрожа от холода, ставни с окон в ту минуту, когда подходил Клод.

– Ах, это ты!.. Черт возьми, рано же ты приучился подниматься в деревне! Так ты вернулся в Париж?

– Да, третьего дня.

– Прекрасно, теперь мы можем чаще видеться… Да войди же, сегодня мороз изрядно пощипывает.

Но Клоду показалось, что в мастерской еще холоднее, чем на улице. Он не решился расстегнуть пальто и засунул руки в карманы, невольно вздрагивая при виде страшной сырости, покрывавшей голые стены мастерской, больших луж воды на полу и грязных куч глины, загромождавшей углы комнаты. На всем лежала печать глубокой нищеты, постепенно опустошавшей полки с моделями и разрушавшей скамейки и лоханки, связанные веревками. А на одном из замазанных стекол наружной двери красовалось, точно в насмешку, огромное солнце со смеющимся ртом.

– Погоди немного, – заговорил Магудо, – сейчас разведут огонь. Эти проклятые мастерские страшно остывают от мокрых тряпок.

Оглянувшись, Клод увидел Шэна, который стоял на коленях у печки, расщепляя остатки старого табурета, по-видимому, служившие для растопок. Он поздоровался с Шэном, но тот промычал что-то, не поднимая головы.

– Что же ты делаешь в настоящее время, дружище? – спросил Клод, обращаясь к скульптору.

– О, ничего путного! Отвратительный год… несравненно хуже прошлого года, а ведь и тот был не важен!.. Ты знаешь, что торговля изображениями святых переживает теперь кризис, благодаря чему пришлось подтянуть живот… Вот посмотри, чем я вынужден заниматься.

Он снял тряпки, покрывавшие один из стоявших на скамье бюстов, и показал Клоду длинное, вытянутое лицо с большими бакенбардами и печатью ограниченности и тщеславия.

– Это бюст одного адвоката, который живет тут рядом… Препротивнейшая рожа! Но ведь надо жрать, не правда ли?

Тем не менее, Магудо мечтал о новой работе, которую он старался послать на выставку. Он показал Клоду маленькую модель – фигуру молодой женщины, которая собирается купаться и пробует ногой, холодна ли вода. Клод долго рассматривал эту фигуру, неприятно пораженный теми уступками современным требованиям, которые он замечал в новой работе, вычурностью, желанием угодить публике, сохраняя вместе с тем колоссальные размеры. Но скульптор приходил в отчаяние при мысли о разных необходимых для исполнения задуманной фигуры приспособлениях – железной арматуры, которая стоила очень дорого, большой скамейки, которой у него не было. Если окажется невозможным приобрести эти приспособления, придется изобразить фигуру в лежачем положении.

– Ну, какова? – спросил скульптор.

– Недурна, – отвечал Клод – Правда, от нее веет романтизмом, несмотря на ее бедра колбасницы. Но, конечно, по этой модели трудно судить… И непременно изобрази ее стоя, дружище, если не хочешь испортить ее.

В это время железная печь запыхтела, и Шэн поднялся, не говоря ни слова. Пройдя в темную каморку рядом с мастерской, где стояла кровать, на которой он спал с Шэном, он несколько минут спустя вышел оттуда в шляпе, подошел к стене, взял кусок угля и написал на доске: «Я иду за табаком, подбавь угля в печку». Затем он, продолжая хранить молчание, вышел на улицу.

Клод с удивлением следил за ним.

– Что с ним? – обратился он к Магудо.

– Мы не разговариваем более друг с другом, мы только переписываемся, – спокойно возразил скульптор.

– С каких пор?

– Тоже около трех месяцев.

– И вы продолжаете спать на одной кровати?

– Да.

Клод громко расхохотался. По поводу чего же произошла размолвка? Магудо принялся бранить Шэна. Однажды вечером, случайно вернувшись домой раньше, чем рассчитывал, он застал Матильду и Шэна совершенно раздетыми и спокойно уписывающими варенье! Его даже не возмутило то, что он застал ее в одной рубахе – плевать ему на это! Но он никогда не простит им этой банки варенья, никогда не забудет, что они за его спиной лакомились, зная, что он питается одним черствым хлебом. Черт возьми, если делишься постелью и женщиной, то уже нужно делиться всем по совести.

Около трех месяцев уже длилась эта размолвка. Продолжая жить вместе, они никогда не говорили друг с другом и отношения их ограничивались тем, что они обменивались коротенькими фразами, которые чертили углем на стене. Боже, ведь и нет собственно надобности болтать, когда и без того понимаешь друг друга!

Магудо, подкладывая уголь в печку, мало-помалу успокаивался.

– Поверь мне, друг мой, когда приходится голодать то даже приятно молчать… да, все чувства мало-по-малу притупляются и не ощущаешь голода… А этот Шэн полнейший идиот! Проев свои последние гроши, не добившись ничего своей живописью, он пустился в торговлю, рассчитывая, что она даст ему возможность продолжать занятия живописью. Выписав из своей деревни оливковое масло, он продавал его богатым провансальцам, живущим в Париже. Но и этого дела он не сумел вести, он слишком груб… его отовсюду выгоняли. Теперь у него осталась еще кадочка с маслом, которую никто не берет… В те дни, когда у нас водится хлеб, мы обмакиваем его в масло и питаемся этим.

