Элизабет Вернер
Мираж
16
День едва занимался, когда все население Луксора и большая часть проживающих здесь иностранцев уже собрались на берегу; предстояло редкое зрелище – отправление в путь экспедиции под предводительством одного из знаменитейших исследователей Африки. Она, действительно, представляла целый караван.
Зоннек решил часть дороги проделать сухим путем вверх по течению Нила. Люди, верховые лошади и вьючные животные были уже переправлены на противоположный берег, а сейчас отчалила и лодка, в которой находился руководитель экспедиции со своим молодым товарищем. Было уже совсем светло, но горизонт был еще серым и бесцветным; только красная полоса на востоке, делавшаяся все шире и ярче, указывала на приближающийся восход солнца.
Зоннек дружески отвечал на приветствия оставшихся на берегу. Эрвальд, стоя в лодке, тоже смотрел назад, на берег; но его глаза были устремлены на белый, напоминающий дворец, дом среди пальм, где, по-видимому, все еще пребывало в глубоком сне.
– Поклонись же, Рейнгард! – сказал Зоннек, – профессор и доктор Бертрам все время машут нам.
Рейнгард точно очнулся ото сна. Он поспешно вытащил платок и ответил на приветствия друзей, но затем его глаза опять обратились на ту же точку, а оттуда перешли на развалины храма, показавшиеся теперь, когда лодка достигла середины реки. И они казались безжизненными и серыми в бледном свете раннего утра, совсем иными чем вчера в мечтательном, все преображающем сиянии месяца.
Зоннек понимал, что делает молодого человека таким серьезным и молчаливым при отъезде, которого он ждал так долго и так страстно, хотя Рейнгард не сказал ему о последнем свидании. Но он не желал касаться этого предмета; история кончена, должна быть кончена, зачем же бередить рану?
Заря разгоралась все ярче. Весь восток уже пылал пурпуром, и его отблеск озарял окружающий ландшафт; кругом разливалось дыхание тепла и жизни.
Лодка причалила, и путешественники выпрыгнули на берег под громкие крики приветствий своих людей. Картина была живописная. Все эти крепкие, коренастые туземцы с черными и коричневыми лицами, в разнообразных одеждах, теснились вокруг своего предводителя; великан-негр держал двух лошадей, сильных, горячих животных, подарок Осмара другу. Зоннек стоял как полководец среди своего войска, отдавая распоряжения; Рейнгард бегал взад и вперед; нелегко было навести порядок в этой толпе.
Наконец все было готово. Предводитель стал во главе каравана; за ним вскочил в седло и его молодой спутник и поехал рядом.
Теперь все небо пламенело. Волны древней священной реки окрасились пурпуром; на огненном фоне рисовались колонны храма и его гигантские статуи; вдали над пустыней в мареве дрогнула молния – первый солнечный луч, и блестящее светило, которое древние почитали божеством, медленно выплыло из-за горизонта.
– Ну, Рейнгард, доволен ли ты наконец? – спросил Зоннек. – Вот мы и в пути и едем в желанную даль.
Рейнгард выпрямился в седле. Его взгляд больше не обращался назад, он смотрел вперед и снова горел бурной радостью жизни, страстной жаждой свободы.
– Да, вперед, навстречу солнцу! – воскликнул он. – Не сердитесь, господин Зоннек, но я не в силах ехать шагом! Позвольте мне уехать вперед, только на четверть часа! Меня тянет!
Зоннек улыбаясь покачал головой.
– Ну, поезжай, неугомонный! Будет время, и ты устанешь. Поезжай, мы догоним.
Рейнгард с радостным восклицанием отпустил поводья лошади, и она помчалась, точно ее подхватил ветер. Песок крутился под ее копытами, всадник летел навстречу яркому утру, в волшебное царство фата-морганы.
17
Пришел май, и весенние бури бушевали над горами, еще одетыми снегом. Зима в этом году была особенно суровой и долгой и даже теперь медленно и неохотно отступала перед пробуждающейся весной.
В маленьком, живописно расположенном в долине городке, со старинным, некогда укрепленным замком, уже зеленели липы, но дома и виллы соседнего курорта были еще большей частью заперты. Прежде Кронсберг был очень мало известен; он лежал далеко в горах, в стороне от обычной дороги туристов и в трех часах езды от ближайшей железнодорожной станции. Потом поблизости были открыты целебные источники, и здесь возник маленький курорт, впрочем, мало посещаемый; летом набиралась сотня-другая приезжих, которые размещались частью в водолечебном заведении, частью в самом городке.
