Элизабет Вернер
Мираж
14
В гостинице уже два дня шла ожесточенная война.
Ульрика довольно скоро оправилась от оглушившего ее удара и теперь делала, что могла, чтобы отравить жизнь жениху и невесте. Первая гроза разразилась тотчас по возвращении из Карнака, как только она осталась наедине с невесткой. Ульрика рвала и метала, на все лады доказывая вдове брата, что вторично выходить замуж – с ее стороны преступление. Зельма храбро защищалась потоками слез и не соглашалась взять назад слово, а затем, непосредственно после этой сцены, скрылась под защиту жениха, который самым убедительным образом объяснил своей неприятельнице, что ее власти пришел конец. Ульрика и сама знала это, но рассчитывала на слабохарактерность невестки и на силу долголетней привычки. Однако Зельма, только что узнавшая счастье и любовь, была не настолько безвольной, чтобы допустить тотчас отнять их у себя.
В это чудное, солнечное рождественское утро счастливый жених сидел на террасе с Эльрихом, у которого тоже была превеселая физиономия. Он имел полное основание быть довольным переменой обстоятельств: доктор обращался с ним очень хорошо и защищал его от Ульрики Мальнер, которая постоянно покушалась отомстить перебежчику.
– Зельмы все еще нет, – сказал Бертрам, бросая нетерпеливый взгляд вверх на окна. – Очевидно, ей опять читают проповедь. Если через пять минут ее не будет, я пойду за ней.
– Ее золовка все еще интригует против помолвки, которой не сумела помешать, – заметил Эльрих.
– Если бы это касалось только меня, – засмеялся доктор, – пусть бы забавлялась; все равно это ей не поможет. Но она безбожно мучит мою невесту, так что я должен положить этому конец.
– Как же вы это сделаете?
– Очень просто: мы уедем.
– Вместе с Ульрикой Мальнер?
– Боже избави! Мы сдадим ее на пароход и отправим прямо в Мартинсфельд.
Эльрих с восторгом посмотрел на человека, который планировал такой геройский подвиг и, без сомнения, был в состоянии выполнить его.
– Однако пять минут прошло, я пойду, – сказал Бертрам, но ему не пришлось идти, потому что Зельма наконец появилась в сопровождении золовки.
Лицо последней, как всегда теперь, заставляло опасаться грозы. Она не удостоила заметить Эльриха, позволившего себе робко поклониться, оставаясь на приличном расстоянии, и направилась прямо к доктору. Но тот быстро прошел мимо нее навстречу своей невесте.
– Доброе утро, моя дорогая! С веселым праздником! – нежно проговорил он и, обняв ее, поцеловал.
Зельма ярко вспыхнула от счастливого смущения, а Ульрика, вздернув нос, негодующе заметила:
– Это неприлично!
– Что неприлично? – спокойно спросил доктор.
– То, что вы целуете Зельму среди сада и при людях.
– В Мартинсфельде это, действительно, было бы неприлично, – согласился Бертрам с серьезнейшим видом. – Но мы на берегах Нила, а у египтян было принято, чтобы жених при всех целовал невесту. Надо следовать местным обычаям.
Ульрика сочла унизительным для своего достоинства что-нибудь ответить; она только раскрыла свой зонтик, притом так порывисто, что он затрещал.
– Мне надо поговорить с вами, – сказала она. – Зельма знает о чем.
– Да, Адольф, Ульрика хочет предложить тебе один план, – сказала Зельма и, судя по ее испуганной физиономии, можно было заключить, что она очень боится этого плана.
– Я всецело к вашим услугам! – поклонился доктор. – Вы знаете, с каким особенным удовольствием я исполняю все ваши желания.
– Я не стану мешать, – сказал Эльрих, собираясь уйти.
Ульрика обратилась к Зельме обычным повелительным тоном:
– Ступай с ним; я хочу переговорить с доктором с глазу на глаз.
– Извините, моей невестой не командуют, – очень спокойно заявил Бертрам. – Если ты желаешь остаться, Зельма…
– Нет, я предпочитаю, чтобы ты поговорил с Ульрикой без меня, – торопливо сказала Зельма.