Магудо указал на стоявшую в углу кадочку. Масло просачивалось из нее, образуя на полу большие грязные пятна.

Улыбка исчезла с лица Клода. Боже, какая ужасная нищета! И можно ли строго относиться к тем, которых она порабощает, гнет? Клод расхаживал по мастерской большими шагами, глядя без всякого раздражения на модель купальщицы и даже на безобразный бюст адвоката. Наконец, ему бросилась в глаза копия с Мантеня, снятая в Лувре Шэном и отличавшаяся поразительной точностью передачи.

– Ах, черт возьми! – пробормотал он… Почти не отличишь от оригинала… Может быть, что все несчастье этого бедняги состоит в том, что он не родился четыреста лет тому назад.

Жара в мастерской становилась нестерпимой, так что Клод, вынужден был снять пальто.

– Долго же он ходить за табаком! – заметил он.

– Ах, знаю, я этот табак! – сказал Магудо, поправляя бакенбарды своего адвоката. – Вот он там за стеной, его табак!.. Когда он видит, что я занят, он тотчас же бежит в Матильде, полагая, что ловко надувает меня!.. Идиот!

– Так ты еще не разошелся с нею?

– Нет… Да и не все равно в сущности – она ли или другая? К тому же она сама лезет… Ах, Господи, пусть делает, что хочет, на мою долю хватит!

Магудо говорил о Матильде без всякого раздражения, он просто считал ее больною. Со времени смерти маленького Жабуйля она прикидывалась страшно набожной, что не мешало ей, однако, скандализировать весь квартал своим поведением. Лавка приходила в полный упадок, несмотря на то, что многие благочестивые дамы продолжали покупать у нее некоторые предметы, находя неудобным обращаться в другие лавки. Дошло до того, что однажды вечером газовое общество, не получая от дрогистки денег, закрыло для нее свой газомер. Матильда прибежала к соседям занять оливкового масла, которое оказалось, однако, негодным для освещения. Теперь она совсем прекратила платежи и даже исправление спринцовок и инжекторов, приносимых ей клиентками, тщательно завернутыми в газетную бумагу, поручала Шэну; ходили, между прочим, слухи, что она поставляет в монастыри бывшие уже в употреблении спринцовки. Да, таинственная лавка, в которой мелькали когда-то тени в рясах, и раздавалось сдержанное благоговейное шушуканье, была близка к гибели! И нищета дошла до того, что пучки трав, привешенные к потолку, кишели пауками, а в банках плавали мертвые, позеленевшие пиявки.

– Ну, вот он, – сказал Магудо. – Ты увидишь, что она явится вслед за ним.

Войдя в комнату, Шэн вынул из кармана кисет с табаком, набил свою трубку и, усевшись у печки, принялся курить, не говоря ни слова и точно не замечая присутствия товарищей. Минуту спустя явилась Матильда… поздороваться с добрыми соседями. Клод нашел, что она еще более похудела; лицо ее было испещрено кровяными подтеками, глаза горели, рот казался еще безобразнее, так как у нее выпало еще два зуба. Запах трав, которыми были пропитаны ее растрепанные волосы, казался словно прокисшим. Не слышно было теперь ни приторно сладкого запаха ромашки, ни освежающего аромата аниса – вся комната наполнилась запахом перечной мяты, смешанным с испарениями больного тела.

– Так рано за работой! – воскликнула она. – Здравствуй, биби!

Не обращая внимания на Клода, она поцеловала Магудо, затем подошла к художнику с той бесцеремонной развязностью, с которой она бросалась на шею всем мужчинам.

– Знаете ли, господа, – продолжала она, – я нашла коробку с мятными лепешками, мы полакомимся ими…

– Благодарю, – сказал художник, – я предпочитаю выкурить трубку… Ты уходишь? – обратился он к Клоду, который надевал пальто.

– Да, я спешу освежиться, подышать парижским воздухом.

Однако он простоял еще несколько минут, глядя, – как Шэн и Матильда уписывали пастилу. Но более всего поразил его Магудо, который схватил уголь и написал на стене: «Дай мне того табаку, который у тебя в кармане».

Шэн, не говоря ни слова, вынул кисет и подал его скульптору, который принялся набивать свою трубку.

– Итак, до свиданья! – сказал Клод.

– До скорого свиданья! В четверг встретимся у Сандоза.

Выйдя на улицу, Клод наткнулся на человека, стоявшего у витрин аптекарской лавки и словно погруженного в рассматривание грязных, запыленных бандажей, красовавшихся в витрине.

– Это ты, Жори? Что ты делаешь тут?

Большой розовый нос Жори повернулся к Клоду.

