Элизабет Вернер
Мираж
18
Профессор Гельмрейх поселился в Кронсберге около четырнадцати лет тому назад, когда это был еще незначительный городок. Он провел здесь лето ради укрепления здоровья горным воздухом, а осенью уже купил Бурггейм, который в то время продавался.
Десять лет тому назад он взял к себе внучку, но приезд восьмилетнего ребенка не внес никаких перемен в его отшельнические привычки. Девочка была осуждена на тот же образ жизни, какой вел ее дед, и была совершенно лишена общества сверстниц.
Гельмрейх сам учил ее, чтобы оградить от контактов с другими детьми в школе. Так росла маленькая Эльза в старом, мрачном доме, без подруг, без детских радостей, в обществе старого, сурового чудака-деда.
Когда Зоннек, расставшись с Бертрамом, подошел к воротам Бурггейма, в саду раздался яростный лай; примчавшаяся громадная собака, грозно поднявшись на задние лапы, уперлась передними в решетку, не позволяя посетителю войти.
– Тише, Вотан! Это – я! – крикнул гость.
При звуке знакомого голоса лай Вотана перешел в радостный визг. Это была великолепная собака гигантского роста и, очевидно, гигантской силы; ее густая темно-серая шерсть была разрисована черными полосами, мощная голова, украшенная настоящей гривой, напоминала волчью. Только что так сердито лаявший цербер теперь ласково увивался вокруг гостя, махая хвостом, и проводил его до самого дома.
Лай привлек второго сторожа; внизу каменной лестницы появился коренастый старик в парусиновой куртке, с загрубелой угрюмой физиономией; по-видимому, он был весьма не прочь пустить в дело против пришельца тяжелую лопату, бывшую у него в руках. Однако, когда он увидел, кто пришел, его хмурое лицо немножко просветлело. Он снял шляпу и пробурчал: «Здравствуйте!», потом отступил в сторону, пропуская гостя, и торопливо отправился запирать ворота. Зоннек невольно улыбнулся, и он не был избавлен от «инстанций».
Профессор сидел в своем кабинете, такой же большой и такой же мрачной комнате, как гостиная по другую сторону коридора. Здесь всюду были книги; полки занимали все стены до самого потолка, не оставляя места ни для чего другого. У окна стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, а перед ним – кожаное кресло. Против этого окна часть ветвей на елях была срезана, чтобы было светлее для работы, зато перед другими окнами деревья разрослись так густо, что в комнате стоял полумрак.
Профессор сидел в кресле, а против него на низенькой скамейке помещалась молоденькая девушка; она читала ему вслух, но при входе гостя тотчас встала.
– Здравствуйте, фрейлейн Эльза, – сказал Зоннек, протягивая ей руку. – Как поживаете, профессор? Я слышал, не совсем хорошо? Я только что встретил нашего славного доктора.
– Да, он опять мучил меня своими предписаниями да приказаниями, – проворчал профессор. – Помочь мне он, конечно, не может. Садитесь, Лотарь! Можешь идти, Эльза.
– Сначала я подам тебе вино, дедушка, – напомнила ему молодая девушка.
– Оставь меня в покое! Я не хочу вина.
– Но доктор поручил мне…
– Черт бы побрал его! Говорю тебе – не хочу!
Эльза замолчала и, как бы ища помощи, посмотрела на Зоннека; тот не колеблясь вмешался.
– Я думаю, вам хочется иметь силы для работы, чтобы продолжать свой большой труд, – спокойно сказал он – В вашем возрасте без подкрепляющих средств не обойдешься; вы сами это понимаете.
– Бертрам запретил мне работу, – сердито возразил Гельмрейх, которого визит доктора привел в отвратительное расположение духа.
– Не запретил, а только ограничил. И в этом он совершенно прав. Берите пример с меня. Вы думаете, мне легко, при моей непривычке беречься, подчиняться докторским предписаниям, но я считаюсь с необходимостью, и все мы должны с ней считаться.
Спокойный, уверенный тон Зоннека произвел впечатление на упрямого старика.
– Ну, пожалуй, давай вино!