Но вот десять лет тому назад в Кронсберге поселился молодой, однако талантливый врач. Лечебные источники обратили на себя его внимание; он утверждал, что им предстоит будущее, особенно ввиду благоприятных климатических условий. И в самом деле под его руководством небольшой курорт стал быстро развиваться.
Доктор Бертрам, приехавший с женой, еще будучи корабельным врачом, приобрел знакомства и связи во всех концах света и сумел теперь воспользоваться ими. Брошюра, написанная им о кронсбергских источниках и разосланная наиболее известным врачам, привлекла к ним внимание, а несколько удачных излечений укрепили репутацию развивающегося курорта и молодого врача.
На некотором расстоянии от городка, на небольшом возвышении, одиноко стояла маленькая усадьба. Из-за темных елей выглядывала высокая крыша с фронтоном. Старинный дом, выстроенный еще в прошлом столетии, вероятно, был когда-то охотничьим замком, о чем свидетельствовали огромные оленьи рога, высеченные из камня над входом. Широкая лестница со стертыми, поросшими мхом, ступенями вела на небольшую террасу; тяжелые дубовые двери, выходящие на нее, были в настоящую минуту отворены, и можно было бросить взгляд в обширный сводчатый коридор, по обе стороны которого были расположены комнаты, а в глубине лестница с резными перилами двумя поворотами вела на верхний этаж. Дом, хотя и начал кое-где разрушаться, выглядел импозантно, хотя и мрачно.
Обширный, тенистый сад сбегал по склону холма, но и он производил мрачное впечатление со своими высокими старыми деревьями и густо разросшимися кустами; цветов в нем не было. Усадьбу окружала довольно высокая стена; только сквозь железные решетчатые ворота можно было заглянуть внутрь. Все вместе производило впечатление угрюмой замкнутости.
Направо от коридора находилась гостиная, большая комната с зелеными гардинами на окнах, сильно затемненных густыми елями и со старинной мебелью, обитой тоже темно-зеленой материей; на стенах висело несколько старых, очень ценных гравюр в резных рамах; других украшений не было.
В кресле у окна сидел старик, которому, очевидно, перевалило за семьдесят, худой, сгорбленный, с жидкими седыми волосами и заострившимися чертами, имевшими суровое, озлобленное выражение; только глаза были ясные и зоркие и свидетельствовали о том, что умственная жизнь в этом изнуренном теле еще сохраняла полную свежесть.
Против него сидел доктор Бертрам, не особенно изменившийся за эти десять лет. Правда, из молодого, подвижного корабельного врача вышел солидный человек, серьезный и обходительный в обращении с пациентами, но в его глазах все еще блестел прежний лукавый юмор и вся внешность теперешнего советника медицины красноречиво говорила о том, что он чрезвычайно доволен и собой, и миром.
– Я могу только повторить вам то, что проповедую уже в течение нескольких лет, – говорил он, – воздух и моцион, насколько позволяют вам ваши силы, и прежде всего развлечение, чтобы вы не сидели день-деньской и половину ночи над вашими проклятыми книгами. Но вам, кажется, доставляет особенное удовольствие делать как раз противоположное тому, что я советую. Никогда еще у меня не было такого упрямого пациента, как вы, профессор Гельмрейх.
– Я каждый день выхожу в сад, – возразил профессор, раздраженный этим выговором, – а воздуха у меня вдоволь – стоит отворить окно.
– Еще бы! Чудесный заплесневелый воздух, который вы специально культивируете в ваших благодатных горах. В ваш сад уже давно не заглядывает солнце, и ели прямо лезут в окна. Почему вы не велите проредить их? Будь я здесь хозяином хотя бы в течение нескольких дней, я вырубил бы половину деревьев и кустов.
– Пока я жив, – с раздражением возразил профессор, – ни одно дерево не будет срублено.
– Ну, так сидите со своим ревматизмом, – сухо ответил Бертрам. – Вольному – воля, спасенному – рай.