– Это – другое дело. Господин Эльрих, торжественно передаю мою невесту под вашу охрану! – И доктор, с шутливым видом подойдя к маленькому человечку прибавил шепотом: – Опять подеремся, как кошка с собакой. Пожалуйста, уведите Зельму подальше; она этого боится.
Эльрих кивнул головой. Он ничего не имел против этого рода охраны и чувствовал злорадное удовольствие при мысли о том, что его тиранка наткнулась на человека, способного дать ей сдачи. Он предложил Зельме пойти посмотреть, не идет ли пароход, который должен был прийти в этот день из Каира.
На террасе началась драка кошки с собакой. Ульрике понадобилось целых два дня для того, чтобы убедиться, что она не в силах помешать невестке вторично выйти замуж. Признать этот факт и то было уже невероятной уступкой.
– Итак, вы, кажется, продолжаете настаивать на помолвке? – начала она тоном судьи, желающего заставить обвиняемого сознаться.
– Кажется, что так, – подтвердил доктор, любезно придвигая ей стул.
– В таком случае нам придется потолковать. Надо многое принять во внимание.
– Ничего не надо принимать! Я женюсь на Зельме, вот и все. Ничего не может быть проще.
– Корабельным врачом? – саркастически спросила Ульрика.
– Почему же нет? Если с милым рай и в шалаше, то почему же ему не быть в пароходной каюте? Я лично не могу представить себе ничего идеальнее такого непрерывного свадебного путешествия.
– Вы хотите жить на пароходе и разъезжать с женой туда-сюда между двумя частями света? – воскликнула Ульрика, в негодовании вскакивая. – Если вы говорите серьезно…
– Успокойтесь, я шучу, – со смехом перебил ее Бертрам. – Разумеется, я выйду в отставку и начну практиковать где-нибудь в Германии. Вначале придется, конечно, поэкономничать, потому что у меня ничего нет, и я живу заработком, но Зельма не требовательна и будет чувствовать себя счастливой и в скромной обстановке.
Несколько секунд Ульрика озадаченно смотрела на Бертрама, но потом проговорила со свойственной ей бесцеремонностью:
– Что вы притворяетесь? Вы давным-давно знаете, что у Зельмы есть деньги.
– Нет, не знаю, – заявил доктор. – Я совсем забыл осведомиться об этом при помолвке, но в моих глазах это – не препятствие. Не бойтесь, мы из-за этого не разойдемся. Я все-таки беру Зельму.
– Прошу не балагурить! – крикнула Ульрика. – Мы говорим о серьезных вещах. Нечего корчить такую возмутительно веселую физиономию.
– Отчего же? Ведь я – жених! – возразил доктор так блаженно, что у старой девы вся кровь закипела.
– Зельма ничего не смыслит в денежных делах, поэтому я должна договориться с вами.
– Очень хорошо! Поговорим. Надеюсь, дело не запутанное?
– Нет, к сожалению, не запутанное, потому что покойный брат, конечно, не предполагал, чтобы его вдова вторично вышла замуж, иначе он принял бы меры.
– Каким образом? – спросил Бертрам с невозмутимым спокойствием. – Наши законы, безусловно, разрешают вторичный брак.
– Это я и без вас знаю, – проворчала старая дева. – Но в таком случае брат лишил бы жену наследства. Теперь же он умер, не оставив завещания, и имущество разделено между нами двумя. Конечно, я одна обладала им и, раз навсегда говорю вам, я удержу Мартинсфельд за собой и не уступлю хозяйства.
– Совершенно согласен! Я не знал бы, что делать с Мартинсфельдом, а Зельма абсолютно не расположена к сельскому хозяйству.
– Еще бы! Со своим жеманством и слабостью она никогда не годилась на это, – презрительно сказала Ульрика, несколько смягченная, однако, ответом, который вполне согласовывался с ее желаниями. – Теперь перейдем к моему плану. Вы хотите начать практиковать. Приезжайте в Мартинсфельд. Нам нужен врач. Ближайший город в двух часах езды, да и то старик-доктор, живущий там, уже не может справляться с деревенской практикой. Вы могли бы жить в Мартинсфельде…
– И все осталось бы по-старому! Это была бы чудесная совместная жизнь, чистая идиллия! Я глубоко тронут вашей привязанностью к моей невесте; она так сильна, что вы готовы взять даже меня в придачу! Зельма тоже будет тронута, но… мы с благодарностью отказываемся!