Эльза подошла к столику у другого окна и налила из графина в стакан крепкого темного вина. Зоннек следил за движениями молодой девушки, которую когда-то держал на руках ребенком, а теперь увидел через десять лет взрослой.
В этой высокой, стройной девушке не было ни одной черты, напоминающей маленькую жизнерадостную девочку, которая умела так обворожительно ласкаться и так вспыхивать гневом и упорством, когда ее сердили. Эльза фон Бернрид была красавицей; то, что тогда таилось в бутоне, теперь развернулось во всей прелести юности и свежести, но в ее внешности было что-то странно холодное, серьезное, и молодое личико имело почти суровое выражение. А между тем этой девушке было всего лишь восемнадцать лет.
Белокурые волосы были разделены пробором на две стороны и заплетены в две тяжелые, отливающие золотом, косы, которые обвивали голову, образуя как бы корону. Но это было единственное украшение девушки, потому что и серое домашнее платье, и гладкий белый передник были просты до крайности. Все движения Эльзы, при всей своей грации, поражали каким-то однообразием, размеренностью; ее удивительная молчаливость и сдержанность дополняли впечатление чего-то странного, находившегося в полном противоречии с ее красотой и молодостью.
Она поднесла налитый стакан деду, тот взял его с отвращением и коротко и повелительно повторил приказание:
– Ступай! Мы хотим быть одни.
Эльза молча повиновалась. Она, видимо, привыкла к такому обращению. Зоннек проводил ее глазами и сказал вполголоса:
– Вы воспитали себе очень покорную внучку, профессор.
– Да, но чего мне это стоило! – хладнокровно ответил Гельмрейх. – Вы не можете себе представить, сколько мне было хлопот вначале с этой избалованной девочкой, привыкшей все делать по-своему и понятия не имевшей о том, что значит послушание! При всяком удобном случае она выказывала упорство и страстность, с которыми не было слада. Я справился с ней, но мне пришлось прибегнуть к самым крайним средствам… Вы опять хмуритесь, Лотарь! Я давно знаю, что вы считаете мой метод воспитания жестокостью; вы довольно часто давали мне это понять. Но я знаю по опыту, что будет, когда ребенка балуют и боготворят, когда исполняют каждое его желание и дают ему полную свободу. Я больно поплатился за это; результатом этого были несчастье и позор.
– Позора вы не видели от своей дочери; родители Эльзы были в законном браке, – твердо сказал Зоннек. – Они обвенчались, хотя и без благословения отца.
Гельмрейх захохотал жестко и презрительно.
– Да, без благословения отца! Это значит, что она бежала со своим возлюбленным, и весь университет показывал потом пальцем на своего ректора, которого осрамила родная дочь. Лучше молчите! Я и теперь еще не в состоянии вспоминать об этом и не хочу вторично переживать такую историю. Потому-то я и воспитал Эльзу так, а не иначе.
– И при этом сломали ее истинную натуру. Впрочем, вы именно этого и хотели.
– Совершенно верно! Именно этого я и хотел, потому что это для Эльзы – величайшее благодеяние. Я слишком хорошо знаю, от кого она получила эту «натуру», это строптивое своеволие, эту не знающую меры страстность, возмущающуюся против всяких ограничений и обязанностей. В восьмилетней девочке уже сказывалась кровь отца, этого негодяя, укравшего у меня дочь…
– Людвиг фон Бернрид уже десять лет в могиле – оставьте его в покое! – серьезно остановил его Лотарь.
Тем не менее раздраженный старик продолжал с язвительной насмешкой:
– Вы, наверно, горько оплакивали своего закадычного друга, а ведь он и вас надул, когда вы устроили ему это свидание. Лотарь, этого я вам и до сего дня не простил!
– Я был уверен, что речь шла о прощании, Бернрид дал мне слово.
– И нарушил его! Бесчестный мерзавец!
Зоннек вдруг встал и подошел к нему.
– Довольно, профессор, если вы не хотите выгнать меня! То обстоятельство, что Людвиг нарушил слово, было для меня жестоким ударом; это было мне тяжелее, чем ваши упреки, но он искупил свою вину своей разбитой жизнью и горьким смертным часом. Смерть загладила его преступление, и я не допущу, чтобы вы еще и в могиле позорили его.