Он встал и сделал вид, что уходит. Старик, видимо, соблаговолил пойти на некоторую уступку, потому что сказал уже более примирительным тоном:
– Вы не должны запрещать мне занятия; это единственное, что делает мою жизнь еще сносной. Отнять у меня книги – значит, лишить меня воздуха.
– Я знаю, – серьезно сказал доктор. – Поэтому я и не требую, чтобы вы отказались от занятий, хотя при вашем состоянии это было самое лучшее. Но вы должны беречься и не требовать от себя в семьдесят три года того, что вы делали в полном расцвете сил. Дома вы не отстанете от книг, поэтому уходите часа на два. Если вы не можете ходить, ездите.
– Ездить? – переспросил профессор, буквально оскорбленный таким предложением. – Куда это? Уж не на бульвар ли вашего пресловутого курорта, чтобы дурачью было на что поглазеть?
– Что вы, собственно, имеете против курорта? Сезон продолжается всего три месяца, а все остальное время мы живем в нашей долине, отрезанные от мира, и восемь месяцев утопаем в снегу не хуже эскимосов. Большего вы, кажется, не можете требовать.
– Зато летом в Кронсберг съезжается полсвета да вдобавок является еще и двор, – проворчал профессор. – Шага нельзя сделать из дома, чтобы не наткнуться на людей; даже в собственных стенах нельзя считать себя застрахованным от них.
Бертрам засмеялся.
– Что касается этого, то, мне кажется, вы умеете отделываться от незваных гостей. Во-первых, вы окружили усадьбу стеной, как крепость, для того чтобы никто не мог даже заглянуть к вам; во-вторых, вы завели пса Вотана, и это чудовище набрасывается на каждого, кто только посмеет подойти к воротам; в-третьих, навстречу выходит старик Бастиан со своей несокрушимой грубостью и твердым убеждением, что гости на то и существуют, чтобы вышвыривать их за дверь. Наконец, счастливец, который благополучно пройдет через эти три инстанции, оказывается лицом к лицу с главной преградой, то есть с вами, профессор, а это далеко не удовольствие, что могут засвидетельствовать бедняги приезжие, которым пришла в голову несчастная идея полюбоваться отсюда видом; они до сих пор крестятся при одном воспоминании.
– С вашей стороны очень любезно говорить мне в лицо такие вещи! – с гневом крикнул Гельмрейх. – Уж не думаете ли вы, что мне доставляет удовольствие слушать ваши вечные наставления и критику всех моих привычек? Не будь вы моим врачом…
– Вы давным-давно вытолкали бы меня за дверь. Не стесняйтесь, профессор: откровенность за откровенность. Потому-то, что я – ваш врач, я и настаиваю на том, чтобы вы следовали моим предписаниям. Если этого не будет, я больше не приду, сколько бы раз вы ни присылали за мной. Делайте как знаете!
Старик пробурчал что-то неразборчивое, но, по крайней мере, не стал возражать, и Бертрам, по-видимому, принял это за выражение согласия. Он взял шляпу.
– Новое лекарство я пришлю вам после обеда. Теперь еще одно: Эльза уже давно не была у моей жены; надеюсь, вы не запретили ей? Наш дом – единственное место, куда ей еще позволялось ходить.
– Во время сезона я не буду пускать Эльзу на курорт, – заявил профессор. – Я не хочу, чтобы приезжие пялили на нее глаза.
– Собственно говоря, приезжим нельзя ставить это в вину; на Элъзу стоит посмотреть, и вы могли бы не лишать молодых людей этого невинного удовольствия.
– В самом деле? – со злостью спросил Гельмрейх. – По-вашему, допустимо, чтобы всякие молокососы наблюдали за моим домом и шлялись вокруг стены, как это было в прошлом году? Бастиан выследил их и спровадил как следует.
– Воображаю! – спокойно сказал Бертрам. – Так вот почему ваша внучка является теперь не иначе как с телохранителями типа Бастиана по правую и Вотана по левую руку? В обществе таких чудовищ она, разумеется, в безопасности; никто не посмеет и взглянуть на нее. До свидания, профессор! Если вы надумаете положить бомбы в своем саду, то будьте любезны предупредить меня, чтобы мне не рисковать жизнью во время моих докторских визитов.
С этими словами Бертрам ушел. Профессор сердито посмотрел ему вслед; он ненавидел этот тон, но давно убедился, что с доктором ничего не поделаешь.
