Элтэнно. Хранимая Звездой
Аромат волшебства. Книга первая
Глава 8
Дети никак не могли заснуть. Они всё плакали и плакали, даже обессилели от слёз, но сон так и не пришёл к ним. Возможно, если бы хоть одна чуткая душа пришла в их комнату и попробовала успокоить, то Виталька и Витёк заснули бы. А так они ощущали себя бесконечно одинокими, и потому сидели возле друг друга, держались за руки и рыдали. Им чудилось, что если заснуть, то один из братьев исчезнет. Поэтому они не спали. Каждый из них тайком думал, что страшнее некуда остаться ему одному.
Правда, в какой-то момент Виталька отчего-то совсем расчувствовался и, вытирая нос рукавом, горько рассудил.
– Жалко Грызня. Он ведь тоже из-за мамки болеет.
– Жалко, – легко согласился куда как более чувствительный Витька.
– Я таким его ещё не видел.
Отчима оба мальчика не любили за вечные нравоучения, боялись его за строгость, но они прожили вместе с ним два с лишним года. С трёх и пяти лет. Ребята привыкли к этому мужчине. И хотя порой мечтали, чтобы он сгинул куда-нибудь окаянный, не могли не понимать, что Грызень мать любит. Сильно любит. Знали они, и что она его противного любит. Не менее крепко. Поэтому им сейчас жалко его стало. Общее горе сблизило их с ним.
– А ты слышал, как он кричал? Я аж испугался. Сначала думал, что и не человек.
– Ага, я тоже, – пришла Виталькина очередь соглашаться, а затем он, преисполняясь сочувствия, решил по-мужски. – Надо ему как-то приятное сделать. Утешить.
– А как?
– Не знаю, надо подумать. Что ему нравится?
– А что ему нравится?
– На нас ругаться? – задумчиво почесал голову Виталька.
Не, так радовать Грызня он не хотел. Мало приятного, когда тебя наказывают. Витька, видимо, также рассудил, но оказался сообразительнее.
– А помнишь, как мы маме на праздник открытку сделали? Нас ещё господин Тихонов учил цветы и человечков красками рисовать?
– Помню. Мама тогда обрадовалась очень.
– Так, может, и Грызень порадуется? Мы ему подарим, и ему легше станет?
Идея ребятам понравилась. Кроме того, до рассвета оставалось ещё не меньше двух часов, а, значит, вышло бы по-лёгкому проникнуть в учебную, где краски с кистями хранились. Поэтому Виталька вытащил из щели меж половиц отмычку и принялся ковыряться в замке. Опыт такого рода у старшего брата имелся уже преизрядный. Наказывали, оставляя без ужина, детей регулярно, а есть хотелось всегда. Так что на кухню замок Виталик взламывал уже в два счёта. С этим тоже сложностей не возникло. А дальше дети тайком прошли вперёд по коридору, вошли в учебную и зажгли свечи, предварительно сунув в щель под дверью тряпку. Предыдущие промахи говорили, что так свет из коридора не виден будет.
Краски и кисти лежали на своём месте. Воды вот не было, но зато бутыль с лекарством учителя стояла на столе, забыл он её, видно. Была это такая добротная ёмкость размером с мужской кулак и жидкости в ней хватало. Поэтому ребята решили в неё кисти макать. Чай у красок вкуса нет (попробовали), не заметит ничего учитель. А на первый этаж идти боязно. Вдруг кто‑либо из челяди уже проснулся? Или вдруг, как и они сами, не заснули?
Рисовали Виталька с Витьком тоже самое, что на открытке для матери. Цветов много и улыбающихся человечков уйму. Только что человечки, что цветы у детей выходили коряво. И улыбки выходили какими-то кривыми. Но это не беда, мама же оценила. Обняла каждого из них крепко и расцеловала. Приятно ей было, а, значит, и Грызню понравится. Главное цвета поярче и солнечнее, чтобы про горе хоть ненадолго забылось.
– Вот и всё, – довольно сказал Виталька, глядя на конечный результат.
– Хорошо вышло. Даже лучше, чем для мамы.