Зоннек говорил так решительно, что озлобленный старик замолчал и угрюмо откинулся на спинку кресла.
– Оставим воспоминания, – пробурчал он. – Вы знаете, я их не выношу.
– Разве я их вызвал? Вы сами терзаете себя ими. Оставим этот разговор! Вы еще вчера хотели о чем-то поговорить со мной, только вам слишком нездоровилось.
– Да, и вчерашний припадок показал мне, что я не должен терять время, если хочу сделать распоряжения; мои дни сочтены.
– Доктор полагает, что вам не угрожает опасность, – возразил Зоннек, снова садясь.
Профессор презрительно пожал плечами.
– Он и мне сказал то же, должно быть, чтобы утешить меня. Смешно! Как будто большое удовольствие в продолжение еще нескольких лет влачить это жалкое, немощное тело! А что касается самой жизни, этого подлого существования, доставляющего только горе и лишения, то я уже двадцать лет сыт ею по горло. Я желал бы только закончить свой последний труд; на это довольно нескольких месяцев, а там пусть приходит конец, и чем скорее, тем лучше.
В словах старика было столько суровой горечи, что в его презрении к жизни невозможно было сомневаться. Лотарь давно знал это и давно отказался от возражений. И теперь он только заметил с упреком:
– А ваша внучка?
– Эльза? О ней-то я и хотел поговорить с вами. Бурггейм все-таки стоит чего-нибудь, особенно с тех пор, как знаменитый мировой курорт начал шириться во все стороны. Мое владение не заложено, и если продать его после моей смерти, то Эльза будет обеспечена, хотя и скромно. Но куда девать девочку? Я больше ни с кем не знаюсь и порвал все связи.
Зоннек слушал молча, не перебивая его.
– Хотите поручить Эльзу мне? – спокойно спросил он.
– Вам? – Гельмрейх посмотрел на него с удивлением. – Но ведь вы опять уедете в Африку, как только поправитесь?
– Нет, я решил остаться в Германии, хотя это – не добровольное решение. Бертрам объяснил мне, что я должен избегать тропического климата, если хочу жить и быть здоровым. Я не богат, но все-таки располагаю достаточными средствами, чтобы прожить независимо. Я поселюсь где-нибудь в Германии.
Мрачное лицо профессора все больше прояснялось по мере того, как говорил Зоннек, и под конец он с необычайной живостью выпрямился в кресле.
– Вы снимаете бремя с моей души, Лотарь! На такой исход я никак не рассчитывал. Теперь я, умирая, передам все в ваши руки и сделаю вас опекуном Эльзы. Вы достаточно стары, чтобы быть ей отцом. Ну, не пугайтесь, я говорю не в буквальном смысле; я никогда не потребую, чтобы вы взяли на себя такую обузу.
Действительно, Лотарь сделал невольное протестующее движение при слове «отец», но потом по его лицу пробежала улыбка.
– Обузу! – повторил он вполголоса. – Вы в самом деле считаете Эльзу обузой?
– Девушка – всегда обуза! – жестко проговорил Гельмрейх. – Вы думаете, мне легко было в мои годы принять в дом ребенка, подрастающую девушку, да еще играть при ней роль воспитателя? Я должен был сделать это волей-неволей, потому что, как-никак, а воспитать девочку надо было. Но от вас, разумеется, никто не потребует жертв; вы должны будете только пристроить Эльзу в какой-нибудь тихой, скромной семье. Я сейчас же сделаю приписку к завещанию относительно вашего опекунства и дам вам неограниченные полномочия; вот и дело с концом!
В словах профессора не было и следа сердечности или действительной заботы о внучке; они ясно показывали, что он в самом деле смотрит на нее как на обузу. Он, очевидно, был рад, что отделался от хлопот, которые скорее сердили его, чем беспокоили.
Зоннек резко встал и с почти нескрываемым недовольством ответил:
– Вы довольно бессердечно относитесь к своей внучке, профессор! Ей все время приходится расплачиваться за то, что она – дочь своего отца.