– Вы не хотите? – вскрикнула Ульрика и стукнула зонтиком о пол.
– Жить под вашим скипетром? Нет, я предпочитаю сам командовать в своем доме.
Ульрика вскочила. Ее последняя попытка удержать за собой власть потерпела неудачу.
– Значит, переговоры окончены, – коротко сказала она. – Вы получите отчет о моем управлении имуществом Зельмы. Но при данных обстоятельствах у меня нет ни малейшей охоты оставаться здесь и запускать хозяйство. Если Зельма настолько здорова, что может выйти замуж, то она вынесет и наш климат. Я не намерена еще несколько месяцев жить в этой отвратительной пустыне.
– Да это и не понадобится, потому что мы уезжаем с первым же пароходом.
Ульрика, собравшаяся было уходить, точно приросла к полу.
– Кто уезжает?
– Я со своей невестой. Зельма, действительно, здорова, но я считаю крайне необходимым, чтобы она для окончательного укрепления провела в Египте всю зиму. Я отвезу ее в Каир, к моему коллеге Вальтеру, жена которого была так любезна, что предложила мне приютить у себя мою невесту до весны, а весной я приеду, и мы немедленно обвенчаемся.
Это была горькая минута для женщины, привыкшей к неограниченной власти; ей давали понять, что она лишняя. Она пустила в ход свой последний козырь, пригрозив отъездом, и вдруг оказалось, что, уедет ли она или останется, никому от этого ни тепло ни холодно.
– В Каир! К доктору Вальтеру? – воскликнула она. – Откуда же вы знаете, что предлагает его жена? Ведь ваше письмо не могло даже еще быть отправлено.
– Письма и не нужно, – последовал спокойный ответ. – Я пошлю только телеграмму, чтобы предупредить о нашем приезде; обо всем остальном мы условились заранее.
– Что значит «заранее»? Неужели, прежде чем вы…
– Прежде чем я приехал в Луксор, совершенно верно. Я ехал с определенным намерением получить руку Зельмы и надеялся на взаимность с ее стороны, а потому заранее обо всем подумал.
У Ульрики захватило дыхание.
– Это уже слишком! Это неслыханно! Это… Вы… вы…
– Пожалуйста, не делайте мне комплиментов, я их не заслуживаю, – скромно уклонился доктор от похвал старой девы. – Итак, вы видите, нет никакого основания, чтобы вы дольше оставались в Египте. Поезжайте с Богом!.. А теперь позвольте мне пойти к моей невесте и сообщить ей, что мы с вами пришли к полюбовному соглашению.
Он поклонился и ушел, а Ульрика осталась стоять на месте, точно окаменелая.
Доктор нашел свою невесту в обществе Эльриха и Эрвальда. Последний явно силился казаться веселым, но его лицо было омрачено и веселость производила впечатление деланной. Зельма встретила жениха тревожным взглядом.
– Поговорили? – робко спросила она.
Доктор улыбнулся и взял ее под руку.
– Поговорили. Вообразите, господа, фрейлейн Мальнер любезно предложила мне жить с женой у нее в Мартинсфельде. Что вы на это скажете?
– Боже вас сохрани! – воскликнул Эльрих с таким ужасом, что двое других расхохотались.
– Я отказался с умилением и благодарностью, – продолжал Бертрам, – и заодно уже объявил, что мы уезжаем. Но где же пароход? Все еще не видно?
– Все еще, – с нетерпением сказал Рейнгард. – Сегодня на нем приедут наши люди, и именно сегодня он запаздывает. До последней минуты задержки!
– Вам так не терпится поскорее отвернуться от постылой культуры и отправиться в дикие страны к львам и тиграм? – со смехом спросил доктор. – А вот мы ничего не имеем против того, чтобы вернуться к культуре. Правда, Зельма?