На этих словах дети прекратили своё занятие, по-быстрому убрали все инструменты и вышли в коридор. Открытку держал Виталька, потому что она ещё не высохла, а он был аккуратнее младшего брата.
– Ох, как же Грызень обрадуется, – довольно зашептал Витёк в предвкушении, когда они начали красться в сторону лестницы. – Он проснётся, увидит такую красоту и сразу повеселеет.
– Только осторожно подсунуть её надобно, – подумав, ответил Виталик. – Так, чтобы не проснулся из-за нас.
– Ага. А то, вдруг, сначала ругаться начнёт?
– Не, за такое не будет. Но лучше всё равно тихо.
– Ага.
– Кто это там? – вдруг раздался грозный голос Грызня.
Людвиг Пламенный никогда не жаловался на зрение и не любил ходить по дому с лампой. Ему не нравилось, когда что-то приходится держать в руках. Да и, тем более, в случае нужды всегда можно было создать магический светлячок. Обычно маг им не пользовался, конечно, нечего по дому как ёлочная гирлянда ходить. Но на этот раз сотворил заклинание. Из его ладони вырвался белый огонёк и повис над головой, так как в шепотках голоса детей Людвиг не признал. Он подумал это могут быть слуги или, того хуже, воры. Но свет открыл истину. Пасынки. Тайком крадутся куда-то. Снова задумали мерзость какую‑то.
– Это мы, – в один голос сказали мальчики и начали щурить глаза от яркого света.
– Почему вы не в своей комнате?
– Мы это… это…
– Что «это»? – начал терять терпение Людвиг, но тут ему протянули картонку и с гордостью сказали.
– Подарить мы хотели. Вот.
Маг взял в руки бумагу и обомлел. Вот уж чего-чего он от этих паскудных детей не ожидал, так это поздравительной открытки!
«Вот же сволочи! Со смертью матери меня поздравляют», – с ужасом подумал он и не произнёс того же самого вслух только потому, что был слишком шокирован происходящим.
«Цветов красочных намалевали уйму. А рожиц… рожиц-то ехидно ухмыляющихся сколько!» – вовсю поражался мужчина.
– Нравится?
Кто именно из мальчиков задал вопрос, Людвиг не уловил, но всё же это поспособствовало тому, чтобы дар речи к нему вернулся.
– Зачем? – с холодным отрешением, безэмоционально проговорил он. – Просто объясните – зачем? Что я такого вам сделал, чтобы вы так надо мной издевались?
Оба мальчика округлили глаза, испуганно переглянулись и затравленно вжали головы в плечи. Их реакция, никак не совместимая со злобным демоническим смехом, что виделся убитому горем Людвигу, заставила его ощутить ярость. Наверное, так дикий зверь ощущает преимущество перед слабой и немощной добычей. Молчать дальше было невыносимо! Теряя контроль, маг едва не погасил свой магический светлячок. Свет шарика стал тусклым, задёргался, а сам Людвиг, ухватив голову двумя руками, заорал словно сумасшедший.
– Да как вы так можете? Как?!
Он обвёл детей безумным взглядом… Хотя каких детей? Нет, это не дети. И правильно он некогда сказал Сириусу. Это даже не чудовища. Они нечто противоестественное, богопротивное и чуждое всему человеческому. Святые небеса, да как только Мари смогла родить и полюбить это?!
– Убирайтесь прочь с моих глаз. Немедленно, – процедил сквозь зубы маг, а затем, швырнув открытку на пол, наступил на неё ногой и создал в ладонях даже не жидкий огонь. Нет. Он сотворил в руках саму тьму!
Быть может, его проблема с Эдвардом Рейцем сейчас и решится? Он всё-таки создаст двух положенных вампиров и получит столь желанную отсрочку?
«Давайте же, дети. Всего одно непокорное слово и я избавлюсь от вас. Раз и навсегда», – окончательно решил для себя маг.