– Покорнейше прошу без нравоучений! Я их не желаю! – с раздражением крикнул Гельмрейх, но тотчас сдержался и продолжал уже мягче. – Неужели вы уже уходите? Я хотел прочесть вам одно место из последней главы.
– Потом… если позволите. Мне надо поговорить с Эльзой.
– О чем это? – проворчал профессор. – Пожалуй, опять о режиме, который изобрел для меня этот Бертрам? Не переношу я этого человека, вечно считающего себя правым.
Лотарь ничего не ответил и направился к двери, коротко проговорив:
– До свиданья!
Гельмрейх взял перо и принялся за просмотр рукописи, лежавшей перед ним на столе.
Эльза сидела в гостиной у окна с работой. Лотарь остановился на пороге и с минуту смотрел на нее. Сегодня, в пасмурный, дождливый день, здесь было еще темнее и неуютнее, чем обычно; единственным светлым пятном была белокурая головка девушки, склоненная над работой.
– Сидите, сидите, Эльза! – сказал Зоннек, быстро подходя, потому что она собиралась встать. – Мне надо поговорить с вами о серьезных вещах. Вы согласны выслушать меня?
Эльза взглянула на него с удивлением; она не привыкла, чтобы с ней о чем-нибудь говорили, а еще менее привыкла к тому, чтобы ее спрашивали, хочет ли она слушать. Но она не выразила ни малейшего любопытства, а только утвердительно наклонила голову и молча стала ждать объяснения.
Однако прошло несколько секунд, прежде чем Зоннек заговорил. Человек, изъездивший полмира и имевший дело с самыми разнообразными и самыми высокопоставленными людьми, здесь странно робел; он не знал, как приступить к разговору. Яркая краска на его лице, неуверенный звук голоса выдавали с трудом сдерживаемое волнение, когда он, наконец, начал:
– Ваш дедушка очень плохо чувствует себя в последнее время, и вам достается от этого, не правда ли? Надо помнить, что он болен, а больной человек невольно мучит окружающих, даже тех, кого любит.
– Дедушка не любит меня, – жестко сказала молодая девушка.
– Эльза!
– Нет, он никогда не любил меня, и тогда не любил, когда я приехала к нему маленьким ребенком, а мой отец…
Она вдруг замолчала и сжала губы, точно последнее слово нечаянно сорвалось у нее с языка.
– Продолжайте же, – сказал Зоннек после некоторой паузы.
Девушка молчала и низко наклонилась над работой.
– Вы начали говорить о своем отце, Эльза. Вы помните его?
– Нет. Иногда мне кажется, что я вижу перед собой его лицо, но точно сквозь туман, и, когда я стараюсь рассмотреть его, оно окончательно расплывается. Мне не позволяли говорить о папе и расспрашивать о нем; дедушка всегда бранил меня и наказывал за это.
– Наказывал? За то, что дочь спрашивает об отце? Это… – На языке у Лотаря вертелось резкое словцо, но он сдержался; не мог же он осуждать старого тирана перед внучкой, и потому он серьезно сказал: – Со мной вы можете говорить о нем, Эльза! Я был дружен в молодости с вашим отцом, очень любил его и был при нем, когда он умирал. Жизнь в последние годы принесла ему много горького, и только одно еще удерживало его на земле – дочь, которую он оставлял одинокой, без друзей. Я не мог снять с его души эту тяжкую заботу; у меня не было своего дома, и я собирался в то время в экспедицию в центральную Африку на несколько лет. Мне было это очень больно.
Эльза приложила руку ко лбу, точно стараясь что-то вспомнить, но, очевидно, это ей не удавалось. Она тихо спросила:
– Папа давно умер, очень давно, не правда ли?
– Десять лет тому назад, а через два месяца вас увезли в Европу. Неужели вы забыли большой город в Африке, красивую молодую даму, к которой я отвез вас после смерти отца, широкий, могучий Нил с его пальмами и пустыней вдали? Вам ведь было около восьми лет; в эти годы ребенок обычно запоминает полученные впечатления.