В это время показалась старуха-негритянка, очевидно, искавшая кого-то; завидев Эрвальда, она направилась к нему с раболепной миной. Он посмотрел на нее с удивлением и спросил по-арабски:
– Что тебе надо, Фатьма?
Фатьма ответила на том же языке и, вынув из-за пазухи письмо, передала его молодому человеку. Он быстро отошел с ней в сторону, пробежал письмо и дал ответ на словах. Фатьма ушла, а Рейнгард вернулся к своим.
– Что за таинственное послание? – пошутил доктор. – Эрвальд, Эрвальд! Боюсь, что мой пример подействовал на вас заразительно.
Рейнгард засмеялся, но ответил с некоторым раздражением:
– Как раз было бы кстати накануне отъезда! Записка Зоннеку, я ответил за него.
– Пароход идет! – сказал Эльрих, наводя бинокль на показавшееся судно.
– Наконец-то! – отозвался Рейнгард. – А вот и Зоннек.
Он быстро пошел к террасе навстречу Зоннеку, который только что вернулся от Осмара. Обменявшись несколькими словами, они вместе пошли на берег ждать плавно приближавшийся пароход.
15
Настал вечер, и оживление, которое вносили в Луксор иностранцы, съехавшиеся из разных частей света, мало-помалу стихло. Гостиницы были безмолвны, с запертыми воротами, а в арабской деревне в такой поздний час все замерло. Через спящее селение быстрой, твердой походкой шла высокая, темная фигура; она свернула на дорогу к развалинам луксорского храма, и когда вышла из тени, отбрасываемой стеной, то яркий лунный свет упал на лицо Рейнгарда Эрвальда.
На высоком берегу Нила он невольно остановился, привлеченный открывшимся перед ним видом. Было светло как днем, и в могучих кронах пальм был отчетливо виден каждый лист.
Это было то место, с которого Рейнгард в знойный полуденный час наблюдал таинственное воздушное видение. Теперь обширный ландшафт тонул в бледном сиянии ночного светила, в котором расплывались и таяли все краски и очертания, а над пустыней стоял как бы сотканный из лучей месяца серебристый туман, заполнявший всю даль голубоватыми мерцающими волнами.
Глаза Рейнгарда не отрывались от этого тумана. Завтра! Завтра наконец подымется эта завеса, перед ним откроется даль со всеми чудесами и страхами сказочного мира из «Тысячи и одной ночи». Но почему-то в эту минуту в душе молодого человека проснулось воспоминание о далеком севере, о погребенной под снегом родине, где над горами и долинами неслись теперь звуки колоколов, а с этим воспоминанием было неразрывно и воспоминание о блестящих синих детских глазах, смотревших с восторгом и изумлением на игру волшебных образов пустыни. Рейнгард видел эти глаза перед собой так ясно, точно ребенок стоял тут, с ним рядом.
Он вздрогнул и опомнился. Как глупо предаваться здесь мечтам, когда его ждут! Он быстро пошел дальше.
В развалинах храма царило глубокое уединение; шаги на мягком песке были едва слышны. Рейнгард вошел в обширный передний двор, озаренный луной, и оглянулся вокруг. Никого не было видно; он был один. Эрвальд медленно перешел на другую сторону и остановился в тени колонны, откуда мог видеть вход. Минута проходила за минутой, прошло четверть часа; молодой человек нетерпеливо постукивал ногой о землю, но в его нетерпении не было ничего похожего на томительное, полное надежды ожидание влюбленного. Мрачность его лица не рассеялась; не похоже было, чтобы он пришел на зов с радостью.
Наконец между колоннами у входа показалась женская фигура, закутанная в восточный бурнус из белого кашемира с капюшоном, низко надвинутым на лоб. Рейнгард поспешно пошел ей навстречу, и через минуту трепещущая девушка прижалась к нему, как бы ища у него защиты.
– Как вы могли решиться на это, Зинаида? – тихо сказал он.
Девушка, очевидно, ожидала иного приема. Пораженная, почти растерявшись, она посмотрела на него. Это ведь походило на упрек!