Мальчики правильно сделали, что перепугались. От гибели их отделял только тихий шёпот памяти Людвига. Этот слабый голос старательно напоминал о последнем обещании мужа своей жене. Но он был слишком тихим. Намного сильнее в теле мага клокотал гнев, а потому его голубые глаза пристально следили за каждым движением братьев. Вот они прижались друг к другу. Вечно как два воробушка! Вот медленно вдоль стеночки плетутся в свою комнату, боясь упустить его из виду.
«И это верно, мальчики. Опустите глаза, и моя совесть уснёт. Я перестану видеть в ваших взглядах серые нежные глаза Мари», – копошились злобные мысли в голове доведённого до бешенства Людвига.
Ещё секунда, и на этом бы всё закончилось. Конец истории. Сразу поутру виконт Даглицкий отправил бы пасынков в какой-либо приют для бездомной ребятни и никогда бы не терзался из-за этого. У него действительно хватало проблем из-за незаконного использования некромантии, чтобы ещё о таком задумываться. Сердца братьев, в общем‑то хороших ребят, просто наивных и чрезмерно шебутных, навсегда бы ожесточились. Их пути с отчимом больше никогда бы не пересеклись.
Да, так бы оно и было.
Судьба была очень близка к тому, чтобы всё вышло именно так. Её отнюдь не беспокоили проблемы автора рассказа, внезапно столкнувшегося с отсутствием возможности написать достойный конец для своего повествования. Что ей до того? У неё имелся свой чёткий план, которому она следовала… Но вот миг. Всего один миг, а скрижали хода истории мира отчего-то изменились. Отчего? Почему? Никто и никогда не узнает тайну подобного. Есть в таких внезапных переменах нечто такое, чему нет объяснения и на что никакая, даже самая серьёзная магия неспособна. Хотя ничего магического в этом нет. Никакого колдовства! Никакого чародейства! И быть может (быть может!) толика, только самая толика чего‑то понятного человеку – аромат волшебства.
Старший из братьев уже юркнул за дверь детской. Виконт Даглицкий начал сворачивать готовое к активации заклинание. Принявшийся всхлипывать Витёк приподнял ногу, чтобы переступить порог комнаты и тут… тут и произошло событие, которого просто‑напросто не должно было быть!
– Простите нас, Ваша милость. Простите, – вдруг жалобно протянул Витька, замирая на месте. – Мы думали вас то утешит. Вы ж мамку тоже любили и теперь тоже плачете.
Сказав это, мальчонка боязливо прижал ладошки к груди. А затем, страшась вероятного ответа отчима, поспешно скрылся в комнате. Дверь медленно и, чего до этого никогда не бывало, с протяжным скрипом закрылась. Людвиг смотрел на неё и не мог пошевелиться. А затем всё же наклонился, поднял брошенную им, словно мусор, открытку и, усилив свет магического светлячка, уставился на рисунок.
«Утешить? – светлым лучом пробилась в его сознание мысль. – Они утешить меня хотели?».
Действительно, с чего ему привиделось именно издевательство? Вот уж что-то, а не стали бы мальчики над памятью матери глумиться. Над ним одним бы ещё могли, но над Мари? Нет. Какими бы извергами он их не считал, но эта женщина являлась для них бесценным сокровищем. И, прежде чем сердиться, стоило бы вспомнить как на утро после истории с «Вознесенским» кладбищем он потребовал от господина Тихонова до конца недели выяснить ненароком – что же видится детям достойным подарком для матери и на что те способны ради него пойти.
В другой раз Людвиг не стал бы таким делом заниматься. Он привык, что все дополнительные разъяснения ему Мари доносит. Приукрашенные и домысленные, конечно. Не иначе. Но в этом случае степень грехопадения надлежало выяснить только ему самому. И действовать он решил через третьи руки.
Ответ учителя одновременно как расстроил, так и порадовал мужчину. С одной стороны, было облегчением слышать, что мальчики несказанно обрадовались предложенному варианту подарка и за делом легко выболтали, как нужен он был! Они элементарно ни до чего другого (и тем более такого хорошего) за целые сутки не додумались. То есть мальчики пошли на кладбище за какими-то бусами не из-за корысти, не из-за желания пороха понюхать – они другого выхода для себя не увидели. Но совсем плохо, что некто надоумил их на подлое деяние, а они не возмутились. Ничего в их душах не шевельнулось. С лёгкостью ухватились за опасную глупость, как за соломинку!
