Элизабет Вернер
Мираж
19
Дом Бертрама стоял среди курорта. Это была красивая, просторная вилла, окруженная прекрасно распланированным садом и составлявшая полную противоположность мрачному Бурггейму. Здесь всюду были свет, воздух и солнце; белый дом с балконами, летом увитыми диким виноградом, имел такой вид, точно хотел сказать, что в нем царит счастье и довольство.
В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими «но»!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.
В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.
– Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!
– Смирно! – скомандовал в свою очередь отец. – Слушай! Руки по швам! Равняйсь!
Команда была выполнена в точности: мальчуганы выстроились в ряд, и старший отдал честь кнутом.
– Молодцы! – похвалил отец. – Умеют стоять смирно!
– Две минуты, – возразила Зельма, – а потом опять пойдет катавасия. Ты даешь им слишком много воли, скоро их невозможно будет унять.
– Ничего, ты уймешь; они чувствуют к тебе гораздо больше почтения, чем ко мне, – сказал доктор. – Бегите в конюшню, мальчишки, скажите Зеппу, чтобы запрягал и подъезжал к саду… Марш!
Поручение было принято с истинным энтузиазмом. Трое мальчуганов бросились в сад и взапуски помчались к конюшне.
Бертрам с женой остались одни.
– Ну, можно отдохнуть от шума, – сказал он. – Я еду к леди Марвуд, так как обещал быть у нее в двенадцать. Интересно посмотреть, что вышло из красивой девушки, которую мы видели в Луксоре. Ты помнишь ее, Зельма?
– Еще бы! Я уже видела ее вчера, когда она проезжала мимо нас; но она была под густой вуалью, я не могла рассмотреть ее лицо. Ты думаешь, она серьезно больна?
– Кажется, потому что она позвала меня в первый же день и устроилась в Кронсберге надолго; вилла нанята на все лето. Впрочем, знатные дамы часто только от скуки воображают себя больными. Посмотрим. Я могу сообщить ей приятную новость; она, вероятно, еще не знает, что здесь Зоннек. Он сам сказал мне, что отношения между ними прервались уже несколько лет тому назад.
Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.
– Что ты скажешь о помолвке Зоннека?
– Я сказал: «Браво!» Жениться – это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза – тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.
– Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот – его друг.
– Старику! – с недовольством повторил Бертрам. – По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.
– Ей восемнадцать, а ему – пятьдесят четыре.
– Зато он – Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.
– В таком случае это – не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.
– Почему же? – воскликнул доктор. – Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это – другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!
– Что? Объяснение в любви или борьба? – спросила Зельма.
– И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, – смеясь ответил ей муж. – Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?
– Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.
– Глупо! – с досадой сказал Бертрам. – Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.
– Мне жаль ее, – сказала Зельма. – Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?
– Почему же не пригласить? – засмеялся Бертрам. – Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.
Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.
20
В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата – доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.
Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.
– Господин Зоннек, какая неожиданная радость! – воскликнула она, протягивая ему обе руки. – Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!
– Через десять лет, – прибавил он, горячо пожимая ее руки. – Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.
– Ради Бога, забудьте этот титул! – горячо возразила она. – Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня – старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?
Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.
Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.
– Я стала перелетной птицей, – говорила она смеясь. – Постоянно в пути, с места на место! Я побывала уже в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, однажды случайно заглянула в Каир, а теперь врачи прислали меня лечить нервы в Кронсберг; ведь он вошел в моду и, говорят, будто всем помогает. Я ничего не имею против того, чтобы провести здесь сезон, но что за фантазия прислать меня сюда уже в мае, когда курорт точно вымер, а горы в снегу? Из Рима, где в настоящее время нестерпимо жарко, я хотела ехать в Париж, а потом уже сюда, но врачи – тираны; они напророчили мне таких ужасов, что я сдалась и отправилась в изгнание.
– Место вашего изгнания не так уж плохо, – с улыбкой возразил Зоннек. – Весна наконец установилась, хоть и запоздала немножко, а окрестности удивительно хороши; перед вами величественная панорама Альп.
– Но нет людей, нет жизни, движения, а мне это нужно.
– Неужели? Прежде вы, наоборот, любили уединение и искали его.