– Нам не оставили выбора, – сказала она, еще задыхаясь от быстрой ходьбы. – Я умоляла Зоннека дать нам возможность увидеться – он отказался, не хотел даже передать вам письмо, а я знала, что вы ждете…
– Нет, – мрачно перебил ее Рейнгард, – я ничего больше не ждал после того, что было вчера.
– Не ждали? Значит, вы уехали бы, не простившись, не повидавшись со мной? Не может быть, Рейнгард!
– Пеняйте на тех, кто сделал невозможным для меня прощание с вами, – жестко сказал Эрвальд: – Неужели вы думали, что я приду в дом, из которого меня выгнали?
– Нет, я этого не думала, – горячо заговорила Зинаида, – но надеялась получить от вас весть через Зоннека. Он ничего не принес мне, ни одного слова. Я напрасно ждала до полудня; тогда я схватилась за последнее средство и послала к вам Фатьму с письмом. Я знала, что вы придете на мой зов.
– На ваш зов – да. Но вам не следовало назначать это место и это время: нас могут застать здесь. Приезжие часто посещают развалины в лунные ночи. Что, если вас увидят?
– Я не думала об этом, когда шла сюда, – сказала Зинаида с упреком, который не в силах была скрыть, но Рейнгард серьезно возразил:
– В таком случае я обязан об этом подумать за вас. Здесь нельзя оставаться; здесь светло как днем, и всякий, кто зайдет, сейчас же увидит вас. Пойдемте, Зинаида!
Он повел девушку к колоннаде, в глубокую тень. Зинаида пошла за ним, но на нее точно пахнуло ледяным холодом. Она в смертельной тоске ждала минуты, когда можно будет уйти из дома незамеченной, она бежала сюда, точно за нею гнались, думая, что Рейнгард бросится ей навстречу, бурно прижмет к своей груди, осыплет ее выражениями благодарности за такое доказательство ее любви, а он… Правда, он обвил ее рукой, но только для того, чтобы оградить ее, он заботился о том, чтобы укрыть ее от чужого взора, у него не было для нее ни одного нежного слова.
Зинаиде показалась почти оскорблением эта забота о ее репутации, эта осторожность со стороны человека, вообще не знавшего осторожности. Как он мог в эту минуту думать о чем-нибудь, кроме того, что он видит ее! Ей не было дела до мира, зачем же он думал о нем? И он все еще держался холодного «вы» и этим принуждал и ее к тому же. Ведь вчера, в ту блаженную минуту, когда ее голова лежала у него на груди, она услышала от него первое «ты»!..
Ни он, ни она не говорили. Во втором дворе храма Рейнгард остановился; здесь они были достаточно далеко от входа и могли не бояться, что их увидят. Кругом поднимался лес колонн; между ними высились исполинские каменные изваяния древних богов и статуи фараонов; белый свет заливал все вокруг. В храме стояла глубокая тишина; ухо не могло уловить ни одного звука, и тем не менее чудилось какое-то таинственное движение вокруг, и каменные изваяния казались живыми; они точно шевелились в этом белом свете.
Рейнгард первый прервал молчание. Очевидно, он почувствовал, как подействовала его встреча на Зинаиду, потому что в его голосе слышалась просьба о прощении.
– Благодарю вас, Зинаида, за то, что вы дали мне возможность проститься. Мое предложение было принято так, что я не мог и не должен был требовать свидания. Вы сами должны это понимать.
Зинаида не понимала этого, но довольно было его мягкого, просительного тона, чтобы обезоружить ее. Отец был прав: она была вся во власти этого человека. Стоило ему выказать ей любовь, и вся ее душа устремилась к нему.
– Вы чувствуете себя оскорбленным, – тихо сказала она. – Я вполне понимаю это и могу сказать только, что и мне так же тяжело, что я всей душой страдаю вместе с вами. Оттого я и пришла, и…
Она не окончила; ее глаза с боязливым вопросом старались встретиться с его глазами.
– И мы должны проститься, – договорил он.
– Сегодня же, Рейнгард? Я думала – завтра.