… И сейчас произошло почти тоже самое. Дети не знали, как иначе донести то, что им хотелось донести. Им никто не подсказал правильного, куда как более подходящего ситуации решения.
Было ли чудом, что через всю свою ненависть к пасынкам Людвиг осознал такое? Наверное, да. И понимание этого, тот самый миг осознания навсегда изменил скрижали будущего.
Конечно, автор сейчас не напишет, что, преисполняясь сожаления, не кто-либо, а сам лорд Людвиг Верфайер, виконт Даглицкий, истинный аристократ, ворвался в детскую, обнял деревенщин-пасынков и сказал им: «Спасибо!». Нет, на такие яркие эмоции его осознание никак не тянуло. Ему всего лишь расхотелось, чтобы мальчики внезапно умерли самой жуткой смертью из всех возможных, а потому дело было так. Задумчиво повертев в руках рисунок, Людвиг недовольно покачал головой. Ему казалось нелепостью, что такие взрослые мальчики могут спотыкаться на столь элементарных вещах, и в результате он первым делом осудил их за недальновидность и скудоумие. Только потом он испытал нечто сходное с уколом совести.
«Прояви они хоть немного интеллекта, могли бы что-то более достойное придумать. Не стал бы я тогда на них ругаться», – сделал Людвиг умозаключение, полностью удовлетворяющее его нежеланию признаваться детям, что он был не прав. И после этого новых размышлений, более глубоких, у него не возникло.
Ему было некогда и невозможно задумываться о таком в тот момент. Мужчина вспомнил о своих обязанностях и принялся неторопливо спускаться по лестнице. Он полностью погрузился в мысли о том, как же мучительно больно переживать уход любимых. Смерть приносила умершим покой, но невероятные муки остающимся жить дальше. Ему хотелось прекратить своё существование, перестать мыслить (настолько тягостно это было), но он был вынужден взять себя в руки и направиться в кабинет. Следовало как можно скорее и правильнее составить список тех, кому будут отправлены карточки уведомлений о похоронах. Утром, сразу после разговора со жрецом, они должны были быть уже разосланы…
***
Последующие два дня прошли для Людвига как в тумане. Он окончательно сник, никуда толком не выходил из своего кабинета и почти никого не принимал. Сидел в полном одиночестве. Горничные время от времени приносили ему подносы с едой, но маг ни к чему съестному не прикасался. И даже Сириус Ван Отто, барон Шлейфтерский, не смог достучаться до виконта.
– Уйди. С моим разумом всё в порядке, я просто хочу побыть в одиночестве столько, сколько возможно. Завтра она ляжет под землю. Завтра в моём доме соберётся уйма людей, которых я никак не хочу видеть, и все они будут говорить об одном и том же. Дай мне покой хотя бы в оставшиеся часы! – вот и всё, что он сказал лучшему другу.
Мальчики тоже из своей комнаты почти не показывались. Дом, где всё убранство преобразил чёрный цвет, казался им чужим. Да и вокруг воцарилась такая тишина, что даже тиканье напольных часов стало для них зловещим. Кроме того, если Людвиг Пламенный желал почувствовать себя одиноким, то детей одиночество окружало плотной завесой. И даже больше. Их никто не донимал своим вниманием. Напротив, они ощутили себя никому ненужными. Господин Тихонов не приходил. А учитель, хотя и казался братьям унылым старым ворчуном, а всё же по‑своему был близок мальчикам. Слуги тоже к ним старались не приближаться, и оттого Виталик и Витька думали, что те винят их в смерти матери. И Грызень их винит. Как же иначе? Все винят их в страшном грехе, а раз все – то, может, и правда виноваты? Может, и нет им места в мире живых? Может, лучше им умереть и отправиться вслед за матушкой? К ней бы родимой хоть в смерти прижаться!