Молодая девушка слушала внимательно, но это было внимание, с которым слушают незнакомую чудесную сказку; слова Зоннека, очевидно, не затрагивали ни одной струны в ее душе.
– Я, вероятно, помнила это, когда приехала сюда, – ответила она, как будто оправдываясь, – по крайней мере, так говорит доктор Бертрам. Но потом я была долго и серьезно больна, и когда выздоровела, то все забыла, все.
В ее голосе не слышно было ни горечи, ни жалобы; он был равнодушен. Зоннек подавил вздох.
– Так не будем говорить об этом, – сказал он. – Ваш дедушка не терпит воспоминаний, и мы имеем полное основание щадить его. Вы давно знаете, Эльза, что он серьезно болен, и если болезнь и не грозит сиюминутной опасностью, то он сам лучше всех знает, что ему уже недолго жить. Он только что говорил со мной об этом и выразил желание передать вас после своей смерти на мое попечение. Вы согласны?
Точно луч света озарил лицо девушки, и она ответила без всяких колебаний:
– О, конечно! Вы всегда были так добры ко мне.
Лотарь взял ее руку, крепко сжал ее и слегка дрожащим голосом продолжал:
– А если бы я захотел удержать за собой это право на всю жизнь? Если бы я теперь сказал вам то, что не мог сказать тогда, когда взял на руки маленькую сиротку с груди умершего отца: «Приди в мои объятия! Я буду охранять тебя и лелеять до последнего вздоха. Ты будешь моим счастьем, солнечным лучом в моем доме; все, что у меня есть, будет твоим»? Что ответили бы вы на это, Эльза?
Девушка слушала, затаив дыхание, но ответила вполне спокойно и серьезно:
– Конечно, я была бы очень благодарна вам и всеми силами постаралась бы заслужить вашу доброту. Я многому училась и уже несколько лет веду хозяйство дедушки; может быть, я буду полезна и в вашем доме.
Лотарь быстро выпустил ее руку и встал.
– Полезна? Неужели вы думаете, что я хочу сделать из вас экономку? Дитя, вы не поняли меня.
Большие глаза девушки вопросительно и удивленно остановились на лице Зоннека. Она, действительно, не поняла и теперь не понимала его недовольного протеста, как раньше – его нежности. Зоннек видел, что должен высказаться яснее.
– Вы ошибаетесь, Эльза, – сказал он, подходя и кладя руку на спинку ее стула. – Вы видите во мне только старого друга, предлагающего вам приют в своем доме. Я хочу от вас совсем другого. Правда, вы, вероятно, не считаете возможным, чтобы человек, далеко уже немолодой, смел думать о счастье и любви и домогаться прелестной юной девушки, едва вступающей в жизнь. Это глупо, я знаю. Целую зиму я боролся с собой, раздумывая, возвращаться ли мне в Кронсберг и встречаться ли опять с вами; но любовь оказалась сильнее рассудка. Пусть будет, что будет, я хочу выйти из неизвестности.
Эльза поняла, наконец, о чем шла речь, и невольно испуганно отодвинулась. Лотарь заметил это; его рука медленно соскользнула со спинки стула, и он отошел говоря:
– Не продолжать? Скажите только слово, и я уйду…
– Нет, нет! Я только… я не хотела обидеть вас, право, не хотела!
Она, как дитя, просила прощения, Зоннек печально улыбнулся.
– Обидеть? Тем, что вы испугались, когда седой старик заговорил с вами о любви? Мне следовало раньше подумать о ней, но в те годы, когда молодежь мечтает и влюбляется, я уехал из Европы и вел жизнь, не дававшую мне возможности подумать о семейном счастье. Половину человеческой жизни я рыскал по дальним странам, на это ушли мои весна и лето, и я остался без любви и счастья. Теперь, когда в моей жизни наступила осень, они, наконец, встают предо мной, но слишком поздно. Правда, поздно, Эльза? Это ты должна мне сказать. Я все-таки задаю этот вопрос тебе, моей судьбе! Хочешь ли ты быть моей женой, моей любимой, обожаемой женой? Скажи. Моя судьба в твоих руках.