Бертрам прошел через сад; «чудовища» не чинили ему препятствий, как знакомому человеку и домашнему врачу. Он благополучно выбрался из усадьбы и направился по дороге в город. Навстречу ему шел господин.
– А, господин Зоннек! – сказал Бертрам, протягивая ему руку. – Где вы пропадали сегодня? Я вас не видел.
– Я прямо от источника пошел гулять в горы, – ответил Зоннек, пожимая ему руку. – Я иду к Гельмрейху. А вы от него?
– Да, пытался наставить его на путь истины, но, разумеется, безуспешно. Он окончательно стал ипохондриком и все больше поддается своей мании. Я рад, что вы здесь, вы хоть на несколько часов наводите его своими рассказами на другие мысли. Вы да я – единственные люди, для которых отворяются двери этого заколдованного замка.
– И мне пришлось почти насильно ворваться, – сказал Зоннек с мимолетной улыбкой. – В прошлом году профессор встретил меня далеко не любезно, но посовестился указать на дверь бывшему ученику и другу; потом, так как враждебный прием не испугал меня и я стал приходить, он, в конце концов, привык к моим посещениям и, я думаю, почти скучал без них зимой.
– Да, мне кажется. Старика приходится буквально принуждать к тому, что ему полезно. Сегодня он опять в желчном настроении, будет вам с ним возня. Я, по обыкновению, поругался с ним и высказал ему правду в глаза. Только едва ли это поможет. Мне жаль бедную девочку Эльзу; она заживо погребена в этом мрачном доме, в обществе выжившего из ума деда, который ненавидит все, что связано с жизнью и радостью.
– Она никогда не знала радости, – сказал Зоннек с подавленным вздохом, – а если и знала в детстве, то давно забыла. Кажется, она не чувствует ее отсутствия.
– Да, она получила хорошую дрессировку, – сердито согласился доктор. – Старик – тиран в своем доме, и горе тому, кто не подчиняется его воле беспрекословно. Но перейдем к вам. Как вы себя чувствуете?
– Очень сносно. За две недели я почувствовал значительное облегчение. Вся моя надежда на кронсбергские воды.
– И вы недаром надеетесь на них, – уверенно сказал Бертрам. – В прошлом году мы достигли такого успеха, что я жду еще большего улучшения от повторного курса лечения. Но вам придется провести здесь все лето; горный воздух для вас – лекарство.
– Я знаю и уже устроил свои дела сообразно с этим. Но я желал бы поговорить с вами подробнее. Я не помешаю, если пройдусь с вами немножко?
– Нисколько. К старому ворчуну вы еще поспеете.
Они пошли вместе. Зоннек застегнул пальто, потому что подул свежий ветер; он уже не располагал прежним железным здоровьем. В минувшие десять лет он сильно постарел; мускулистая фигура держалась устало, лицо имело, несомненно, болезненный вид, волосы поседели, глубокие серые глаза, и прежде смотревшие серьезно, стали мрачны. Но стоило взглянуть в его темное, покрытое морщинами, лицо, чтобы, даже не зная его, угадать в нем выдающуюся личность.
– Я хочу задать вам один серьезный вопрос, – заговорил он. – Мне предстоит сделать кое-какие распоряжения и, может быть, принять важное решение, и потому я…
– Надеюсь, речь идет не об Африке? – перебил его доктор. – Я никогда не скрывал от вас, что о возвращении туда не может быть и речи. Ваша болезнь – следствие тропического климата и утомительных путешествий, и дело было очень серьезно, когда вы приехали сюда в прошлом году. Вам следовало раньше вернуться на родину.
По лицу Зоннека пробежала грустная улыбка.
– Вам нет надобности говорить мне это; я и сам это чувствую и, собственно говоря, давно уже чувствовал, еще тогда, когда заболел после большой экспедиции в центральную Африку. Но все-таки я еще несколько лет крепился и думать не хотел о том, чтобы отказаться от своего дела и провести остаток жизни в праздности, пока, наконец, не свалился. Последняя болезнь была для меня жестоким уроком; я примирился с необходимостью и решил остаться в Германии.
– Браво! Если так, то мы можем вести дальнейшие переговоры. Что же вы хотите знать?