Так эти дни и проходили. Мрачные. Безмолвные. Лишь изредка звонил дверной колокольчик, и тогда в дом приходили страшные люди в чёрных скорбных одеждах: жрец, на которого легла обязанность провести погребальную церемонию, гробовщик, скульптор… С последним Людвиг вынужденно беседовал даже дольше, чем с прочими. Он понимал, что если сейчас не уделит достаточно внимания этому человеку, то на могилу любимой жены и дочери встанет совсем не тот монумент, что ему виделся. А ему хотелось нечто лёгкое и простое – такое, какой женщина была при жизни. Решением стал пьедестал, на котором должна была размещаться композиция – мадонна с младенцем. Помощник скульптора снял посмертные маски с умерших. Смотреть на его работу Людвиг не смог. Он вернулся в свой кабинет и подумал, что никак не может приблизиться к тому, что было когда-то Мари. Холодное тело имело её черты, но ею не было. На лице застыло выражение, которого мужчина никогда за своей женой не замечал. Раньше она часто улыбалась. Постоянно улыбалась! А теперь уголки её нежных губ утратили яркость и навеки тревожно опустились вниз.
– Вы позволите? – потревожил его скульптор.
– Да. Требуется что-то ещё?
– Совсем немного. У меня нет даты рождения вашей покойной супруги и имени младенца.
Год, когда Мари появилась на свет, Людвиг сам не знал. Крестьяне не следили за такими мелочами. Ему было лишь понятно, что жена немногим младше его. Это с пасынками получилось проще. Оба их дня рождения пришлись на праздники, а потому удалось заполнить их новые метрики более точно.
– Оставьте вместо первой даты прочерк, – подумав, решил он. – А по поводу имени ребёнка… Пусть будет Адель Мари. Адель Мари Верфайер.
– Как скажете.
Скульптор ушёл. Людвиг тут же плотно закрыл шторы в своём кабинете, потушил все огни и сел за стол, положив ладони на столешницу. И так и сидел. Долго. Неподвижно. До тех пор, пока усталость не пересилила его. Тогда он плавно опустил голову на твёрдую дубовую поверхность и заснул крепким сном без сновидений. А утром нового дня, первого дня лета, навсегда утратившего свои яркие краски, миссис Анна Златова разбудила его, долго теребя за плечо.
– Ваша милость, вам пора привести себя в порядок, – мягко произнесла женщина, когда увидела, что он наконец‑то открыл глаза. – Через часа два-три могут прийти первые соболезнующие.
Глава 9
Виконт Даглицкий не мог даже мысли допустить, чтобы на похоронах жены выглядеть помятым или взъерошенным. Поэтому, пусть некоторые из присутствующих отмечали его крайнюю бледность, никто не смог придраться ни к чему больше. Мужчина выглядел элегантно, вёл себя более чем достойно и в целом вызывал откровенное недоумение, отчего по городу разнеслись какие-то слухи об его помешательстве.
Если же говорить о причине подобного обстоятельства, то им послужило не только затворничество лорда, о котором не могли не начать шептаться слуги, но также и то, что с момента смерти и до самого дня своих похорон леди Марья Верфайер не покидала пределов дома, хозяйкой которого была. А такое в обществе было непринято. Положенные три дня телу надлежало покоиться в храме и прощание с покойной тоже должно было проходить в храме. Это была традиция, которую не следовало нарушать. Категоричный отказ одного из высших чинов жречества принять усопшую в залы аристократии не для всех выглядел достойной причиной своеволия и потому по городу то тут, то там слышалось, что решение лорда Верфайера вызвать для положенного молебна более сговорчивого жреца в свой собственный дом настоящее сумасшествие. Однако, намного больше оказалось тех, кто наоборот горько вздыхал и признавал: «Этой женщине достался замечательный супруг. Даже смерть не помеха ему бороться за достойное отношение к любимой».