– Я?.. Ничего… то есть, я проходил мимо… я смотрел…

Он засмеялся и, понижая голос, словно боясь, что его могут услышать, спросил:

– Не правда ли, она там в мастерской?.. Ладно, уйдем отсюда… Я зайду в другой раз.

И, увлекая Клода, он принялся рассказывать ему самые возмутительные подробности о жизни Матильды. Теперь вся кучка бывала у нее – каждый по очереди. Там происходили страшные безобразия, о которых Жори говорил шепотом, останавливая на каждом шагу Клода. Разве это не напоминает римские оргии? Полная картина разврата под прикрытием бандажей, клизопомп и пучков лекарственных трав, сыпавшихся с потолка!

– Ну, – сказал Клод, смеясь, – ведь ты находил эту парфюмершу безобразной.

Жори махнул презрительно рукой.

– О, это не важно!.. С ней ведь не церемонятся… Вот я, например, провожал сегодня одного приятеля на станцию Западной железной дороги и, возвращаясь по этой улице, думал воспользоваться случаем… ты понимаешь, что нарочно беспокоиться сюда не стоит.

Давая эти объяснения, Жори казался весьма смущенным, но, в конце концов, у него вырвалось правдивое восклицание:

– Впрочем, я нахожу, что это замечательная женщина… Я допускаю, что она некрасива, но в ней есть что-то чарующее… Это одна из тех женщин, ради которых совершают величайшие глупости, делая вид, что гнушаются ими.

Исчерпав этот вопрос, Жори выразил свое удивление по поводу неожиданной встречи с Клодом и, узнав, что художник поселился в Париже, воскликнул:

– Послушай, я уведу тебя сегодня к Ирме… Мы позавтракаем там.

Смущенный этим предложением, Клод отказался, ссылаясь на то, что он в домашнем костюме.

– Не все ли равно? – воскликнул Жори. – Тем лучше. Она будет в восторге… Мне кажется, что ты покорил ее сердце, она постоянно осведомляется о тебе… Ну, не ломайся! Говорю тебе, что она ждет меня сегодня и что нас ожидает царский прием.

Жори не выпускал руки Клода и, разговаривая, направлялся с ним к церкви Мадлен. Обыкновенно он умалчивал о своих связях, как пьяница умалчивает о своей страсти к вину. Но в это утро он был в каком-то особенно экспансивном настроении и смеялся над самим собою, рассказывая о своих похождениях. Он давно уже разошелся с плассанской певицей, которая постоянно уродовала его своими ногтями, и теперь жизнь его проходила в самых экстравагантных и неожиданных приключениях, в вечной погоне за женщинами: кухарка почтенной семьи, где он обедал, сменялась законной супругой городского сержанта, за нею следовала молодая помощница дантиста, которая за шестьдесят франков в месяц давала усыплять себя при появлении каждого нового клиента в доказательство безвредности такого усыпления. И множество других женщин тянулись длинной вереницей одна за другой – и посетительницы модных кабачков, и жаждавшие приключений дамы общества, и молоденькие прачки, стиравшие его белье, и горничные, убиравшие его комнату… словом, вся улица с ее случайностями, со всем, что продается и воруется, с целой толпой женщин – красивых и безобразных, старых и молодых, служивших без разбора для удовлетворения его чувственности, готовой пожертвовать качеством ради количества. Каждую ночь, возвращаясь домой один, он думал с ужасом о холодной постели и отправлялся на поиски, бродя по тротуарам до того часу, когда начинается ночной разбой. Но, благодаря своей близорукости, он нередко попадался впросак: однажды утром, проснувшись, он увидел рядом с собой седую голову шестидесятилетней старухи, которая показалась ему белокурой при свете газовых рожков.

В общем Жори был, по-видимому, очень доволен своей судьбой; условия его жизни складывались весьма благоприятно. Правда, скряга-отец его опять перестал высылать ему денег, возмущенный беспутной жизнью сына, но это обстоятельство нисколько не заботило молодого человека, зарабатывавшего теперь от семи до восьми тысяч франков в год, в качестве хроникера и художественного критика при двух очень распространенных газетах. Те дни, когда он строчил трескучие статьи для «Тамбура», были давно забыты, и хотя Жори оставался в душе неисправимым скептиком, преклоняющимся только перед успехом, он с буржуазной напыщенностью изрекал теперь свои приговоры. Каждый месяц, поддаваясь своей наследственной скупости, он откладывал некоторую сумму, пуская ее в какие-то темные спекуляции, которые он скрывал от всех. Распутство по-прежнему ничего не стоило ему, только тех женщин, которыми он бывал особенно доволен, он угощал утром чашкой шоколада.

Подходя к Московской улице, Клод спросил:

– Так это ты содержишь теперь Ирму?

– Я? – вскричал с негодованием Жори. – Но, милый мой, одна квартира ее стоить двадцать тысяч франков в год! Теперь она собирается выстроить себе отель, который обойдется ей в пятьсот тысяч франков. Я изредка завтракаю или обедаю у нее – вот и все.

– И изредка ночуешь?