– Это невозможно. Наши люди сегодня, наконец, прибыли, и мы не можем больше терять ни одного дня. Мы выезжаем завтра на рассвете, и у меня не будет свободной ни минуты. Выступление вроде нашего, с целым караваном, не может не привлечь к себе внимания, все жильцы гостиницы соберутся для проводов, весь Луксор сбежится; ведь это – событие для деревни.
Зинаида сдвинула назад капюшон, закрывавший ее голову. Луна ярко осветила ее лицо; оно было бледнее обычного, но на нем было почти торжество.
– Я знаю и не хочу видеть вас наедине, Рейнгард. Отец думает, что ваш отъезд означает для нас разлуку, а он, напротив, соединит нас, – сказала Зинаида.
Эрвальд посмотрел на нее с недоумением.
– Я не понимаю вас. Что вы собираетесь делать?
– Я все сделаю ради тебя! – страстно воскликнула она. – Запрещение отца не оторвет меня от тебя; ты найдешь меня достойной себя! Завтра утром я буду там и прощусь с тобой при всех; все узнают, что мы помолвлены, и ты заключишь меня в объятия, как свою невесту. Потом я пойду к отцу и скажу ему, что сделала; тогда он уже не разлучит нас. – Молодая девушка пылала торжеством и, увлеченная своим смелым планом, не замечала молчания Рейнгарда. Счастливая, победоносная улыбка играла на ее губах, и она продолжала несколько тише, но с горячим чувством: – Ты видишь, нам нет надобности так трусливо прятаться от посторонних глаз; если нас застанут здесь, то лишь узнают сегодня то, что будет известно завтра всем, и всякий признает за женихом и невестой право прогуляться вместе в последний вечер перед разлукой.
Рейнгард все еще молчал. Только теперь он спросил с расстановкой:
– А господин фон Осмар?
– Отец согласится, должен будет согласиться, когда я сделаю это; ему не останется ничего другого.
– О, да, он согласится, – сказал Эрвальд резко и с горечью, – но от всей души будет проклинать авантюриста, который был настолько ловок, что сумел в последнюю минуту завладеть своей жертвой. Неужели я должен напрашиваться на то, чтобы мне еще раз сказали это?
– Рейнгард!
– Нет, видит Бог, я этого не сделаю! Довольно с меня и одного раза!
Он порывисто отвернулся.
Зинаида утратила всякое мужество. Она ни минуты не сомневалась, что любимый ею человек встретит со страстным восторгом ее план, который непременно должен был привести к цели, и вдруг он так принял его! Опять ледяная рука сжала ее горячо бьющееся сердце.
– Ты думаешь лишь о том, что тебе нанесли оскорбление, – сказала она дрожащим голосом. – Неужели наша любовь ничего не значит для тебя в сравнении с этим? Я ведь отдаю тебе все, всю свою жизнь! Тебе мало этого?
Рейнгард обернулся. Он увидел страдание на ее прекрасном лице, горячие слезы в темных глазах и почувствовал жгучее раскаяние; он схватил руки молодой девушки и прижал их к губам.
– Прости! Я неблагодарен и не заслуживаю твоей любви! Я чувствую все величие жертвы, которую ты хочешь принести мне, но… не могу принять ее!
Зинаида вздрогнула. Ее глаза со смертельным испугом остановились на его лице.
– Ты хочешь, чтобы я, уехав теперь, оставил тебя одну вести борьбу, в которой я не буду в состоянии тебе помочь? Ты хочешь, чтобы я примирился с тем, что тебе будут ежедневно внушать позорные подозрения относительно меня, в то время как я буду далеко? А когда я вернусь… В этой экспедиции я могу сделать себе имя, приобрести положение, но богатства и дворянского герба я не добуду, а твой отец требует их от претендента на твою руку. Если мы и вынудим его теперь согласиться, я, как был, так и останусь для него авантюристом, наметившим себе жертвой богатую наследницу.
– Опять эти несчастные слова! – с отчаянием воскликнула Зинаида. – Неужели ты не можешь забыть их?
– Нет, – угрюмо ответил Эрвальд.
– Даже ради меня? Ведь отец не думал того, что говорил; он сказал это лишь для того, чтобы разлучить нас. Рейнгард, ради меня!