Но вернёмся к моменту настоящему. Постепенно людей в доме Людвига становилось всё больше и больше. Дверной колокольчик беспрерывно трезвонил. Едва ли не каждую минуту кто-то новый входил в холл, снимал с себя верхнюю одежду, а затем, следуя подсказке горничной, шёл в гостиную. Там, на невысоком пьедестале, стояли украшенные множеством белых цветов два гроба. Один большой, а другой совсем маленький. Очередной посетитель ненадолго подходил, скорбно смотрел на безжизненные лица, иногда касался края обивки или что-либо тихо говорил, а потом приносил слова соболезнования супругу усопшей. Людвиг принимал их, и гость, считая свои обязательства выполненными, присаживался либо здесь же в гостиной, либо в переоборудованной столовой. Разговоров было мало, да и все они велись исключительно шёпотом. А вскоре и вовсе прекратились, так как в гостиную вошёл Людвиг Верфайер. Старший.
Отец и сын не зря носили одно и тоже имя. Они были очень похожи внешне. Оба светловолосые до белизны. Оба голубоглазые. Носы одинаково аристократично тонкие и с горбинкой. Оба всегда держались горделиво, даже высокомерно… Вот только общество каждого из них воспринималось по‑разному. Стоило графу переступить порог, как всё пространство наполнило тревожное ожидание. Это был очень строгий и жёсткий по характеру мужчина. В его присутствии невозможно было расслабиться или беззаботно говорить на отвлечённые темы. Пусть и отставной, но обер‑камергер королевского двора, прослуживший в своей должности более пятнадцати лет, он до сих пор являлся значимой фигурой. И нынешнее предпочтение оставаться в уединении в родовом замке ни капли этого не меняло. Всего несколько строк, отправленных им оттуда, могли кардинально изменить судьбу королевства. И регулярно меняли.
Лицо Людвига Пламенного на миг выразило удивление. Само собой, он отправил сообщение отцу, но никак не думал, что тот явится. Да ещё в срок. Даже если предположить, что ехал отец не в карете, а верхом, то на путь до столицы у него должно было уйти не менее трёх дней. Но вот он здесь. Да ещё сестру Людвига держит под руку. Шарлотта жила всего в двух часах езды от своего брата, но за два с лишним года ни разу не прислала ему даже записки.
«Наверное, отец воспользовался экспериментальным порталом», – догадался Людвиг и внутренне съёжился. Арки телепортации изобрели всего пять лет назад, и они пока ещё не всем магам казались безопасными устройствами. Пусть Ковен после испытания готовился дать постановление начать сооружать их во всех крупных городах, но лично ему, Людвигу, было страшно распасться на миллионы частиц и вдруг не собраться из небытия вновь. Те уникумы, кто сам себя телепортировать мог, хотя бы как-то процесс перемещения контролировали, а тут от чужого мастерства полностью предстояло зависеть.
Но страхи страхами, а события в гостиной продолжили развиваться. Граф склонил голову, выражая так уважение ко всем присутствующим. Шарлотта сделала книксен. А после этого они вдвоём подошли к пьедесталу, но надолго задерживаться возле него не стали, хотя пальцы Людвига Старшего всё же коснулись гроба крошечной Адель Мари. Заместо долгого прощания с усопшими они предпочли уделить больше времени хозяину дома.
– Мне жаль, Людвиг, – нежно сказала Шарлотта и утешающе коснулась руки брата.
– Спасибо.
– Я бы хотел найти слова, способные хоть как-то облегчить твою боль, но знаю, что таких слов не существует. Лишь время сможет сгладить тяжесть этого момента, – тихо произнёс отец, сочувствующе покачав головой. – Поверь, я понимаю тебя как никто иной. Я тоже хоронил любимую жену и новорождённого ребёнка.
Мать Людвига умерла, когда ему было немногим больше полутора года. Рождённый ею младенец прожил всего на два дня дольше. Поэтому мужчина понимал, что отец действительно знает о чём говорит, и по этой причине ощутил необычайную близость с ним. На глаза от внезапно нахлынувшего чувства семейного единения едва не навернулись слёзы. Маг крепко поджал губы, чтобы не дать им пролиться. Но Людвиг Старший, конечно, заметил тяжёлое состояние сына и так же, как Шарлотта, ненадолго коснулся его руки. А затем граф и его дочь отошли в сторону, но всё новые и новые люди продолжили приходить. В доме стало совсем тесно, и Людвиг с нетерпением ждал окончания всего этого.
– … если желаете, я могу сгладить ваши воспоминания.