– Стоит ли мне вообще принимать какие-либо решения и заново перестраивать жизнь – словом, излечима ли моя болезнь? Говорите откровенно; я столько раз смотрел в глаза смерти и так мало дорожу жизнью, что спокойно выслушаю смертный приговор. Я боюсь только одного: остаться на всю жизнь больным человеком. Как бы то ни было, я хочу знать, что меня ждет. Поэтому скажите мне правду.
– Не бойтесь, приговор будет милостивый. Когда вы уезжали от нас осенью, я еще не решался высказать свое мнение; надо было пережить зиму, первую зиму, которую вы должны были провести в Европе. Теперь я убежден, что ваша болезнь излечима, только надо запастись терпением и не ждать, что здешние воды в несколько месяцев излечат то, что приобретено за двадцать лет пребывания под тропиками. Правда, прежнего железного здоровья вам не вернуть, это я вам говорю откровенно, и об усиленном физическом или умственном труде нечего и думать, но, если вы останетесь в Европе и устроите свою жизнь сообразно с вашими теперешними силами, то я могу поручиться за ваше выздоровление.
Глубокий вздох вырвался из груди Зоннека, и легкий румянец окрасил его бледное лицо. Он как бы невольно оглянулся назад, на старый дом.
– Значит, вы обещаете мне жизнь и относительное здоровье? – тихо спросил он. – Это больше, чем я смел надеяться. Но если я попытаюсь на основании ваших слов начать… новую жизнь, то пусть ответственность падет на вас.
– Будьте спокойны! – засмеялся доктор. – Если бы даже решением, о котором вы только что говорили, была женитьба, то я не возьму своих слов назад. Собственно говоря, в этом не было бы ничего удивительного, раз вы решили остаться в Германии. У вас седые волосы, но это не мешает делу; обладая всемирной известностью, вы можете посвататься за самую молоденькую девушку, не опасаясь получить отказ. Я полагаю, большая часть наших дам сочла бы за честь стать супругой знаменитого Зоннека.
– Пожалуйста, без комплиментов! – защищался Зоннек. – Сначала вылечите меня.
– Непременно вылечу уже ради одной рекламы Кронсбергу! Мы уже поставили на ноги одну герцогиню; если же за нашими водами будет числиться чудесное исцеление величайшего исследователя Африки, то их ждет всемирная слава. Итак, могу вас уверить, что вам нет никакой надобности чувствовать себя отверженным. В этом году предвидится очень удачный сезон; большинство квартир уже заранее занято. Пока съехалось мало – ведь мы еще не совсем освободились от снега – но уже на следующей неделе ожидается интересная гостья, английская аристократка леди Марвуд.
– Марвуд? – оживленно воскликнул Зоннек. – Неужели это…
– Ваша старая знакомая, дочь нашего бывшего консула в Каире, умершего пять лет тому назад. Я видел ее несколько раз в Луксоре, и там же она и обручилась с лордом Марвудом. Это случилось в тот самый день, когда вы с Эрвальдом отравились в вашу знаменитую экспедицию.
– В тот самый день! – медленно повторил Зоннек. – Я знаю, Осмар говорил мне.
Эти слова прозвучали как-то странно и грустно, но Бертрам не заметил этого и продолжал:
– Как раз когда в апреле я приехал в Каир за невестой, с невероятной пышностью праздновалась их свадьба; в городе ни о чем другом не говорили, а вслед за тем новобрачные уехали в Англию. Позднее я слышал, что это – далеко не счастливый брак; молодая женщина больше жила в Каире с отцом, чем в Англии с мужем; потом говорили даже, что они разошлись.
На последнюю фразу Зоннек ничего не ответил и только спросил:
– Где же теперь леди Марвуд?
– В Риме, по крайней мере, заказ на квартиру пришел оттуда. Она наняла большую виллу и везет с собой целый придворный штат, экипажи и прислугу. Вероятно, вы будете у нее?
– Непременно; ведь я был другом ее отца. Однако мне пора вернуться. Пойду к Гельмрейху.
Они расстались. Бертрам пошел дальше в город, подумав с добродушной насмешкой.
«Он утверждает, будто спокойно выслушал бы смертный приговор, а между тем буквально вспыхнул, когда я обещал ему, что он будет жить. Да, все мы цепляемся за этот жалкий мир и за эту «подлую» жизнь, как выражается тот старик. Что касается меня, то я чувствую себя в этом мире превосходно».