– Прежде, прежде! – нетерпеливо перебила Зинаида. – Теперь все иначе. Теперь я не выношу одиночества, а врачи осуждают меня на него. Только поэтому они не пустили меня в Париж. Спокойствие! Спокойствие! В этом вся их мудрость. Отвратительное слово! Мне стоит услышать его, чтобы заболеть!
Она вскочила и тревожно забегала по комнате. Только теперь Зоннек заметил, какой у нее больной вид. Он помнил ее совсем другой.
– Вы уже три года не были в Каире, – снова заговорил он. Я узнал это, когда был там проездом в Европу. Ваш дом стоял запертый, пустой.
– Пустой! – повторила она с горечью. – Он опустел для меня с тех пор, как умер отец, и был бы пустым, даже если бы я жила в нем. Я не люблю больше Каира; я чувствую себя в нем чужой. А нашу дачу на Ниле я продала. Я не хочу даже вспоминать о ней!
– О Луксоре, с которым связаны лучшие воспоминания вашего детства и молодости?
– И где было положено начало моему несчастью! Я ненавижу Луксор!
Она выкрикнула эти слова с дикой энергией.
Лотарь молчал. Он знал, что в Луксоре она обручилась с Марвудом, и знал день, когда это случилось. Зинаида вдруг остановилась и мрачно посмотрела на него.
– К чему это деликатное молчание? Ведь вы все знаете, отец потом отводил с вами душу. Бедный! Он горько упрекал себя за то, что желал этого брака, но он не принуждал меня, даже не уговаривал; я сама, по собственной воле, решилась на это. Вся вина на мне.
– Я знаю, что ваш брак был не из счастливых, – сказал Зоннек вполголоса.
Молодая женщина резко, саркастически засмеялась.
– Как осторожно вы выражаетесь! Да, он, действительно, был не из счастливых, теперь это не составляет тайны для света. Я не любила Марвуда и ни на минуту не обманывала себя относительно этого, когда отдавала ему руку; но я думала, что он меня любит, потому что он так настойчиво добивался моей руки, и ни моя холодность, ни даже неприязнь не могли оттолкнуть его. Но в первые же недели замужества я поняла, что это было с его стороны только тщеславием, упрямством, заставлявшим его стремиться именно к тому, в чем ему отказывали. Этот вялый, холодный человек вообще не способен любить, а я была прикована к нему и должна была всю жизнь влачить эту цепь, ставшую моим несчастьем, моим проклятием!
– Зинаида, эти воспоминания волнуют вас, – остановил ее Лотарь, желая успокоить ее. – Оставим их, по крайней мере, хоть на первые часы свидания.
– Нет, нет, – бурно перебила она, – мне необходимо наконец высказаться! Меня ведь окружают только слуги и чужие люди. Как мог мой отец допустить, чтобы Марвуд увез меня в Англию? Ведь он знал, что это за страна. Мне изображали ее в самых радужных красках, но когда я в первый раз ступила на ее берег в морозный, туманный день, меня насквозь пронизало холодом. Я, уроженка солнечного юга, должна была дышать холодом и туманом! Я, привыкшая к большому обществу и свободе в доме отца, должна была вести жизнь, исключающую все, что не принадлежит к высшей английской аристократии, потому что в этом отношении мой супруг необыкновенно консервативен! Вечно одна и та же смертельно скучная вереница охот и обедов в деревне, раутов и балов в городе! Люди вокруг – марионетки, оградившие себя китайской стеной смешных предрассудков, и ни шага без надзора, ни вздоха свободного! Я задыхалась в этой обстановке! – Зинаида прижала руки к груди, как будто и теперь еще чувствовала удушье, и с возрастающим возбуждением продолжала: – Пока был жив отец, я не хотела доводить дело до разрыва; он и без того страдал, видя внутренний разлад между нами; я ради него старалась, чтобы обо мне не сплетничали и не втаптывали меня в грязь. Но когда он умер, когда я лишилась этого прибежища, у меня не хватило больше сил терпеть, я разорвала цепи и вернула себе свободу! Впрочем, свобода дорого обошлась мне; она стоила мне веры в Бога, в людей, в себя самое! У меня нет больше ничего на свете!
Судорожные рыдания без слез почти заглушили последние слова. Молодая женщина бросилась в кресло и уткнулась лицом в его подушки. Зоннек подошел к ней и, тихо положив руку ей на плечо, сказал глубоко серьезным голосом:
– Не говорите так, Зинаида! Ведь вы – мать.