Фраза выбивалась из общего потока выражения соболезнований, а потому Людвиг словно очнулся. Маг с удивлением уставился на стоящего перед ним Леонарда ван Донатана, чьи непроглядно чёрные глаза походили на глаза демонов. Они были настолько темны, что зрачок едва различался. Да и сам взгляд – холодный, оценивающий, был неприятен до мурашек.
– О чём вы?
– Я ментальный маг. В моих возможностях сделать вашу боль не такой острой.
Мимика и интонация выражали искреннее желание помочь, но этот взгляд… Что‑то недоброе было в нём. Что-то такое, из-за чего Людвиг вздрогнул.
– Благодарю, этого не требуется, – уверенно отказался он.
Леонард ван Донатан, казалось, ничуть не расстроился, но ни с того ни с сего обострившаяся интуиция подсказала Людвигу, что собеседник ощутил глубокую досаду. Этот маг очень желал покопаться в его голове, чтобы… чтобы что-то там исправить.
– Ещё раз мои соболезнования.
Лорд ван Донатан откланялся, а Людвиг вздохнул свободнее. Ему очень не понравился этот человек ещё там, на пикнике, и поэтому он надеялся, что больше никаких дурных гостей судьба ему не преподнесёт.
Увы, фортуна не была благосклонна к нему – в комнату вошёл Эдвард Рейц.
– Какая жалость, что такая смерть состоялась, – тихо настолько, чтобы его мог слышать только Людвиг, сказал он. – Для меня эти двое были бы полезнее живыми.
– Да чтоб вас Тринадцатый к себе прибрал. Убирайтесь из моего дома. Вам нет здесь места, – одними губами процедил маг.
– Ну-ну. Я понимаю, вы расстроены. Но не забывайте, что либо в ближайшую дюжину дней я получаю своих вампиров, либо начинаю злиться.
– Вы низкий и подлый человек. Оставьте меня в покое хотя бы до конца первого траура.
– Конец этого траура приходится на конец отведённого вам срока. Вы словно нарочно так с женой подсуетились, – едко произнёс Эдвард и, не говоря ни да ни нет, сухо продолжил: – Вы услышали меня, я услышал вас. А теперь прощайте. Ничего ведь, что я не останусь на сами похороны? Они навевают на меня тоску. Жалкое зрелище и бесполезное занятие.
Людвиг был готов вскипеть от гнева, но с достоинством промолчал. Ситуация для публичного скандала была неприемлема. Так что его собеседник наигранно вежливо склонил голову и безнаказанно пристроился в углу комнаты. Почти сразу раздался громкий бой часов.
Два часа дня. Пора.
Одетые в одинаковые ливреи наёмные слуги вошли в гостиную и подняли гробы, чтобы вынести их на улицу и поставить на катафалк. Впереди процессии пошли те, кому предназначалось раздавать милостыню. Хотя Людвиг знал, что не может позволить себе таких трат, для организации похорон он взял новую ссуду. Он желал проводить Мари в её последний день самым достойным образом. Так что за раздающими милостыню мерно ступали девочки с корзинками. Они щедро разбрасывали лепестки белых цветов, посыпая дорогу. За ними следовали жрец и катафалк, покров которого придерживали за углы лакеи. Далее шагали уже сам Людвиг и миссис Анна Златова, зорко следящая за поведением пасынков, которых до последнего не выпускали из их комнаты. Рядом с ними ступали граф Даглицкий, его дочь Шарлотта, а также Сириус Ван Отто, барон Шлейфтерский. Остальные двинулись следом. Все они при этом держали по одной белой розе.
Конечной целью стало «Вознесенское» кладбище. Людвигу Младшему ужасно хотелось, чтобы его жена и дочь заняли достойное место в часовне родового замка. Он хотел, чтобы они были кремированы так же, как большинство его предков. Он горячо желал, чтобы урны с их прахом стояли на положенных для этого местах (демон его, что ли, под руку дёрнул взять с собой на память прадедушкину – Оттона Верфайера, человека, мемуарами которого он зачитывался в детстве?), но Людвиг знал – несмотря на то, что отец проявил уважение, придя на похороны, о такой уступке с его стороны не могло идти никакой речи. Поэтому тела Мари и Адель Мари погрузились в землю, в которой до этого не лежало ни одного близкого им человека. И горькая мысль об этом никак не отпускала Людвига на протяжение всей речи жреца. Он даже едва понял, что уже всё, что настала пора в знак прощания бросить роскошную белую розу на лакированные гробы, помещённые в предназначенную для них одну яму на двоих.