– Нет, Зинаида, я не могу.
– В таком случае ты не любишь меня! – воскликнула она вне себя. – Ты никогда не любил меня!
– Неужели я должен ради своей любви терпеть унижения? – спросил он жестким голосом. – Если бы я мог вырвать тебя из твоего окружения и взять с собой, я попробовал бы подвергнуть твою любовь испытанию; но ты знаешь, что это невозможно, а в дом твоего отца я не войду никогда, даже через много лет. Я ненавижу его, потому что он нанес мне оскорбление, за которое я не могу отомстить. Он – твой отец; вини его, а не меня; своими словами он вынес приговор нашей любви.
Зинаида невольно отшатнулась при этой вспышке безграничной ненависти, предметом которой был ее отец, до сих пор обожавший ее. Она видела, что любовь бессильна против этой ненависти, но чувствовала также, что истинная любовь говорила бы другим языком.
Колоссальные каменные изваяния, облитые ярким лунным светом, хмуро и неподвижно смотрели на двух людей, пришедших со своим счастьем и страданиями в это древнее святилище, где давно умолкла всякая жизнь; и опять казалось, будто по ним пробегает какой-то таинственный трепет. Может быть, это было дыхание ветра, залетавшего сюда из пустыни или с Нила и замиравшего здесь, только во дворе древнего храма слышались шепот и вздохи. Может быть, то был отзвук песни, старой, как само человечество, раздавшейся уже тогда, когда люди еще преклоняли колени перед этими изображениями, и теперь доносившейся до детей настоящего, песни о разлуке и прощанье навсегда.
Наступила долгая, тягостная пауза. Зинаида прислонилась к подножию статуи Рамзеса; она была бледна как смерть, когда медленно повернула лицо к Рейнгарду, мрачно смотревшему в землю, и тихо спросила:
– Значит… ты отказываешься от меня?
– Нет, – глухо возразил он. – Но спроси самое себя, какие могут быть отношения между мной и твоим отцом?
– Моим отцом! – повторила она с безграничной горечью. – Ну да, он разлучил нас, но я все-таки нашла дорогу к тебе и указываю тебе путь, который, несмотря ни на что, привел бы нас друг к другу. Но… ты не хочешь идти по нему!
– Ты несправедлива ко мне! – с жаром возразил Рейнгард. – Повторяю, я не имею права принять твою жертву из-за тебя же самой.
– Если бы ты любил меня, ты принял бы эту жертву с такой же радостью, с какой я приношу ее тебе; ты не стал бы рассуждать и сомневаться. Ты отказываешься, значит, мы должны расстаться.
Эрвальд боролся с собой; ему нелегко было отказаться от прелестной девушки, так безгранично любившей его. Еще раз он стоял на распутье. Одно горячее, от души сказанное слово любви, раскрытые объятия – и девушка, несмотря ни на что, была бы его; глаза, с такой боязнью устремленные на него, казалось, молили его об этом слове, но оно не было произнесено; гнев оказался сильнее любви.
– Да, должны, – мрачно сказал он наконец. – Судьба неумолимо разлучает нас навсегда.
Зинаида выпрямилась. Ее губы еще дрожали, но глубоко уязвленная гордость высоко подняла голову, когда, этот человек, всегда все бравший с боя, так спокойно покорился «судьбе», с которой она была готова бороться.
– Так прощай! – беззвучно сказала она.
Рейнгард привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
– Прощай, Зинаида! Прости, что я вмешался в твою жизнь и принес тебе горе. Я никогда тебя не забуду!
Молодая девушка, не отвечая, высвободилась из его объятий и пошла. Может быть, она надеялась, что он бросится за ней, удержит ее, но он не двигался с места и смотрел ей вслед. Он видел, как ее белая фигура прошла через двор, войдя в широкую полосу лунного света, озарявшего колонны, и исчезла в тени этих колонн. Неужели, действительно, это уходило его счастье? Неужели он оттолкнул его от себя?
Рейнгард остался один с неподвижными каменными гигантами, и опять в стенах храма пронесся шепот, как бы слетавший с призрачных уст, но в нем не было ответа на его вопрос.