– Мать, у которой отняли ребенка! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я ведь должна была расстаться с моим Перси! Марвуд, конечно, предъявил свои права на сына и наследника, а между тем это мое дитя, в его жилах течет моя кровь! Посмотрите сами, на кого он похож, на отца или на меня?
Она указала на акварельный портрет, занимавший почетное место на письменном столе и изображавший мальчика в матросском костюме. Это был красивый ребенок с темными волосами и большими темными глазами матери.
– Да, у него ваши черты, – уверенно сказал Лотарь, – и, главное, ваши глаза.
– Правда? Я уже три года не видела его и должна мириться с тем, что он живет далеко от меня и что его воспитывают в ненависти ко мне!
– Вы преувеличиваете; восьмилетнего ребенка нельзя воспитывать в ненависти к кому-нибудь.
– Отчего же, если действовать систематически, а в систематичности у Марвуда нет недостатка. Вы не знаете его так, как я. Как часто я думаю о том, чтобы похитить моего ребенка и бежать с ним сначала в Каир, потом дальше, дальше, хоть в пустыню, чтобы нас не нашли, чтобы…
– Ради Бога, только не это! – с испугом перебил ее Зоннек. – Марвуд сумеет найти вас и силой отнимет ребенка; закон на его стороне.
Молодая женщина опять засмеялась, дико, с отчаянием.
– О да, я знаю, мне это втолковали! Сын принадлежит отцу. Прав матери закон не охраняет, их можно безнаказанно топтать ногами; это я знаю по опыту.
Легкий стук в дверь прервал эту сцену. Вошедший лакей доложил о приезде Бертрама.
Зинаида провела платком по пылающему лицу.
– Ах, это доктор! Я совсем забыла, что он назначил этот час. Вы уходите? Нет, нет, не уходите! Мы еще не говорили о вас, а мне о многом хочется расспросить.
– Доктору честь и место, – ответил Зоннек, действительно, собиравшийся уйти, хотя и ему надо было кое-что сказать ей.
– О, его визит будет непродолжителен, а затем я опять в вашем распоряжении. Хорошее не следует упускать, оно редко выпадает на нашу долю. Вы останетесь, правда?
Зинаида произнесла свою просьбу почти страстно, и Лотарь согласился. Он представил вошедшего доктора, подчеркнув, что это – его друг; поэтому леди Марвуд приняла Бертрама очень любезно.
– Я покину вас на четверть часа, извините, – обратилась она к Зоннеку, – а чтобы вы не скучали, пришлю вам кое-что такое, что напомнит вам Каир. Будьте как дома! Ведь вы всегда были у нас своим.
Она позвонила, тихо отдала какое-то приказание и пригласила доктора следовать за ней в соседнюю комнату.
Зоннек подошел к письменному столу, и его взгляд задумчиво остановился на портрете маленького Перси. Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой араб, мальчик лет шестнадцати в богатом костюме. Он нес позолоченный кофейный сервиз тончайшей арабской работы и ящичек слоновой кости с папиросами и вытаращил блестящие черные глаза от изумления, когда незнакомый господин заговорил с ним на его родном языке.
– А, Гассан, и ты приехал в Европу?
– Ты знаешь меня, господин? – пробормотал ошеломленный Гассан.
– Я видел тебя шесть лет тому назад в Каире у твоего господина, а раньше в Луксоре. Ты помнишь, в Луксоре была хорошенькая беленькая девочка, которая жила у твоей госпожи и с которой ты играл? Она всегда носила белые платьица…
– И у нее были длинные золотые волосы! – перебил Гассан с просиявшими глазами. – Но она уехала далеко за море и не вернулась.
– Кто знает, может быть, ты увидишь ее здесь, – сказал Зоннек улыбнувшись; ему было приятно, что Эльза не забыта.
То обстоятельство, что незнакомый человек, по виду знатный европеец, говорил по-арабски, внушило Гассану доверие к нему, и он с большой готовностью стал отвечать на его вопросы. Его отец, садовник в имении Осмара, умер; по просьбе старшей сестры, еще ребенком взятой для услуг молодой госпоже, Гассана тоже взяли в Каир, а после смерти консула леди Марвуд увезла мальчика вместе с его сестрой в Европу.