Больно. Было больно прощаться. Ему ужасно не хотелось верить, что настоящее реально, а не жуткий ночной кошмар. Но вот ноги Людвига сделали пару шагов ближе к могиле, пальцы разжались, и прекрасный нежный цветок оказался глубоко внизу.
– Мама. Мамочка! – тут же тоскливо завыл младший из братьев.
Маг лишь на миг перевёл взгляд на пасынка, а затем со скорбно опущенной головой вернулся на место. Горе поглотило его настолько, что перед глазами стоял туман.
– Виктор, ведите себя прилично, – между тем одёрнула мальчика миссис Анна и совсем тихо приказала. – Идите, бросьте свой цветок и немедленно возвращайтесь ко мне. Никаких душещипательных сцен.
Как ни странно, но детям Мари удалось ничего не напортачить. Людвиг даже выдохнул спокойно. Мысль о том, что похороны всенепременно будут испорчены какой‑либо их выходкой, долгое время не выходила у него из головы.
После того, как все родственники выразили дань памяти почившей, бросать цветы начали остальные присутствующие. При этом они ненадолго возвращались туда, где стояли, а после подходили к Людвигу и, принося новые соболезнования, прощались. Граф Даглицкий с дочерью, чтобы этому не мешать, отошли поодаль. Миссис Анна тоже отвела детей в сторонку. К мальчикам почти никто не подходил, чтобы сказать им слова поддержки, но Людвиг этого не заметил. Он с трудом воспринимал происходящее и очень радовался, что Сириус Ван Отто всё время стоит возле него. Своим присутствием верный друг пусть немного, но облегчал для него горечь дня.
… А затем ни с того ни с сего прозвучали слова.
– Вот и всё, – произнёс Сириус, и вместе с тем Людвиг к своему удивлению осознал, что на кладбище из приглашённых остались только самые близкие. Жрец, как раз попрощавшийся с ним, оказывается был последним сторонним лицом, и землекопы мялись в стороне уже готовые зарывать могилу. Отец и Шарлотта нетерпеливо поглядывали друг на друга. Из всех слуг осталась только Анна Златова, позволившая мальчикам подойти к самому краю ямы.
– Расскажешь, что будешь с ними делать?
Тихие слова Сириуса заставили Людвига недоумённо посмотреть на друга. Пусть его внимание вернулось к реальности, но суть вопроса из-за погружённости в тягостные мысли он так и не уловил.
– Что делать? О чём ты?
– Я спрашиваю о мальчиках. Ты ведь уже пришёл к решению, что будешь делать с ними?
– Решил, что делать с ними? – Людвиг даже растерянно захлопал ресницами.
Если не считать случайной встречи в коридоре, когда пасынки вручили ему открытку, то за все три дня, прошедших со смерти любимой, ему ни на миг не довелось задуматься о дальнейшей судьбе детей. А потому он искренне растерялся и признался шёпотом:
– Не знаю, Сириус.
Друг легонько нахмурился, а затем ненадолго перевёл взгляд на детей Мари. Братья, держась за руки, стояли перед могилой матери так, что, казалось, ничего не видят и не слышат из-за слёз. Это побудило Сириуса продолжить разговор.
– Людвиг, – совсем тихо сказал он, – никто не осудит тебя, если ты отправишь их даже не в пансион, а в сиротский приют. Им там самое место.
– Наверное. Более ужасных детей не существует на всём свете, но… – тут Людвиг запнулся и, вскинув голову, посмотрел другу прямо в глаза. – Перед тем, как Мари ушла из жизни, я пообещал ей позаботиться о них. Это мой долг сдержать слово.