Это не было бурное, страстное предложение, но каждое слово дышало безграничной нежностью и любовью. Эльза слушала с удивлением и недоверием; ей казалось невозможным, чтобы этот человек, который так высоко стоял в ее глазах и на которого она смотрела не иначе как с робким почтением, любил ее и желал сделать своей женой. Когда он замолчал, она все еще сидела, сложив руки на коленях, и не шевелилась.
– Тебе нечего сказать мне? – наконец спросил он с волнением. – Говори! Если ты скажешь «нет», я перенесу, только не оставляй меня в неизвестности.
Эльза подняла глаза и секунду смотрела на Зоннека, потом протянула руку и молча положила ее в его руку.
– Это значит «да»? – спросил он с пробуждающейся надеждой.
– Да, – сказала девушка спокойно и просто.
Лицо Лотаря просветлело; в нем сверкнул луч бесконечного счастья. Он привлек к себе свою молоденькую невесту и осыпал ее ласками, которые казались сном девушке, выросшей одиноко, без любви. Она в первый раз заметила, что эти глубокие серые глаза, казавшиеся ей такими мрачными, в сущности, очень красивы. Правда, они в первый раз так ярко блестели.
– Моя Эльза! – тихо, дрожащим от глубокого волнения голосом сказал Зоннек. – Благодарю тебя за это «да»! Ты не подозреваешь, какое это для меня счастье!
* * *
Профессор углубился в свою рукопись и забыл за работой обо всем на свете, когда в его кабинет вошел Зоннек под руку с невестой и подвел ее к деду.
– Вы только что говорили, профессор, что с полным доверием отдадите в мои руки судьбу Эльзы, – сказал он. – Я ловлю вас на слове и прошу благословить нас.
Гельмрейх вскочил и уставился на стоящую перед ним пару, не веря собственным глазам и ушам.
– Лотарь, мне кажется, вы с ума сошли! – бесцеремонно воскликнул он.
– Вы хотите сказать, что между нами большая разница в возрасте? – спокойно спросил Лотарь. – Я хорошо знаю это, но это касается только моей Эльзы, а она согласилась. Мы ждем теперь вашего согласия, в котором вы, вероятно, нам не откажете.
Профессор убедился, наконец, что это – не шутка, и удивительно быстро вошел в положение, сообразив, что для него такой оборот в высшей степени желателен.
– Вы хотите жениться на Эльзе? – спросил он. – Что же, в сущности, это не так уж нелепо, как может показаться с первого взгляда. Если вы собираетесь обзавестись собственным домом, то, конечно, вам нужна хозяйка. С экономками трудно ладить, я знаю это по опыту, а Эльза кое-что смыслит в хозяйстве. Вы совершенно правы, Лотарь, мне же очень кстати пристроить таким образом девочку. Я согласен.
Очевидно, старик смотрел на дело с практической точки зрения и был уверен, что и у Зоннека не было иных соображений. Эльза, казалось, не чувствовала невероятной бессердечности слов деда, но тем сильнее задели они Лотаря. Он нахмурился.
– Ваша внучка ожидает поздравлений от дедушки, – проговорил он тоном, заставившим Гельмрейха догадаться, что в таком экстраординарном случае от него требуется что-то особенное.
– Пойди сюда, Эльза, – сказал он. – Ты знаешь, я невысокого мнения о людях вообще, но этот человек, твой будущий муж – один из лучших, один из тех немногих, с которыми еще можно жить. Ты должна гордиться тем, что он выбрал тебя, и я надеюсь, что ты сумеешь отблагодарить его и строго исполнишь свой долг.
Если в его речи и был оттенок теплоты, то только в той части, которая касалась Зоннека; для внучки у профессора не нашлось ничего, кроме напоминания о ее будущих обязанностях. Она ни слова не сказала в ответ, подошла к деду и получила от него поцелуй в лоб, первый за все годы. Потом она обернулась к Зоннеку, и он обнял ее, точно хотел защитить от черствого старика, озлобленного жизнью до такой степени, что он не чувствовал любви даже к единственному ребенку своей дочери. Серые глаза Лотаря с бесконечной нежностью заглянули в ее глаза, но Эльза еще не научилась понимать этот язык.