Приход Бертрама прервал беседу. Лотарь поспешно пошел ему навстречу и спросил, понижая голос:
– Ну, что? Надеюсь, ничего серьезного?
Врач пожал плечами.
– Нервы! У леди Марвуд они в таком состоянии, что грозят серьезной опасностью, и надо принимать меры, не теряя времени. Но она, очевидно, не из послушных пациенток, и мне придется прибегать к вашему влиянию, потому что нам предстоит бороться с очень серьезным врагом: с морфием. Однако мы еще поговорим об этом, мне пора.
Он ушел.
Скоро явилась Зинаида; она знаком отпустила Гассана и села на диван напротив гостя.
– Расположимся уютнее. О, я не забыла ваших привычек, я хорошо их помню! – Она налила ему кофе и подставила папиросы.
Зоннек с удивлением увидел, что она тоже взяла папиросу. В Каире многие дамы курили, но Зинаида не курила и даже чувствовала к этому отвращение. Очевидно, и это стало «иначе».
– Понравился вам Бертрам? – спросил он. – Внушает он вам доверие?
– По крайней мере, больше чем мои римские врачи. У него замечательно спокойная, твердая манера говорить, это приятно действует. В общем, он тянет ту же песню, что и все его почтенные коллеги: спокойствие, тишина, уединение – мне уже надоело это слушать. Но мы собирались говорить о вас. Доктор сказал мне, что вы больше не вернетесь в Африку, что он поставил это вам непременным условием. Вынесете ли вы тихую частную жизнь?
– Что же делать! В конце концов, поневоле покоряешься необходимости. Кроме того, ведь плоды моей двадцатилетней работы, то, что я приобрел для моего отечества, – налицо. Правда, там осталось еще много дел, но я передал их в сильные, смелые руки; я приготовил себе преемника в лице Рейнгарда.
Глаза Зоннека невольно обратились на молодую женщину, когда он произнес это имя, но она спокойно стряхнула пепел с папиросы и холодно спросила:
– Рейнгард? Кто это?
– Вы его не помните? Это – мой молодой товарищ, ездивший со мной в экспедицию. С тех пор его имя частенько упоминалось в печати… Рейнгард Эрвальд.
– Ах, да! Действительно, это достаточно известное имя. Нет ни одной газеты со статьей об Африке, где бы не упоминалось имя господина Эрвальда. Его так выдвигают на передний план, что становится обидно за вас и ваши заслуги. Вы не завидуете?
– Я никогда не завидую своим друзьям, – спокойно возразил Лотарь, – а Рейнгард стал для меня таким другом, какого редко найдешь. Уже тогда, когда я брал его с собой в Каир, я знал, что мой ученик со временем превзойдет учителя, но это случилось скорее, чем я думал. Тогда я был еще его ментором, сдерживавшим пыл молодого сумасброда, но, когда дошло до серьезного дела, он показал себя мужчиной. Только его энергии и самоотверженности я обязан своим возвращением из экспедиции живым. Судьба еще была так милостива, что позволила мне добраться до цели и закрепить за Германией открытые земли, но затем пришлось возвращаться по пути, по которому до нас не проходил ни один европеец и на котором преграды словно вырастали из земли. Когда я принял решение идти по нему, я знал, что потребуются все мои силы и опыт, и вдруг меня свалила болезнь и в течение нескольких месяцев не выпускала из своих когтей. Я не был в состоянии не только руководить экспедицией, но не мог даже дать совет, потому что был большей частью без сознания. Все перешло в руки Рейнгарда. Тогда он, молодой человек всего-то двадцати шести лет, один повел экспедицию в обратный путь. Он железной рукой держал бразды правления, хотя наши люди, как дикие туземцы, как только увидели, что я больше не стою во главе отряда, тотчас попытались взбунтоваться. Эрвальд преодолел бесчисленные опасности и все препятствия и вдобавок еще вез меня, больного, умирающего. Сколько раз он рисковал потерять весь свой отряд, чтобы создать безопасность для меня, сколько раз совершал невозможное, чтобы доставить мне облегчение и подкрепить мои силы. Он благополучно довез меня до берега, и там я выздоровел. Что это значит при таких обстоятельствах – это знаю я один. И если теперь его выдвигают на первый план даже в ущерб мне – Бог свидетель – он это заслужил!
Зоннек преднамеренно так распространялся о товарище, которого некогда ввел в дом Осмара молодым, никому неизвестным человеком. Его глаза внимательно следили за лицом молодой женщины, но он не получил ответа на свой безмолвный вопрос. Зинаида сидела, откинувшись на подушки дивана, и медленно пускала в воздух облачка голубого дыма; она слушала, но с такой миной, точно ей рассказывали о вещах, совершенно для нее безразличных.
– Во всяком случае вы открыли ему дорогу к славе, – сказала она наконец, слегка пожав плечами. – Он сделал только то, к чему его обязывала благодарность. В какой части Африки обитает он в настоящее время?
– В настоящее время он в Европе и на пути сюда.
– Сюда? В Кронсберг?
– Да, Рейнгард едет в Берлин для личных переговоров с правительством, ему предлагают место в колониях, но так как мы уже год не виделись, то сначала он заедет ко мне. Я могу ожидать его не сегодня-завтра.
Наступила минутная пауза. Зинаида бросила папиросу и сказала прежним спокойным тоном:
– Вот как? Я очень рада за вас. Но перейдем к вопросу, который – простите – гораздо больше интересует меня. Когда-то в Кронсберг отправили маленькую Эльзу фон Бернрид. Я очень любила эту девочку и хотела оставить ее у себя, но дед решительно потребовал ее. Его звали, кажется, Гельмрейх?
– Да, – ответил Зоннек, пораженный такой памятью, которая только в одном изменила своей хозяйке: когда речь зашла об «этом господине Эрвальде», имя которого совсем выскочило у нее из головы.
– Старик, должно быть, давно умер, – продолжала она. – Не знаете ли вы, что сталось с его внучкой? Я собиралась на днях навести справки, но вы, вероятно, дадите мне самые точные сведения.
– О, да, я могу дать их вам, – улыбаясь ответил Лотарь. – Профессор Гельмрейх не умер; он живет на расстоянии получаса ходьбы отсюда, и внучка до сих пор у него.
– И я могу видеть мою маленькую Эльзу?
– Разумеется! Только это уже не маленькая Эльза, а красивая взрослая девушка. Вы едва ли узнаете ее. А неделю тому назад… она стала моей невестой.
Зинаида посмотрела на него с безграничным изумлением.
– Вашей невестой? Не может быть!.. Вы шутите!
Лицо Лотаря, только что сиявшее, омрачилось, и он спросил с легкой горечью:
– Это ваше мнение о моей помолвке?
– Нет, нет! Вы не поняли меня! Мое удивление относилось только к вашему решению вообще жениться.
– И вы находите, что это запоздалое решение – глупость и непростительный эгоизм ввиду того, что речь идет о восемнадцатилетней девушке? Может быть, вы правы.
– Я думаю, что ваша жена будет счастливее, чем была я с человеком, который вполне подходил мне по возрасту, – серьезно сказала Зинаида. – Примите мои самые сердечные, самые искренние пожелания вам и вашей невесте!
– Благодарю вас за эти слова, Зинаида! Поверьте, я очень нуждаюсь в том, чтобы меня ободрили.
– В самом деле? – шутливо спросила она. – Очевидно, моя прелестная маленькая упрямица околдовала вас и одержала над вами полную победу. Да, вам не так-то легко будет справиться с ней; и тогда уже у крошки Эльзы была сильно развитая воля и она умела поставить на своем. Берегитесь! Я боюсь, положительно боюсь, что великий африканский герой окажется под башмаком у молоденькой жены!
Она мило, дружески поддразнивала Зоннека, грозя ему пальцем, но он лишь слегка покачал головой.
– Вы ошибаетесь. Эльза – сдержанная, молчаливая девушка и понятия не имеет о том, что значит шалить или упрямиться. Дедушка своим чересчур строгим воспитанием изменил в ней многое, вернее сказать, все. Впрочем, вы сами увидите.
Он встал и простился, дав обещание прийти на днях с невестой. Леди Марвуд отнеслась к нему дружески и задушевно, как в былое время, но когда он выходил из ее дома, его лицо было печальным. Лотарь думал о предостережении, с которым когда-то обратился к Осмару и которое было оставлено без внимания: то, что он предсказывал, чего боялся – случилось.
